Пронзительная игра

Не мог Иван больше оставаться дома. Зиму кое-как осилили, перебились на крохах, переждали самые холодные, тёмные, тяжкие дни. В разорённом Петрограде повеяло весной, но ничего хорошего это не сулило. Запасов внутреннего здоровья и жизнерадостности Ивану всё ещё хватало, чтобы держаться, не унывать, не болеть и не терять сил, но он чувствовал, что скоро одуреет от безделья и скуки. Даша понемногу пришла в себя, сбросила зимнюю спячку и больше не плакала, не сидела дни напролёт у печурки, но и в этом для Ивана было мало утешительного. Даша окончательно отгородилась от него и замкнулась в своём безмолвном отторжении. Загадочная и вновь непостижимо прекрасная, неизвестная, холодная и чужая, как не с этой земли, она неслышно скользила по квартире и тут же покидала комнату, если Иван входил. Лишь однажды на её застывшем лице промелькнула тень радости, когда Иван, много недель ходивший вокруг да около, сказал наконец прямо, словно не столько ей, сколько себе признался в своём позорном малодушии: «Может, нам лучше расстаться на время, Дашенька?» В первый раз с того страшного ноября она взглянула на него с оживлением, с жалостью и с готовностью отозвалась: «Нам лучше расстаться». Ивану осталось только переступить через тот порог, который, один, его держал — что Даша пропадёт, погибнет с голоду. Но нужно было признать, что теперь это не его забота. Он уже не знал, любит её или нет. Так она стала далека, что это было всё равно что любить звезду. Дело решил случай. Иван поддерживал кое-какие обрывки прежних заводских знакомств и однажды ему посчастливилось узнать, что в Петрограде по делам службы находится его старый приятель Сергей Сапожков. Встретиться с ним было непросто, очень он оказался занятым, нетерпеливым и нервным, но всё-таки одного мимолётного пересечения при дверях хватило, чтобы заручиться его поддержкой. Одного его пренебрежительного, насмешливого, но мигом узнавшего взгляда, одного «ну что с тобой, дураком, делать? Ну ладно…» Иван вполне мог ему довериться. Слишком долгое в масштабах одной жизни знакомство запросто искупало то, что они не виделись несколько лет — с тех самых пор, когда Иван, ещё до войны, лишился работы на заводе, а вместе с тем и возможности содержать свою василеостровскую квартиру вместе с её шебутными обитателями. Беззаботные обитатели тогда быстро разлетелись кто куда, но отношения Ивана с Сергеем не изменились. Сергей был слишком честен и благороден, чтобы из-за материальных перемен лишить Ивана своей снисходительной дружбы, но вместе их ничего больше не держало и с его одобрения летом четырнадцатого Иван отправился в Кинешму, к дальней, не ждущей его родне, словно в никуда, быть может навсегда, чтобы затеряться в волжской глуши и тихонько прожить остаток дней — так тогда думалось. Но оказалось, что он поехал к Даше, навстречу к чудесной новой жизни и фантастической любви, и дальше к войне и плену, к возвращению и небывалым мукам, и вновь к любви, женитьбе, долгожданной семейной жизни, и вот, чем всё закончилось. Кладбищем на взморье. Долгой-долгой зимой, протяжной болью, источившей сердце. Мучительным чувством вины. Давящим ощущением своей ненужности. И теперь вот странной, неуместной, подавляемой, но всё чаще просыпающейся обидой на Дашу, такую упрямую и недобрую. Ведь как это несправедливо, и разве Иван не сделал для неё всё, что только мог сделать человек в его беспомощном положении? Так почему в ответ он получает только неблагодарность и сердитый взгляд её холодных серых глаз? Разве настолько он плох и ни на что не годен, что единственное, чего Даше хочется, это от него избавиться? Ну раз так, он её избавит. Он виноват, конечно, виноват, но если нет ни малейшего шанса искупить вину, то надо бросить эту несчастную бесполезную борьбу. Снова всё бросить и снова в никуда… Даже забавно, что описав какой невероятный круг в четыре года, судьба вернула его туда же, откуда он ушёл — к Сергею, с которым встретился, словно не прощался. Да и как иначе, если его Иван знал, пусть не лучше, но всяко дольше, чем самого себя. Ивану казалось, что он не так уж страдает, чтобы нуждаться в утешении. Глядя на дашино горе, думать о себе казалось низостью, но