Линии сердца

— Эй! Поттер! Я подпрыгиваю на кровати от неожиданности, когда с улицы доносится шальной вопль, который обычно не предвещает ничего хорошего, ну, или, как минимум, того, чем ради нужного объёма можно наполнить эссе на тему «Как я провёл уикенд». Выбегая из дома почти на цыпочках, чтобы не разбудить Ксандру и отца, я торопливо натягиваю на себя свитер прямо поверх футболки, и он болтается на мне, как балахон, потому что свитер не мой, а Бориса — оставил сегодняшним утром. Тот стоит на патио и, криво улыбаясь, звенит в воздухе четырьмя бутылками ворованного пива. — Придурок, чего орёшь! Моих бы разбудил! — Гляди-ка, — он демонстрирует мне «Хейнекен», — сегодня хорошее, всё для тебя, Поттер! От Бориса уже пахнет выпитым, и взгляд хмельно блестит, но что-то мне подсказывает, что за его веселостью вновь скрывается стычка с отцом. На лице нет новых отметин, хотя я почти уверен, что пара-тройка гематом за этот вечер на нём всё же успевает расцвести. — Пошли домой? — мотнув головой в сторону двери, я забираю у него две бутыли. Борис, покачиваясь с носков на пятки, чешет висок горлышком с крышкой и задумчиво скользит по мне взглядом. — Не-е-е, — тянет он, — это мы всегда успеем. Пошли просто пройдёмся? — Ну, а куда? Он пожимает плечами. Потом властно взмахивает свободной рукой на звёздное небо так, будто это его всё: и звёзды, и планеты, и далёкие туманности. - Да какая разница? Ты посмотри, какая классная ночь! Неужели ты хочешь протупить дома? Ну и зануда же ты. Я поднимаю лицо к небу. Да, пожалуй, сегодня оно отчего-то кажется более ярким, что ли, и звёзды чище светят, и пыли в воздухе поменьше, с одной стороны небесные огни медленно перетекают в огни Лас-Вегаса, а с другой теряются в непроглядном мраке пустыни. — Ладно, только ради пива и звёзд, — смешки сами собой вырываются из меня. — То-то же! — хлопнув меня по плечу и будто бы нарочно задев шею пальцами, Борис плетётся к дороге, пару раз оборачиваясь проверить, не смотался ли я от него под шумок. И выглядит это даже смешно. Мне от него не сбежать, и, даже если я попытаюсь, он, как прыткий койот, вынюхает мой след и пустится по нему, чтобы догнать где-то на краю света. Хотя, справедливости ради, сбегать не хочется. Не к кому, некуда, незачем. А с Борисом мне хорошо, его появление ещё в первый день встряхнуло мою вяло, однообразно текущую жизнь. Перед нами прямой вектор дороги, который никуда не ведёт, хоть и упирается в ровную, пыльную, словно тонны раздробленного викодина, равнину. Дорога глазастая от фонарей, от них нездоровый жёлтый свет, потому что и плафоны покрыты пылью. Лопотать Борис начинает сразу: про девчонок из класса по обществознанию, про то, как эта глушь его доконала, про жуткие отходняки, которые отпустили его только к обеду. Обычная, повседневная болтовня. Но у него так нервно дрожат руки, мне больно на это глядеть, шаг чересчур пружинистый, будто он готов сорваться на бег. Даже в свои смешные года понимаю, как сильно его тяготит сегодняшний день. Если Борис пьян, его тянет либо бедокурить, либо философствовать. Я, право, не знаю, что хуже: когда он начинает бесноваться, страдает ни в чем не повинное имущество окружающих, а так же попадает под удар моя совесть, потому что я бросаюсь следом в его бешеные проделки, но, когда же на него нападает вдруг настроение настоящего мыслителя, он порой забирается в такие дебри собственного сознания, что мысли из него хлещут и хлещут без какого-либо