Запретный плод вам подавай

Евгений натянул поводья лошади, заставляя ее остановиться. Ленский ждал его, улыбаясь и осматриваясь. — Сюда мы с Ольгой убегали, будучи детьми, — начал он. — Эти деревья были низкими, и кустов, помнится, было меньше. Чуть дальше — давайте туда прогуляемся — растет акация. Там весной стоит чудный запах, а земля усеяна белыми лепестками. Вам нравится акация? — Я люблю гибискус и цветы, подобные ему, — Онегин последовал за Владимиром. — Не имеющие запаха. Вот здесь вы и болтали с нашей горячо любимой Оленькой о цветах, природе, поэзии… и о чем еще? — он повернул лицо к другу. Юноша оставался невозмутимым, Онегину даже думалось, что он смеется в мыслях над ним. — Театрах, — добавил он, нежно улыбаясь уголками губ. — Да, здесь. А вы все мои слова наизусть помните? — Только глупые. Кстати о глупом, что с вашим творчеством? Вы прочитаете мне еще что-нибудь? Онегин попросил, чувствуя, как что-то колет его самолюбие. Он спросил не потому, что вдруг полюбил поэзию. Это был спортивный интерес: он, как и горячо любимая Оленька, тоже мог говорить о поэзии. — Извольте, если вам хочется. — Хочется. Они направились дальше под кронами высоких деревьев. Ленский вел куда-то друга, идя немного впереди. Евгений намеренно не догонял: так он мог смотреть на него, не думая о себе. Онегин заметил, что, когда его внимание приковывается к юноше, остальное отходит на второй план. Он перестает следить за собой, за своими эмоциями. А они, получив свободу, предательски норовят выдать все тайны. Эта мысль заставляет его сильнее и жёстче контролировать себя. — Шумит кустарник… На утес Олень веселый выбегает, Пугливо он подножный лес С вершины острой озирает, Ленский, как обычно, окунается с головой, забывается. Евгений знает, что пока юноша читает стихи, ничего его не разбудит. Владимир свободно едет, размахивает руками. Он не слышит ничего вокруг, и Онегин понимает: он даже побоится прикоснуться к нему сейчас. Глядит на светлые луга, Глядит на синий свод любезный И на днепровские брега, Венчанные чашею древесной. На его лице танцуют тени, играют эмоции… Онегин находит в себе совершенно ненужную, эмоциональную зависимость, которая должна погубить его. Он замечает, как замирает всякий раз, как Владимир перестает дышать, как делает глубокий вздох, когда тот начинает новую строчку, как улыбается его улыбке. Недвижим, строен он стоит И чутким ухом шевелит… Он заканчивает, все еще не поворачиваясь. Евгений благодарен судьбе за это: он делает вдох и отводит взгляд, расслабляя поводья. — Его застрелят? — спрашивает Онегин, ловя в голове эту странную мысль. — Что? С чего вы взяли? — Владимир даже повысил голос от неожиданности. Лошади медленно двигались, обходя стволы деревьев и направляясь к лужайке. — Ну вы ведь позволяете слушателю самому решить, что стало с оленем, почему он шевелит ухом. Вот я и спрашиваю, — Онегин посмотрел в глаза другу и спросил пугающе спокойным тоном. — Его убьют? — Нет, мне бы этого не хотелось. И не хотелось бы, чтобы вам так казалось. — Тогда, зачем вы даете свободу мысли? Почему бы вам не поставить точку? — Я не хочу, чтобы стих заканчивался, я хочу, чтобы шлейф от него расстилался. Хочу, чтобы вам виделся этот олень, чтобы вы видели, как он бежит; кому-нибудь будет видиться другое. — Мне видится его скорая смерть от рук охотника. Вы бы не хотели запретить мне видеть это? — Нет, я бы хотел знать, почему вам это видится. — А я вам не скажу. Запретите. — Я ровно также могу запретить вам видеть его жизнь. Ведь я могу написать о его смерти. Вы будете довольны? — Нет, я хочу, чтобы все было хорошо. Я не хочу, чтобы вы убивали его. Может кто-нибудь потом выразит мою мысль яснее, но я выскажусь так, как могу: никто не знает, жив он или мертв; для читателя он одновременно скачет и скачет навстречу стреле. — В этом прелесть поэзии. Каждый понимает стих по-своему, дает ему свою оценку. Я нисколечко не против, если вы видите его смерть. Я только хочу понять: вам ведь так часто приходится думать о плохом, почему даже будучи вольны выбирать, вы выбираете ужасное? — Всегда стоит ожидать худшего от нас, людей. Ничего не могу с собой поделать: я люблю контролировать. Все плохо всегда, все хорошо, только если я уверен, что все хорошо. — Что ж, он жив, Онегин. Был сильный ветер, который колыхал листву. На этот шорох он и отреагировал. Никому не говорите этого, это была моя тайна. Теперь она наша. — Никому не скажу, — он улыбнулся другу, чувствуя, как внутри все успокоилось. — Обещаю. Владимир улыбнулся себе, радуясь, что другу понравился стих, но больше, что ему удалось успокоить Онегина, что у того хорошее настроение. — Ленский, вы помните свой первый стих? — Нет. Он где-то записан, но я его не помню. — Странно, мне казалось, это очень важно. — Я