только встретившись снова с Сергеем и столкнувшись с его человеческой цельностью, Иван в полной мере оценил вес собственного одиночества и размеры душевного опустошения и внутреннего разлада. Сергей тоже жалеть не стал бы, но он был деятельный и тёплый и одного малого усилия с его стороны хватило, чтобы и Ивана подхватить и ураганом понести за собой в настоящую жизнь. Иван с радостью отдал себя ему на поруки и покатился, кувыркаясь, по мелкому каменистому течению бурных событий. Иван и прежде знал, что когда началась война, Сергея тоже призвали, и что его военная карьера оказалась много более успешной. Каким-то ветром Сергея занесло в кавалерию, в новое дело он окунулся с тем же азартом и огнём, с каким до этого увлекался модной поэзией. В войне Сергей нашёл себе новую отдушину и посвятил теперь ей все свои кипучие силы и энергию, как разрушающую, так и созидательную. Вскоре после революции Сергея прибило к большевикам, и хоть по своим политическим убеждениям он был анархистом, место в учреждённой Красной армии для него нашлось самое верное. Отважный, опытный и толковый боевой командир, он был с простыми солдатами на одной волне и те его слушали. Хоть и был он умный и учёный, но его вызывающе агрессивная интеллигентность всегда лежала в одном шаге от простонародной грубости. Вечно ему было тесно в питерских гостиных, а на вольном просторе он оказался в своей дикой стихии. Сергей мигом устроил, чтобы Ивана зачислили в его часть ротным. Не успел Иван оглянуться, как пора было уезжать. Воевать где-то, с кем-то, за что-то — он мало в это вникал, главное было оторваться от Даши, перестать её и себя мучить тягостной для обоих связью… Она была ему благодарна за отъезд. Последние дни они прожили почти мирно. Даша проводила его на вокзал и даже всплакнула на прощанье, но когда он попытался её обнять, не далась. Так и пришлось себе объяснить, что заплакала она потому, что все провожающие женщины плакали. Так и пришлось уяснить, что если бы он соскочил с поезда и заявил, что остаётся, то её слёзы мигом бы высохли и в сердитых глазах снова зажёгся злой отпор. Так и пришлось вырвать из сердца робкие остатки растерзанных, растоптанных, но всё-таки теплящихся крохотными угольками надежд на то, что всё как-нибудь наладится, что Даша оттает и простит, что смогут они начать заново и прекрасная жизнь, от которой уже и зыбкого образа не осталось, всё ещё ждёт их где-то впереди — нет, с этим пришлось окончательно распроститься. И хоть было очень горько и грустно, но впереди всё-таки ждало что-то новое. Борьба за какую-то небывалую жизнь, тысячи людей, переезды, опасности, ежедневная суета, занимающая силы и мысли… И был рядом старый друг, без которого Иван пропал бы, особенно в первое время, пока ещё не разобрался, что к чему. Пойти добровольно простым солдатом Иван бы, наверное, не смог. Терпеть тяготы походной жизни, спать на земле, кормить вшей, быть безликим и бессчётным мясом для вражеских снарядов и слепо выполнять невразумительные приказы бестолкового руководства — нет, это было не для него. Благодаря протекции Сергея удалось стать его ближайшим помощником и сохранить какое-то подобие офицерства. Положение у Ивана было не намного лучше, чем у простых солдат, и дрался в боях он наравне со всеми, но всё-таки он соблюдал достоинство, имел авторитет и мог себе позволить роскошь прилично выглядеть и довольствовался кое-какими привилегиями. Но первое время, пока не привык, тоска так и снедала. Всюду Иван наблюдал страшное народное горе и собственное казалось нелепым, но от этого легче не делалось. Он переживал за Дашу и всё не мог решить, правильно ли сделал, что оставил её, и кто в их разрыве больше виноват и кому следует одуматься и вернуться. Да и вообще всё в себе, все прошлые поступки, весь характер и мещанский образ мыслей — всё подлежало бесконечному тщательному пересмотру и, увы, бесцельному перетряхиванию. Всегда Иван принимал себя таким, каков есть, но теперь, такого неотчётливого и перепутанного, принимать получалось с трудом. С одной стороны, Иван очень себя любил, жалел и оправдывал и вообще находил себя исключительно хорошим человеком, но с другой, сокрушался над своими недостатками, презирал