порядка, и я довольно быстро перестаю различать, где заканчивается одна и начинается другая. Борис тормозит, стоит нам пройти шагов двадцать, и, когда я оглядываюсь, с сосредоточенной миной лезет в карман джинс. Я возвращаюсь к нему: — Что там? — Оп-ля, — задорно цокает языком и вертит в пальцах белый косяк, — полюбуйся! Не знаю, правда, чего по качеству, ничего обещать не могу, но сказали, мол, оттягивает хорошо. Для пущей романтики, — гаденько усмехается, — ну, будешь? — Сначала пихаешь мне в нос порошок, потом про траву ещё спрашиваешь? Серьёзно? От моих слов Борис хохочет, в исключительно русском жесте разводит руками, зажав в одной пиво, в другой — марихуану, да с таким довольным взглядом, будто держит скипетр и державу или что-то даже лучше. — Ой, Поттер, что ты! Что ты! Я же совсем не навязываю, — он театрально играет бровями, вдруг напомнив мне о чёртовом Мистере Бине, с которого мы, лёжа на полу, гоготали неделю назад так, что Борис ударился затылком об кафель и разбил себе всё в кровь. — Борис, — я глотаю пиво и издаю уставший выдох, — перестань. Он хмыкает, зажимает сухими губами свёрток, его зажигалка упавшей звёздочкой чиркает в тени. Вверх взвивается густой, вязкий, как принесённый Ксандрой соус «Бешамель», дым, он впутывается в смолу волос и обнимает голову Бориса ватным облаком. Борис делает парочку смачных затяжек, закатив глаза, потом грубо тычет косяком мне в рот. Вдох, и летучие продукты горения каннабиса наполняют мои лёгкие, будто мне в грудь перья запихнули. Под веками начинает зудеть. Вот-вот в меня, как в губку, начнут всасываться тетрагидроканнабинол и каннабидиол (я прочитал о них в Интернете через режим «инкогнито»), наступит ожидаемая эйфория, докатит приятное возбуждение, ноги ослабеют так, что станет невозможно идти, и Борис неизменно подхватит меня под локоть. Потом наверняка появятся и тревожность, и взвинченность, но пока что Борис жадно вырывает из моей немеющей руки марихуану обратно, и всё хорошо. Звёзды ярче, движения плавнее, ум семимильными шагами заходит за разум. Всё хорошо. — Огнище, согласись? Борис как бы в подтверждение выпускает мягкое кольцо дыма мне в волосы. Огнище. Русское слово, я помню его значение. Слово горячее, яркое и бушующее. Огнище — большой огонь — приносит за собой лишь разрушение. У этого слова оранжевый свет шаманских костров. Мой же оранжевый — мандариновая корка, проткнутый лучом чай в стеклянной чашке, волосы хрупкой девочки. И Пиппа там, в Техасе, сейчас уже наверняка третий сон видит, подсунув ладони под пёструю подушку, её рыжая головка утопает в ней, как в зефире. Пиппа — девочка-колокольчик, леденец с морфином, солнечный зайчик на зелёном сукне стола. Я со страхом вдруг понимаю, что из памяти одна за другой исчезают её милые черты, стираются вместе проведённые моменты, будто их и не было, будто это всё нереально, лишь игра моего разума во имя утешения. А Борис реален. Очень реален, даже слишком, его порой чересчур много, его тарабарщина на четырёх языках сводит меня с ума, хотя, пусть мне и стыдно признаться себе самому, сводит меня с ума не только она. У него глаза с прищуром и худая, как жердь, спина. Спина бредёт впереди меня, подвижно дёргается, извергая из недр слова-слова-слова, они рассыпаются о шипы прохладного воздуха, долетают до моих ушей лишь осколками, а я всё никак не могу собрать ни одно воедино. Грязные шнурки волочатся по земле, на шее сзади подмигивает родинка, рукава свитера сползают