***
Уже в тепле разобранного футона они приступают к таинству, так будоражившему двадцать лет назад — её хенге безупречно, её обличье — свежесть и позолота юности, её тело, сплошь из светлого самшита — откровенная роскошь зрелости. Цунаде запальчиво распахивается донизу, и Орочимару на мгновение замирает над ней — горячей и дрожащей, полной плескучего пламени, — а потом гибко выскальзывает из собственного кимоно, как из старой кожи-выползка, и почти благоговейно припадает к ней сухими губами, целует изящные сведённые колени и мягко разводит их в стороны — долгая, мучительная, но такая любимая ею прежде ласка... Он склоняется ниже — Цунаде смотрит, как в зыбком свете льётся с плеч темнота волос и играют под бледной кожей твёрдые мышцы его рук, и совсем не противится, когда он крепче сжимает её бёдра и глубоко и бесстыдно целует самый испод. Её сок терпко пахнет смолой, завлажневшая кожа — дождевой сыростью, клубок раскалённых змей в животе сплетается нерасторжимо-туго. Краем глаза Орочимару созерцает изумительно чувственную наготу бывшей сокомандницы — единственной женщины, которая когда-либо вызывала в нём плотский отклик, жадно наблюдает, как она в исступлении комкает вымокшую простыню и плавным движением выгибается навстречу его неторопливому языку, превращая их действо в дразнящее подобие соития. Долгожданное, ласкающее самолюбие зрелище — она, госпожа Хокаге, гордая и неприкосновенная, мечется по ложу нукенина, глотает стоны, бездумно вцепляется пальцами в вощёные пряди на его затылке и притягивает рывком, роняя, наконец, проклятое имя: — Орочи... мару! — и, уже не сдерживаясь, ведёт бёдрами сильнее и размашистее. Они оба уже не помнят толком, но память милостиво возвращает проблесками их первые попытки, когда они только пробуют, узнают друг друга наощупь — ничего, кроме стыда и любопытства. У Орочимару темнеет в глазах, когда перед ними встаёт почти столь же искушающая картина — развёрстая постель, запах смолы и дождя, мягкие девичьи бёдра, но имя она выстанывает другое — «Джирайя», тянет его за серебряную седину, а он, Орочимару, затаив дыхание смотрит, как соратники сливаются воедино. Вот он, наконец, остаётся с Цунаде наедине, без Джирайи, в пылу недавней ссоры ей так необходимо утешение — Орочимару остаётся с ней, касается по-змеиному, шелестит что-то на ухо; он — не Джирайя, его ласки — иного толка. Они оба совсем юны, в ту промозглую осеннюю ночь, одну из тысячи в их странствиях, он так и не позволяет себе большего, и они просыпаются бледным утром, просто пригревшись друг к другу и сплетя пальцы... А вот — их молодость, они становятся смелее и входят во вкус, редкие мирные ночи у них — исключительно на троих. Орочимару одержим перевоплощениями, каждое его обличье теперь по-своему прекрасно и будоражит воображение. «Как тебе, Цунаде-химе?» — спрашивает он звонким сопрано, и Цунаде как заворожённая касается щеки изящной черноволосой куноичи — дикая красота, неподдельная женственность, обманчивая нежность. Вместо ответа она притягивает Орочимару к себе за тонкую талию, касается небольшой округлой груди, рдеясь и будто не веря, а потом, повинуясь естественному зову, целует в губы — сколько раз она наблюдала, как Джирайя целует его так же медленно и настойчиво, сколько раз мечтала проделать с ним то же самое!.. Орочимару отвечает ей с тем же рвением, его женская ипостась — податливая и ведомая, и когда Цунаде, увлёкшись, теряет бдительность, он резко рассеивает хенге, предстаёт в мужском обличье — поцелуя они так и не разрывают, и принцесса Слизней, уже распалённая донельзя, верхом на нём, только коротко вскрикивает от нестерпимого удовольствия. С годами Орочимару учится видеть в ней иное, куда более важное, смотреть дальше её ослепительного внешнего расцвета. Пока Джирайя поглощён горами, учениками и в промежутках — пустыми забавами, Змеиный саннин обращает на Цунаде совсем другой интерес, интерес творца и исследователя. Её мысли идут по жабьим тропам горы Мёбоку вслед за Джирайей, горечи расставания не запить; в это же время все пагубные страсти Орочимару приобретают размах одержимости. Ветры и лопасти, развоплощения — бродящая энергетика созидания кружит ему голову, а в Цунаде так бешено горит легендарный огонь Хаширамы Сенджу, что пришедшее следом открытие жалит своей простотой и очевидностью — кому, как не лесной Стихии, прорастать семенем в благодатной почве его замыслов? После Второй мировой Цунаде сбегает ото всех, остаётся один на один со своим заледеневшим сердцем, но