себя за мелочность, испорченность, эгоизм и самолюбование и за подвластность своей звериной природе. И куда было от себя деваться? Значит, таков. Заново отчаянно затосковал по нежности. Теперь, вроде как освободившись от Даши и от каких бы то ни было нравственных препятствий, быстро отъевшись на красноармейском пайке и подпав под влияние Сергея, затосковал в полную силу, как в легкомысленные молодые времена. Остался позади долгий и яркий жизненный период, в котором попытался быть правильным, органично вхожим в идиллистическую картинку, с детства дорогую сердцу: уютный домик в волжской глуши, добродетельная жена, двое добродетельных детишек, самовар, граммофон, чистая совесть и тихие семейные радости благополучного обывателя — не получилось. Да и могло ли? Хоть эта идиллистическая картинка и чудилась раем, но разве её хватило бы для счастья? Если вспомнить ту подлую историю, с катиным кавалером… Впрочем, вспоминать не хотелось — очень стыдно, скверно и тошно, особенно потому, что не могла эта подлая история рассматриваться в отрыве от кладбища на взморье. Как бы там ни было, не получилось. Вот и вернулся к тому, от чего ушёл. Вот и таскался вечерами к Сергею и за чаем с хлебом до ночи засиживался у него, как когда-то в Петербурге, окатывая его грустными и ласковыми проницательными взглядами. Но Сергей, чаще всего пьяный или увлечённый полётом какой-нибудь глубокой мысли, оставался для всяких взглядов непроницаем. Иван ни на что и не рассчитывал и знал, что никакого утешения, сочувствия и уж тем более нежности не получит. Но всё же рядом с Сергеем было легче, чем наедине с собой. Прежней дружбы между ними не было. Вернее, прежней любви, если любовью называть те маленькие бури, те короткие, обжигающе-яркие вспышки, уже и не вспомнить, чего. Страсти? Может быть. Но ведь всё это было от скуки. В те безоблачные времена Петербурга Иван хотел простых жизненных удовольствий, и Сергей ему их выдавал в оплату безбедного сосуществования. Даже если Сергею такая любовь тоже нравилась (если бы не нравилась, разве стал бы он себя заставлять?), он до неё только снисходил, словно делал одолжение — только так его гордость переварила бы нежное принуждение, которым Иван его неявно окутывал, когда покупал его бесценную дружбу за деньги. Теперь было наоборот, теперь Иван был им облагодетельствован и зависел от его командирского великодушия, и потому, словно отбирая старую плату назад, Сергей был с ним резок и будто нарочно пренебрежителен. Но Иван слишком хорошо его знал, чтобы обижаться. Сергей был резок со всеми. Нужно было уметь за этой показной, защитной грубостью уловить его мучительно тонкую надорванную душу. Иван его не понимал и никогда бы не понял, но знал, что душа его необъятна и темна как океан. Или знал хотя бы то, что помнил. Хотя бы то, что приятно было воскрешать в памяти, когда Сергей, в очередной раз напившись, принимался нести какую-нибудь яростную чепуху, а Иван должен был, потихоньку вздыхая, выслушивать… Когда оба они были маленькие, Иван однажды пригласил его на блины — с этого всё началось. Мама уже тогда болела, жизнь уже тогда была трудной и не похожей на милую сердцу идиллистическую картинку, но для Ивана жизнь всегда была прекрасной. Мама велела ему привести домой друга, и Иван взял да и позвал первого в классе задиру и неслуха, от которого уже тогда, ещё не зная, что это такое, пребывал в восторге. Друзьями они пока не были, но сидели на партах поблизости. На уроке закона божьего Сергей втихаря выкинул какую-то каверзу, над которой Иван нечаянно рассмеялся, за что мог понести суровое наказание, но Сергей за него бесстрашно вступился, в общем, взашей выгнали обоих. И закончился тот светлый, ускользающий от памяти, благостный детский весенний день тем, что они, перепрыгивая через растекающиеся снежные ручьи, пошли к Ивану на блины. На всю жизнь запомнилось, как приятно и удивительно было наблюдать, как Сергей, такой ершистый, крикливый и строптивый в школе, войдя в чужой дом, стал покладистым и уступчивым, причём совершенно искренне. Причём будто бы сам не заметил в себе разительной перемены. Он был вежлив, улыбался скромно, съел только один блин, аккуратно положив в