на пальцы. Красиво выглядит, почти что киношно. Запрокинул голову и выплёвывает пережёванные временем воспоминания о Гвинее, об арабах, об уродливых российских дворах и мамином взгляде, и смотрит не на меня, а наверх, словно там его и слышат, и слушают. Косяк мы, кстати, раскуриваем, как и всё остальное в нашей жизни, напополам. — Чёрт, где бы тут урну найти, — я оглядываюсь на пустынную дорогу, остановившись под разбитым фонарём. Борис замедляет шаг, хмыкнув, подходит, и так резко, что я даже слова не успеваю сказать, вырывает из руки ещё не совсем опустевшую бутылку. Я вскидываюсь за ней, но он задирает её высоко над головой — не достать. И смеётся, гад. — Эй! Отдай! — пытаюсь если не выхватить, то хотя бы ущипнуть Бориса побольнее, а он, как уж на сковородке, отпрыгивает от меня. — Не достанешь! Не достанешь! — его хохочущий рот сверкает над головой. Я снова прыгаю и вдруг — совершенно случайно, если честно — всем весом приземляюсь ему на ботинок. Борис отшатывается и задыхается от возмущения: — Вот так, значит?! Он тотчас сильно размахивается, да так, что его свитер задирается, и со всей своей немалой дури швыряет мою бутылку. Из неё в полёте выплёскиваются остатки пива, и она с грохотом приземляется на крышу ничейного дома. На секунду кажется, что я слышу эхо. — Совсем сдурел, что ли?! Я толкаю его плечом, он с гоготом почти валится в сторону и отбрасывает свою опустевшую тару в бесхозный газон. Я уж было хочу замахнуться на него второй, пока что полной бутылью пива, но вдруг Борис, зашипев, хватается за бок и сгибается, будто от боли. — Ты чего? Мой вопрос, на самом-то деле, глупый. За то мгновение, когда одежда Бориса задирается, я успеваю разглядеть на белой коже крупные налитые кровью полосы, как от кожаного ремня. Он, сморщившись, потирает место, где след показался мне особенно ярким, и дёргает плечами. — Да похер, забей, — Борис выпрямляется, зыркнув на меня, облизывает сухие порочные губы, и к моим щекам притекает жар. Я отворачиваюсь на плывущие глыбы домов. Мы перебрасываемся незначительными фразочками всю дорогу, словно играем в регби, который Борис ненавидит всей своей душонкой, но вот дома кончаются, асфальтовое покрытие обрывается. На земле тут и там валяются сплющенные пластиковые бутылки и пакеты от начос. Возможно, даже наши. — А дальше-то куда? Борис вразвалочку бредёт вперёд, туда, где несуразная трава редеет, погребённая в песок. — Да посидим, воздухом подышим, почему бы и нет, ну? Мои глаза почти вылезают из орбит. Просто посидеть? Подышать воздухом, а не клеем? Кто ты, и что ты сделал с моим Борисом? — Просто… посидим? — Да, а что, что-то не так? У тебя есть идея получше? — Борис плюхается задницей на землю, открывает кривым зубом вторую бутылку пива и, прижимаясь ртом с горлышку так, что и без того запавшие скулы втягиваются ещё сильнее, бесстыдно смотрит на меня снизу вверх. Я качаю головой. — Нет. С щелчком поворачиваю крышку на пиве, усаживаюсь рядом. Мы замолкаем. На самом-то деле, мне и молчать с Борисом хорошо, но он так не может — он любит поговорить, вывалить ворох собственных размышлений, а мне только и остаётся, чтобы сидеть благодарным слушателем, пока он стреляет озорными глазами и эмоционально, словно актёр со сцены, жестикулирует. И всё равно: мы в последнее время так много молчим. Это меня не тяготит, напротив, так даже чуть легче, потому что так молчать могут только люди, которым друг другу нужно сказать много всего, а