Орочимару знает сокомандницу слишком хорошо, чтобы поверить в её невозвратность. Женщин, похожих на неё, он больше никогда не встречает и только изредка, лаская себя в уединении логова, вспоминает её сокрушительную силу и охряные глаза лесного клана. — Орочи... ах, — шипит Цунаде, сжимая его бёдрами, как тисками, и он, подгадав эту грань, ложится на неё целиком, всем весом тяжёлого жилистого тела, оказывается внутри одним оглушительным толчком. Цунаде яростно хватает его за шею, будто норовя свернуть её, пригибает книзу, видит совсем близко его распахнутые от напряжения глаза. Его вертикальные зрачки мелко дрожат, качаются в волосах чёрные якоря серёг, весь мир для них сосредоточен в болезненно-резких поступательных движениях. Они сплетаются по-змеиному — руками, языками, вороными и золотыми прядями; на короткий безумный миг Цунаде мерещится, что напор и физика этой близости до мельчайших деталей напоминают Джирайю. В иллюзорном тумане она перестаёт отдавать себе отчёт в том, кто именно из её любовников сейчас находится в ней, и приходит чувство несбыточности происходящего — словно огромная река, текущая издали полноводная река их жизней вдруг поворачивает вспять... — Я обещаю тебе, — рычит Орочимару, и Цунаде не успевает возразить — от ужаса перехватывает дыхание, и тут же всё — Джирайя, их походные ночи и нарушенные друг другу клятвы — меркнет перед разрядкой, пришедшей с тёплым семенем внутри, самой яркой и постыдной за всё время их странной, необъяснимой связи. Несколько долгих минут в затмении дурноты и гадливости Цунаде не может прийти в себя, только переворачивается на живот на мокрой простыне — дышится трудно, ресницы слипаются от невольных слёз. Звенящая тишина горячо пахнет сандалом, плавленым воском и острым шлейфом затянувшегося соития. Непозволительная задержка в нукенинском логове уже не так угнетает, все чувства Цунаде притуплены, и сил не хватает даже на то, чтобы подняться с футона; Орочимару плавно ложится рядом, шепчет одними губами: — Химе... — Ты больше не увидишь меня, — бесцветным голосом говорит она. — Ты можешь быть где угодно, пламя моё. Наше единство не умрёт никогда. Ведь всё когда-нибудь возвращается. Он больше ничего не говорит — догорающей снежной ночью он остывает рядом с её Огнём, отходя в закономерную спячку перерождения, и Цунаде с облегчением, твёрдо как никогда уверяет себя, что на сей раз в громкой истории саннинов поставлена окончательная точка.***
— А может, и правду говорят, — раздумчиво замечает, наблюдая за генинами, Сакура — уже совсем другая, взрослая, звонко-огненная, как когда-то — её сенсей, Сакура, и её губы трогает мечтательная полуулыбка. — Говорят — что? — лениво откликается Цунаде. Новое лето, лето следующей эпохи приходит через много лет жаркое и буйное, улицы млеют под солнцем, и они вдвоём неспешно прогуливаются мимо тренировочной площадки. — Что всё однажды возвращается. — Занятия в Академии давно закончились, и дети мельтешат за оградой — непримечательная идиллия повседневности. Цунаде жмёт плечами — её давно не трогают такие символичные фразы, последняя дюжина лет в Конохе тянется для неё спокойно, как полуденный сон. — Может быть, — кивает она. Ясный взор Сакуры прикован к озорному светловолосому мальчугану, не отстающему от её подросшей дочери. — Вы только посмотрите, очередная команда номер семь. Совсем как когда-то я, Наруто-кун и... «И...» Пекучим июльским днём Цунаде становится ознобно-холодно. Она не раз видела этих ребят на улицах Конохи, но её разум, словно оберегая от былых потрясений, милостиво обделял вниманием тот факт, что у Боруто и Сарады есть ещё один товарищ. Обязательный третий элемент. Он был там с самого начала, и Цунаде, рассмотрев его издали, чувствует знакомую дурноту — мальчик закрытый и молчаливый, тенью стоит поодаль, он весь — из фарфора и серебра, рукава кимоно голубым шёлком колышутся на ветру, — у неё вдруг сухо и горько становится во рту, как в ту проклятую ночь в Отогакуре. «Ты можешь быть где угодно, химе, наше единство не умрёт никогда», — хриплым гонгом звучит внутри... — Что такое, сенсей? — оборачивается Сакура. — Ничего, — поспешно говорит Цунаде. Она прекрасно знает, что такие совпадения порой не значат ровным счётом ничего — ей встречались тысячи похожих друг на друга лиц, — и уж наверняка сумеет убедить себя в этом ещё раз. Серебряноверхий мальчик, поймав на себе её пристальный взгляд, вдруг вскидывает на неё изумительные глаза — охристые глаза лесного клана — и тонко улыбается в ответ.