него по пол ложки каждого варенья, выпил только один стакан чаю и остался сидеть с до смешного благочестивым видом оглядываясь по сторонам. Не бывало для Ивана с тех пор большего удовольствия, чем затащить его в гости и полностью завладеть его послушным вниманием. Сергей ходил охотно, благо был из семьи ещё более, чем у Ивана, бедной, но стоило оказаться на улице, как он снова возвращал себе свою несносную независимость, заносчивость и тягу врать и безобразничать. С детства Иван привык всё ему бездумно прощать, как прощаешь котёнку царапины, раз уж сам его завёл и сунул ему руку для игры. Да и потом, никогда Сергей всерьёз его не обижал, но всегда защищал и веселил, а если и бывал жесток, то только на словах, которым счёта не вёл. Сколько Иван ни искал в прошлом тому свидетельств, он не мог сказать, что был в Сергея хоть сколько-то влюблён. И хорошо, и слава богу, если бы Сергей об этом проведал, это была бы сущая катастрофа, особенно на улице… Однако потом, через многие годы, когда в Петербурге они снова сошлись, выяснилось, что Сергей знал о его пристрастиях, знал ещё со школы, может быть даже раньше, чем сам Иван это понял. Что ж, в уме и сообразительности Сергею нельзя было отказать. В школьные годы он не придавал этим пристрастиям Ивана значения, но в Петербурге выдалась возможность придать, но разве дело в возможности пожить за чужой счёт и угоститься блинами с вареньем? Ивану иногда казалось, что Сергей нуждается не столько в материальном содержании, сколько в причине, которой мог бы оправдать своё участие в отношениях, которые его будто бы вовсе не интересуют. В причине, по которой он мог бы счесть для себя не зазорным умерить гонор и аккуратно, но не роняя достоинства в походке, войти в чужую жизнь. В чужой жизни Сергей стремился ничего не испортить и вёл себя как деликатный гость, который, уйдя, не оставит беспорядка. Именно так миролюбиво и без сожалений он устранился, когда Иван встретил Дашу. И теперь снова вернулся, но уже не был учтивым. Теперь Иван под него подстраивался и это было справедливо. И если Ивану в прежние годы хотелось какой-то любви, то Сергей никогда в ней не нуждался и, если о том заходила речь, говорил, что у него в жизни есть вещи куда более важные и интересные. Он был совершенно одинок и этим доволен, женщины его не интересовали в принципе, как и вообще никто не интересовал — и отсюда шло его саркастическое ко всему на свете отношение и вечная неудовлетворённость, печаль и меланхолия. Был это результат большого холодного ума или книжной сухости сердца, самообмана или самовнушения — понять его Иван и не пытался и в его тёмную душу не лез. Да и потом, было самое главное, самое тайное и очевидное, самое приятное — Иван чувствовал, что несмотря на все эти грубости и снисходительный тон, нравится ему. По крайней мере, нравится больше, чем все остальные люди на земле, на которых Сергею решительно наплевать. А это-то и было для Ивана лучшей наградой — не самому любить, а быть любимым, пусть даже и такой маленькой, охолощённой и беспритязательной любовью. В конце концов, никогда Сергей всерьёз его не обижал, никогда не обманывал, никогда не отталкивал (уже хотя бы потому, что Иван не лез без разрешения), никогда не забывал и был самым верным, самым добрым, мудрым и хорошим другом, которого Иван, наверное, и не заслуживал. Да, наверное не заслуживал, и потому Сергей не ждал от него особых душевных подвигов и всегда относился к нему свысока, но всё же благосклонно, всё же неуловимо бережно, словно нехотя покоряясь той лёгкой, но нерушимой и долгой связи, которую накинула на них судьба. Всё-таки Иван ощущал, что им, даже видя его насквозь, любуются. Всё-таки знал, что его по-настоящему по-своему неоценимо любят. Пусть и не так горячо, как ему самому, такому простому и самовлюблённому, хотелось бы. Только от собственной бесхитростности, да от того, что сам тосковал по нежности, Иван и ходил к нему по вечерам и выслушивал его пьяные бредни. Ничего в этом хорошего не было, но изредка, в каком-то случайном, позабыто-привычном жесте, в остановившемся задумчивом взгляде чёрных глаз за бликующими стёклами — тоже чересчур знакомом, иногда проскакивала прежняя обжигающая