может, и не нужно вовсе, но слова так и крутятся на кончике языка в ожидании подходящего момента, который никогда не наступит. Да и Бориса, кажется, тоже всё вполне устраивает. Бывает, смотрим мы фильм, лицо Бориса то синее, то красное от света телевизора, глаза в темноте блестят. И я на периферии вижу, что он отрывается от фильма и тяжело глядит на меня, тогда я поворачиваю к нему лицо, ловлю его взгляд, он молча склоняет голову на бок, как собака, изучает меня будто впервые. Я в такие моменты ничего не спрашиваю, позволяю себя рассмотреть поближе. Мы оба знаем правила этой игры. Борис осклабится, цокнет языком. И мы продолжим вникать в мешанину кадров. Но тут, в этот самый момент, он затихает, как-то съёживается и прижимает худые ноги к груди. — Эй? — А? Борис не поворачивается и почти не двигается, лишь заправляет пыльный шнурок в ботинок. Под ложечкой сосёт так, будто я не в своей тарелке. Сердце предательски пропускает удар, и мне даже кажется, что непослушное тело на секунду вдруг всё напрягается, мобилизуется, будто впереди бойня не на жизнь, а на смерть. Борис хмурится, поджав губы. Я поднимаю руки и плавно, лишь бы не вспороть болью его избитую спину, обнимаю его за талию. Пульс у Бориса вибрирует, как водная рябь, я кожей чувствую, как чуть подрагивают его мышцы. Он молчит. И я, совсем уж осмелев, двигаюсь к нему ближе, прижимаюсь бедром к бедру и щекой к его плечу, руками стискивая его сильнее в попытках передать своё внезапно нахлынувшее желание защитить его, спасти от незаслуженной злости, помочь ему, в конце концов. Да только я сам тот еще пропащий. Неудачник в фольге, играющий рыцаря. Борис сопит, не двигаясь с места, он не отталкивает меня, но и не прислоняется крепче. — У меня отец сегодня тоже вспылил, — бросаю раньше, чем взвешиваю, хорошая это идея или нет, — разбил кружку Ксандры. В стену бросил. Борис делает вид, что хочет потянуться за пивом, но на деле специально выбирается из кольца моих рук. Меня захлестывает холодом, но он не оседает на коже, а пробирается внутрь. Борис невесело ухмыляется. — И с чего бы вдруг на этот раз? — Да так, — я запинаюсь, ковыряю пяткой землю, — гороскоп наврал. Опять. Скорей бы он понял, что это полный бред. — А ты хочешь сказать, что в гороскопы и прочую хрень не веришь? Совсем-совсем? — он вальяжно откидывается на жухлую траву. Я, укладываясь рядом, поднимаю руку к небу. — Я просто очень сомневаюсь, что вот это всё может влиять на нашу жизнь. Все эти звезды, планеты… Чушь. — Ну, знаешь! — Борис ворочается и тыкает пальцем в сторону белого круга, — Вот Луна на нашу жизнь ведь ого-го как влияет: приливы, отливы, вся херня. Помнишь, нам в школе говорили об этом? Неужели ты никогда не чувствовал, как она действует на тебя? Вот я — да! Как будто она мою жизнь меняет, знаешь, чем выше поднимается, тем больше сил появляется во мне, словно я питаюсь её светом или что-то вроде того. Неужели у тебя не так? Я со скепсисом скашиваю глаза на этого укуренного болвана. — Борис, мать твою, что за бред? Да космос плевать на нас хотел! Он перекатывается на бок и подпирает рукой щёку, оказываясь к моему лицу так близко, что я чувствую жар пивного дыхания. Его губы лукаво улыбаются в темноте. — А кому тогда не плевать? — Нам самим. Мы во всем виноваты сами, разве нет? Я замечаю промелькнувшее беспокойство на лице у Бориса. Он хмурится, чешет нос. — Вечно ты себя во всём, блять, винишь! — он больно ударяет меня кулаком в плечо. — Тебе-то