написал его в четырнадцать лет, тогда поэзия много для меня не значила. Я написал его, потому что так мне было нужно. Сейчас я выражаю чувства через стихи, как вы свои через ругательства. — Давайте забудем, — еще тише, чем обычно, проговорил он. — Давайте без «давайте». — Вы ужасно выражаете свои чувства, — буркнул Онегин, желая ответить на его упрямство. — Вы даже так не смогли, — бросил тот, гордо поднимая подбородок и улыбаясь. — Томясь в бездействие досуга, Без службы, без жены, без дел, Ничем заняться не умел. Дожив без цели и трудов До двадцати шести годов. Евгений зевнул, показывая, как ему все равно. — Ну что ж, Онегин, ты зеваешь? — с усмешкой спросил друг, видя, что сумел-таки задеть. — Привычка, Ленский. Может нам стоит поговорить о ваших проблемах с падежами и склонением? Ленский чувствовал превосходство и улыбался. В нем что-то защекотало. Юноша почувствовал, как жара больше не давит на него; он выпрямился, щеки налились цветом. Он так редко побеждал в спорах с другом, что каждая победа была сладка, как мед… он чуть ли не отмечал их в календаре. — Хотите, я покажу вам сирень, которую мы вырастили с Ольгой? Евгений должен был отказаться. Желание лучше узнать Ленского и увидеть то, что ему дорого, подавило лень и затмило призраков Ольги, следовавшей за ними. — Хочу, — произнес он. — Ведите меня. — Вон та сирень, посреди лужайки. — Как же я не догадался. Лошади проехали дальше, подъезжая к одинокому кустарнику. Смех Онегина слышался наверное во всех ближайших усадьбах. — Какой ерундой вы занимались! Как умно! — Нам было одиннадцать, — отрезал брюнет. — Чем вы занимались в одиннадцать? Адама Смита читали? — Не ваше дело. Не мешайте мне веселиться, слышите? — Но мы были… — Детьми? Да. И не самыми умными. Скажите мне, это — символ любви? — Евгений… — Извините, правда. У вас есть стихи про одиночество? Мы с вами вырежем его на стволе этого, не самого коммуникабельного, дерева. Вот он. Проигрыш, который случается так часто. Стоит ему бросить слово Онегину, как он тут же получает два в ответ. Владимир почувствовал себя страшным дураком. Ему было стыдно. Так стыдно, что даже уши покраснели. Хотелось показать это место… очень хотелось. И нет, не потому что это часть его детства… хотелось проверить: слышит ли он смех? И вот, он смеется. — Есть одно, — тихо произносит он. — Только одно? — Я не хочу писать об этом. Такое было задание в университете. — Вы сказали, что пишите то, что чувствуете. А про одиночество не писали, не потому что не чувствовали его, а потому что не хотели, — серьезно начал Евгений, слезая с лошади. Он вошел под сень листвы. Ленский последовал за ним. — Почему вы не захотели написать о нем? — Я ведь сам могу выбирать то, о чем мне писать, да? — Безусловно, но Владимир, вы знаете, что я знаю, что это не так. Вы поступаете не как логично, а как чувствуете, — Евгений поднял глаза на широкие зеленые сердца. Он провел ладонью по тонкому стволу. — Я хочу спросить тебя… Ленский поднял глаза. — … Ты ведь знаешь, что чувствовать себя одиноко — это нормально? — Я не одинок. — Я не об этом говорю, — донесся один голос. Онегин исчез с глаз друга. — У тебя есть семья, друзья, разумеется, ты не одинок. Но это не значит, что ты не можешь этого чувствовать. Бывает иногда. Грустить тоже нормально. Ты не можешь этого контролировать, никто не может. — Мне кажется, это неправильно, что люди чувствуют это. — Владимир, — позвал Онегин. — Что? — он оглянулся. — Где ты? — ему не удалось с растерянности найти друга. — Здесь, — голос раздался позади и очень близко. Так близко, что Ленский слегка отшатнулся, разворачиваясь. — Просто прими это, ладно? Не нужно избегать, прятать или ненавидеть плохие эмоции, потому что они появились не по твоему расписанию или не оправдываются о причине своего визита. — Да, — быстро ответил он, не сводя глаз с улыбающегося лица. — Так почему вы решили посадить здесь дерево? — Онегин еще раз обошел куст. — Я подарил ей ветку первой зацветшей сирени. Ольга предложила посадить ее. Она и ухаживала за ней, пока я учился. — Уу, на самом деле символ любви. Вы хотите показать мне еще что-нибудь из вашего детства? Я с удовольствием посмотрю. — Это далеко, может потом. Что насчет вашего детства? У вас есть какие-нибудь воспоминания отсюда. Когда вы проводили время с дядюшкой. — Только плохие. Поедем домой. Вы хотели с папой познакомиться, — быстро ответил Евгений, подходя к лошади. — И должен вам пояснить, прежде, чем вы подумаете что-нибудь плохое о моей матушке, тот, кого я могу звать папой, это как для вас Дмитрий Ларин. Владимир кивнул, хотя мало что понимал. — Хорошо. Так, я узнаю о вашем детстве больше, чем вы сами знаете. Онегин поднялся в седло. — Не стоило вам открывать свой коварный план. Я теперь с места ни сдвинусь.