искорка. В чуть ускоряющемся сердце отдавалось далёким отголоском давнишних бурь радостное и отчаянное «пропаду…» И хотелось пропасть, и хоть Иван понимал, что надо бы уже оставить эти глупости в прошлом, но никуда от себя не деться. Ни к кому другому, кроме как к Сергею, с этой своей тоской он обратиться не мог, да и не хотел, да и никто бы не понял её вернее, чем Сергей понимал. Да и потом, Сергей наверное обиделся бы, если бы Иван взялся искать утешения у кого-либо другого. Да и у кого? Прежнее чутьё, может, и работало, но тех, у кого можно было бы получить подобающей взаимности, почти не попадалось в рабоче-крестьянской красной армии. А если и попадались, Сергей был в тысячу раз лучше и надёжней. Правда, военные годы его не пощадили, Сергей много пил и совсем себя не берёг — стал ещё более непригляден, чем раньше, но это было не так уж важно. Какая-то сложная, увечная, шероховатая тигриная обворожительность в нём всегда угадывалась, а теперь проступила отчётливее. Как когда-то в безоблачном детстве, Иван то и дело ловил себя на затаённом восторге, беспокойной волной пробегающем изнутри. Пропадать не приходилось и никогда он не был в Сергея влюблён и уж тем более теперь, но невозможно было оторвать от него глаз, когда Сергей возвышался над озверелой толпой на митингах и говорил так, будто каждому был насмешливым дерзким товарищем. Или когда вёл людей, вернее, пока ещё только неорганизованный сброд в атаку и сам при этом нисколько не обращал внимания на пули. Даже в самой жуткой неразберихе Сергей не терял уверенности и твёрдости. Несмотря на регулярные ночные пьянки, классовые заблуждения и анархические настроения, он был великолепным командиром. За каждым его шагом неусыпно следил приставленный дотошный комиссар, но и тот Сергея ценил и уважал. Этот же комиссар, заметив, что Иван имеет на Сергея влияние, взял и Ивана под наблюдение. И могло это закончиться плохо, но закончилось хорошо — не сразу, но Иван сумел заслужить высокое доверие крайне взыскательного комиссара и таким образом окончательно закрепился в Красной армии и направил своё будущее верной дорогой. Так оно и пошло. Воевал Иван потихоньку, как в конторе служил. Не геройствовал, талантами не сверкал, на рожон не лез и предпочитал оставаться в тени командира. Громких слов не говорил, ни с чем не спорил и не задавался лишними вопросами. Всё больше помалкивал, но смерти не страшился и честно, неторопливо и хорошо выполнял поставленные задачи — потому комиссар всё чаще доверял ему ответственные задания. Главное, всегда был спокоен, надёжен, благодушен и достаточно бесхитростен, чтобы поверить в справедливость народной воли. Всю жизнь ему везло, везло и теперь. Убивал, чтобы самому не быть убитым, а на чужие бесчинства и жестокость безразлично закрывал глаза, всё оправдывая справедливостью этой самой народной воли. Бывал помаленьку ранен, то и дело оглушён, засыпан землёй, но не сильно — ровно настолько, чтобы проваляться до вечера в пшенице и, никем не тронутым, вернуться к своим. В общем-то, каким был, таким и остался. И как оказалось, такой вполне мог добиться на службе успеха. Правда, война была всё-таки делом нелёгким. Враг пока был сильнее и на красной стороне хватало горя и лишений. Выдавались порой очень тяжёлые дни. И очень одинокие ночи среди чужих озлобленных людей. До Сергея не всегда можно было добраться, да и чем он, в самом деле, поможет? От боли и усталости, от смерти, в который раз оголтело проскакавшей мимо к другим, от звона в ушах, от душераздирающих воспоминаний о той чудесной жизни, о которой Иван так мечтал и которая была ли у него? Да, как ни поразительно, была. Пусть недолго, но хотя бы той весной, когда они с Дашей поженились — хотя бы тогда был он счастлив? Сам был невероятно хорош и рядом была лучшая из девушек — любила его, смотрела на него с нежностью, во всём слушалась, обнимала серебряными тонкими руками, милая, милая — от всего этого хотелось только лечь и смотреть в звёздное небо. Однако, не свернуться забитым клубком, не жалеть себя, не сокрушаться, не бояться всего того смрада и ужаса, что царствовал вокруг — нет. Хотелось лежать раскинувшись и дышать глубоко, даже сквозь боль и усталость