что? — огрызнувшись, толкаю в ответ. Борис вдруг поднимается и резко нависает надо мной, выскочив, словно чёрт из табакерки. Я непроизвольно вжимаю голову в плечи, когда его измождённая физиономия оказывается над моей: равнодушный фонарный луч спотыкается о чёрные ресницы и бледные скулы, кудри спадают на лоб. Он чудится таким взрослым и измученным, словно накидывает поверх своего возраста с десяток лет. — А то! Ты вечно упрекаешь себя в том, на что повлиять не смог бы. Глаза Бориса вдруг напоминают чёрные бусинки моей многострадальной птички. Я молчу, плотно сжав губы от злости. — Но ты ведь не знаешь, да никто не знает, но, может быть, это судьба такая! Может, так должно было произойти, может, так и надо было? — Что надо? Что надо, Борис!? Люди умерли! Мама умерла! — тут же выставляю руки в впалую грудь, будто хочу оттолкнуть от себя, и у меня под правой ладонью грохочет, как отбойный молоток, его сердцебиение. Борис, услышав мой задрожавший от гнева голос, возражает уже без былого запала: — А вдруг это всё ради чего-то более важного, а? Вдруг та блядская свистопляска, не знаю даже, как сказать, изменила твою жизнь в нужную сторону? — Знаешь что? Пошёл ты, фаталист херов, — я грубо отталкиваю его от себя в сторону, а он заваливается оземь с глухим ударом, его нога задевает полупустую бутылку, впечатавшийся в следы от побоев щебень выдавливает из Бориса процеженный сквозь зубы выдох. — Сам пошёл, придурок, — скалится, как дикий зверёк, перед тем, как надолго замолчать. Не стоило этого делать, наверно, ему ведь больно. На теле живого места совсем нет. Да и столько в нём нерастраченной нежности — не сосчитать. Любить, быть может, Борис не умеет, ну, и разве ж есть учителя у него? Это он всему сам учится: и до трогательного чутко спать по ночам, чтобы чуть что — проснуться, приголубить меня, шепнув на ухо «Это я», и рисовать на полях моей тетради что-то глупое и совсем дурацкое, лишь бы я ему улыбнулся, когда у меня всё на душе совсем паршиво, и безвозмездно спасать меня под зонтом. Всему сам. Получается кое-как, но ничего, я не жалуюсь: хоть кому-то, в отличие от меня, не плевать, что я не помер бесславной смертью молодого наркомана во время трипа. Я непроизвольно поглядываю на Бориса, он, скрипнув зубами и обиженно засопев, отворачивается, перебирает пятками по земле. Его дыхание заставляет чувствовать липкую чёрную вину. Между звёздами сами собой рисуются линии. Они складываются в замысловатые узоры, кельтские узлы переплетаются между ними белыми нитями, словно детские головоломки, где тебе нужно поставить карандаш в начало одной кривой и тащить его по ней, выпутываясь из клубка таких же кривых, чтобы из пункта А наконец доползти в пункт Б. Мама однажды принесла мне красочные книги по астрономии. Мне тогда было года четыре, может, пять, вот она усадила меня на свои острые колени и стала водить пальцем по тёмно-синему развороту. «Смотри, — указала на россыпь точек, — это твоё созвездие, ты под ним родился, мой хороший. Люди верят, что от этого зависят судьбы.» Какая звезда виновата в том, что случилось, какая из них всех? Покажите мне её кто-нибудь, пожалуйста. Я гляжу на небосвод и никак не могу найти свои собственные звёзды, они закатились далеко за рваный горизонт, видимо, это совсем не их сезон. Совсем не моя жизнь. А невадская ночь — всегда гулкая, пропылённая, у меня на языке солодовая горечь и в лёгких смола, у Бориса сбиты в кровь руки и на спине багряные