наслаждаясь здоровьем и силой того красивого неуязвимого зверя, которым до сих пор являлся. Хотелось собой гордиться, но чем? Хотя бы тем коротким счастьем, как главным, неоспоримым и самым дорогим достижением. Его перебирать как жемчужные бусины. Должно быть, эти военные дни напоминали ему дни войны прежней, когда ничего для него не существовало, кроме внутреннего мира, где жили только призраки деревьев, ночное сверкающее небо, изнывающее любовью сердце и незримая прелесть Даши. Тогда любовь ждала впереди, как великая награда, а теперь она осталась позади, как наивная блажь. Тогда необходимо было возвратиться к Даше целым и невредимым, а теперь возвращаться было некуда, но вернуться тянуло — снова к ней. Но не существовало прежней Даши. Да и какой прежней? Ведь и раньше Иван хранил в сердце зыбкий до пленительности образ, сотканный из совершенств и идиллистичеких картинок. Настоящая Даша была не схожа с этим образом, а теперешняя, разрушенная и утраченная, так и вовсе от него необозримо далека, но этот факт образа почти не искажал. В который раз приходилось признать, что любил Иван не её саму, а выдуманную и далёкую. И вот теперь далёкая снова тревожила, снилась и даже будто бы снова звала, даже будто бы снова обещанием светлой жизни… Это она или только собственное стремление к свету? Даже если так, у этого стремления было дашино лицо. И по ней Иван всё чаще грустил, засыпая, глядя в звёздное небо, её представлял, к ней приникал сердцем, отлёживаясь в пшенице и остро ощущая свою очарованность её неземной красотой. Её существованием как у хрупкого и горделивого цветка, покой которого ему посчастливилось нарушить. Она казалась ему теперь оленёнком с сердитыми глазами, милой девочкой, очень родной, единственно и на всю жизнь любимой. Не было такой на свете, ну и что? Её никогда не бывало, но это нежности не помеха, если хочется о ком-то вспоминать с этим безгрешным чувством. И хоть настоящая Даша была совсем не та, всё равно хотелось преподнести ей эту нежность. Всё равно хотелось, чтобы она знала, чем была и чем осталось для него, какой дивной может быть для другого сердца… Ей это не нужно. Ей наверняка всё равно. И эти сентиментальные мысли так и остались бы пустыми сантиментами, если бы не случай. Комиссар доверил Ивану очень ответственное и опасное задание — пробравшись через белые тылы, доставить секретное донесение. Рассчитывать Иван мог только на себя, о том, удастся ли вернуться, не стоило и задумываться. Отказаться он не мог, да и не стал бы. Единственное, чего было немного жаль, что с Сергеем расстанется, должно быть, снова навсегда. Положение у их отрезанной от основных сил армии к осени стало катастрофическим. Иван получил единичный шанс просочиться сквозь белых, но у него возможность остаться в живых была столь же маловероятной, как и у тех, кто оставались — но тогда это ещё было не ясно. С Сергеем не удалось даже проститься — где-то он в эти дни мотался и был очень занят. Впрочем, прощание в любом случае было бы скомканным. Сергей в тех случаях, когда грозили прорваться чувства, бывал особенно ершист и строг и этого же требовал от Ивана. Да и порознь никто бы не стал страдать. Зато Иван загорелся внезапно пришедшей ему на ум идеей: после выполнения задания добраться до Самары. Возможно, Даша там. Во всяком случае, там её отец, с которым она наверняка поддерживает переписку… Зачем? Наверное затем же, зачем он в четырнадцатом году, перед тем, как отправиться на фронт, метнулся в Крым её разыскивать. Рассчитывал ли теперь на что-то? На прощение, на возобновление любви, на то, что всё наладится, что Даша совпадёт с зыбким до пленительности образом? Нет, уже не верил. Уже распрощался со всякими надеждами. Но если чего ему ещё хотелось, так это увидеть её, только увидеть. Сказать ей что-то такое, что и сам не мог толком сформулировать: как она ему дорога, как много она для него значит, как неповторимо она, несмотря на все причинённые мучения, украсила его пустую жизнь. Сказать ей: если любовь погибла, вместе с ней закопаем на взморье все обиды, и будем друзьями. Будем всю жизнь друг другом дорожить, хотя бы в память о том, что было. Пробраться сквозь белые тылы оказалось сложнее, чем думалось. Снятая с убитого вражеская форма и поддельные документы у Ивана имелись, но для него в принципе кого-либо обмануть было делом практически нереальным. Много раз он стоял на краю гибели, неоднократно удирал под пулями. Под конец этого долгого тернистого пути так извёлся, что не мог перестать дрожать. От постоянного нервного напряжения и обострённого внимания тряслись руки. Да и без того вид имел не белогвардейский — весь перемазался, перемялся, даже побриться нормально, и то не получалось. Такого полковника только ленивый не вычислил бы, и всё-таки ему везло. Всю жизнь поразительно везло, повезло и теперь. Верх этого везения — на каком-то вокзале в изнеможении опуститься на скамейку, повернуть голову и узнать в соседе… Конечно Иван сразу его узнал. Ещё не так много прошло времени, чтобы забыть чуть резковатые колючие черты этого красивого и строгого, тонко выписанного трагичного лица, тем более что так долго — целое лето день за днём, и с таким беззастенчивым упоением Иван им любовался. «Вадим» — прелестное имя всплыло в голове. За именем обжигающей вспышкой на миг вскинулась вся та хрупкость, та покорная нежность, присущая силе, та восхитительная утончённость, которую Иван щедро ему приписывал. Его стройность и гладкость кожи, его чистота и горестное смирение, трогательные диковатые попытки быть ласковым, каким он был хорошим, шёлковым и нетронутым, «ах зачем эта ночь так была хороша», ну надо же, как чётко Иван всё это помнил, не вспоминая. Да, потрясающим был этот Вадим. Помнится, так на исходе того лета и думалось: что Иван не держал прежде и никогда не будет держать в своих руках никого столь же идеального для себя, столь желанного, такого драгоценного, прирученного маленького хищника, такую хрупкую веточку, которая так мило пришла к нему на слом — привязать бы его к себе, чтобы всю жизнь целовать… И ещё, помнится, думалось, что когда-нибудь, когда Иван оставит далеко все глупости и будет коротать остаток благочестивых дней в глуши, то, перебирая свои нехитрые трофеи, будет без конца возвращаться мыслями к прошлому и особенно к той великолепной ночи. И возвращаясь, будет радоваться, что не побоялся воспользоваться предоставившейся возможностью и приковал его к себе навек. Иной день, иной час приведёт его, замечательнейшее из воспоминаний, отзовётся сладкой болью в сердце — надо же, каким сокровищем обладал… Но нет, нет. Ничему этому не суждено статься. Не будет Иван его вспоминать. И не будет та ночь называться великолепной. Прелестное имя не будет значить ничего. И вся его пресловутая хрупкость… Придётся от неё отказаться. Уже отказался. Отказался в тот самый день, когда услышал от Даши заветное «Нам лучше расстаться». Очень скверно, очень больно. Вадим являлся косвенной причиной этого расставания. И даже если бы он не был врагом, Иван теперь только отвернулся бы от него и ушёл без всяких сожалений и уж тем более без восторженных вздохов и ахов по поводу его утончённости. Вадим ни в чём не виноват, но он равносилен ошибке, которую Иван совершил. А ошибка повлекла за собой кладбище на взморье — уже хотя бы поэтому Вадим раз навсегда вычеркнут из жизни, из сердца, из памяти. Он прекрасен, но есть вещи непреложные. Сбросив с себя короткое наваждение и заметив приближающийся патруль, Иван напрягся. Ведь Вадим его не выдаст? Конечно не выдаст. Иван крепко его к себе привязал и даже если сам разорвал эту связь, у Вадима она должна остаться — Иван не сомневался, что запомнился ему надолго и оставил в его душе тяжёлый след… И всё же пришлось пережить несколько мучительных секунд. Как всегда при виде приближающейся смерти, сердце заколотилось бешеной птицей. Рука так и тянулась к оружию, но нельзя было шевельнуться… Опасность миновала. Нужно было поскорее уходить. Отчего поскорее? Патруль удалялся. Всё было в порядке. Но не дай бог Вадим сейчас начнёт приставать с разговорами и радостью по поводу поразительности их встречи… Что Иван ему ответит? Что кладбище на взморье так их разгородило, что они не бывшие любовники, не друзья, не родные люди, а чужие и даже в тысячу раз меньше, чем чужие? Но в таком случае Иван проявит немыслимую неблагодарность, ведь Вадим только что его выручил. Ведь Вадим ни в чём не виноват, и его большое, горячее и искреннее сердце наверняка полно сейчас самыми чистыми чувствами… Надо поскорее уходить. Надо что-то сказать. Хотя бы «спасибо». Когда Иван уже готов был это сделать, подняться и уйти, всё-таки пронеслось в голове счастливой крохотной птичкой, пугающе настоящей, непозволительно живой, прорвавшейся сквозь все решётки цветущих кладбищ: «пропаду…» Произнести это удивительное имя — уже пропасть. Иван не удержался, ведь никуда от себя не деться и как бы он ни открещивался от прошлых ошибок, всё-таки надо принимать себя таким, каков есть. Значит, таков (в конце концов, ведь они снова навсегда расстанутся и это никому ничего не будет стоить). Значит, не смог отказать себе в удовольствии пронаблюдать, как Вадим отреагирует на своё имя, как тонко встрепенётся, как удивлённо заморгает, как мигом расцветёт горькими цветочками, как повернёт лицо и с какой горячей благодарностью, с каким трепетным обожанием и тоской взглянет нежной голубиной синью… Неужели и впрямь? Иван успел заглянуть в его глаза. Чутьё мигом сработало и верно рассудило — Вадим относится к нему хорошо и много, много более. Иван легко прочитал в его простодушном взгляде, как в открытой книге, то самое выражение, которое на позабытых языках должно было означать что-то вроде «господи, господи, я был бы у твоих ног, если бы только…» Даже забавно. Даже если Иван ошибся, смешно да и только. В прошлой жизни ему редко доставались такие взгляды. Давно, в Петербурге, в года студенчества бывало — какие-то недотёпы в него влюблялись и с жаром убеждали, что это всерьёз. Ивану это было безумно приятно, но в то же время слегка пугало. Ведь для него легкомысленные связи были ерундой. А если кто-то воспринимал их не как ерунду и слишком увлекался, Иван начинал чувствовать себя неловко. Так неужели Вадим всерьёз им увлёкся? Бедняжка. Но это ничего не меняет. Это было бы безумно приятно и очень мило, Иван был бы счастлив, если бы к нему воспылало нежными чувствами такое прелестное существо. Не будь дурак, он бы непременно воспользовался ситуацией и долго не отпускал бы такого доверчивого зверёнка от себя. И даже сейчас, наверное, не отпускал бы. Всё-таки в офицерской форме этот мерзавец был чертовски хорош (Иван успел-таки краем глаза это оценить, никуда от себя не денешься), совсем поседел, слегка оброс — это ему шло. Одновременно грациозен и мужественен, изящен и тонок, натянут как струнка, в каждой его черте, в каждом движении, во всей точёной аккуратности фигуры ощущалась порода и скорбное достоинство, всё в нём было на вес золота. Ведь действительно, никогда у Ивана не было никого столь же идеального, столь отвечающего всем пожеланиям, мечтам и потребностям, особенно если предположить, что это сокровище уже лежит у его ног и будет во всём ему послушно и станет любить изо всех сил — именно так, как Ивану хотелось бы. Если бы не кладбище на взморье, в каком ужасном положении Иван сейчас оказался. Никакая сила не заставила бы его оторваться от этого чудесного Вадима. На какую глупость был бы горазд? Заявил бы себе как никогда уверенно, отчаянно и счастливо: «Пропаду!», кинулся бы в синее море и непременно пропал в долгожданной буре. Неизбежно погиб бы, заплатив высокую цену за такую любовь, которой всю жизнь по наитию опасался, которой тайно ждал и ради которой суеверно берёг своё сердце, ожидая такой вот фатальной встречи, чтобы всё сердце сразу сжечь. Бросил бы задание, бросил всё, замучил бы его до смерти и в итоге с его дивным именем на устах застрелился бы в грязном номере захудалой гостиницы — вот была бы всем бурям буря. Вполне в духе дамских романов. Смешно да и только. Почему бы и нет? Нет, потому что всю жизнь перекроила изученная до последнего камня обледенелая дорога к кладбищу на взморье. И даже не нужно ничего себе запрещать. Не нужно с собой бороться. Оторваться сейчас от этого Вадима — легче лёгкого. Ровным шагом уйти, быстро раствориться в толпе, всегда Ивану везло — запрыгнуть на подножку отъезжающего поезда. И не сокрушаться, не жалеть и даже ни единого печального вздоха. От этой волшебной, но невыносимо скверно закончившейся сказки он уже давно отрёкся.