полосы, воздух пропах пивом вперемешку с дурью. Надоедливо мерцает Луна. Здесь, в Вегасе, она большая, как смачный плевок на асфальт, низкая и яркая, словно пытается затмить выбеленное бесконечными сахарными просторами Солнце. А мама говорила, что Луна везде одна и та же. Но ведь в Нью-Йорке она другая совсем: за световым загрязнением её почти не увидишь, стеклокаменные джунгли от неё прячут в себе наш нелепый, копошащийся народ, да и я, если честно, раньше внимания не обращал на неё. Только здесь приглядываюсь. В этой дыре и вместе с тем будто бы самом центре всех вселенных по ночам не на что больше глядеть. Вот и маячат у меня перед глазами то лик Луны, то бледная рожа Бориса. Я не поворачиваю на него голову, но шестым чувством понимаю, что он смотрит туда же, куда и я, пытаясь пронзить взглядом почти четыреста тысяч километров пустоты и безнадёги. Тишина такая плотная, что её, кажется, можно пощупать. Разрушить её удушающие оковы мне не под силу, она вдруг, будто небо — атланта, придавливает мою тушку к земле, словно мы на полюсах планеты, где гравитация гвоздит тебя, как жука. — Ой, Поттер, — вдруг как ни в чём не бывало булькает Борис, — такую шнягу вспомнил… Слушаешь меня? Мутный свет спутника, мешаясь с электрическим, освещает Бориса, тот по-детски сосредоточенно хмурит брови и отчего-то рассматривает свою руку. — Ну? — я потираю глаза. — В общем, прикинь, есть такие люди, они по рукам гадать умеют… Типа, судьбу предсказывать могут, твой характер рассказать — всё, что ты захочешь. Если заплатишь, конечно! Переворачиваюсь на бок к нему лицом, и созвездия над нами плывут, словно на мы на картине Ван Гога. Синие мазки, голубые линии, белые брызги. Перед глазами вихрится. — Хи.. хироманты, что ли? — А? — он косится на меня, потом лениво взмахивает кистью, — а… Может, да, может, нет, будто я знаю, как они там называются! — И ты таких видел? — А то, ха! — Борис самодовольно улыбается и продолжает заговорщическим тоном, — я тебе больше скажу: мне даже по руке гадали. — Ой, да ты гонишь, — потянувшись, сажусь и хватаю бутылку пива, Борис поднимается тоже. — Вовсе нет! — Его голос звучит до забавного обиженного, он вытирает ладонь о потёртые джинсы и суёт мне ее в лицо, — смотри! — Куда смотреть-то? — Я дёргаюсь, перехватываю его за запястье и отодвигаю руку. — Сюда, говорю, смотри, — Борис шумно глотает пиво, облизывается и пихает меня в плечо, — на руку мне. — Ну, и чего? — Вот... Борис сжимает и разжимает ладонь. — Короче, цыганка однажды мне попалась... Старая, от нее сигаретами воняло жуть, и глаз был белый, как... Как будто в глаз целую Луну засунули, представляешь? На секунду в голове вспыхивает картина: луноглазая цыганка с проседью, золотыми зубами и крупными серьгами из бирюзы что-то душевно нашептывает Борису, заглядывает в глаза, они прячутся в сумрачной лачужке, и вокруг них разит благовониями или специями, а, может быть, всем сразу. Хотя, вдруг мои фантазии слишком красивы, и это произошло всего лишь на щербатой улице, старуха сидела на пластиковом стуле, а Борис стоял или, что более вероятно, сидел задницей на камнях? Я нетерпеливо ёрзаю: — Ну? Что, Борис? Он пальцем другой руки описывает полукруг от запястья до расстояния между большим и указательным. — Сказала мне, что вот эта линия — Линия жизни, хорошо, если одна длинная — значит, жить-не тужить будешь до старых лет, если короткая, то, ну, не жилец ты больно. Сгинешь молодым. Уличный фонарь, светящий из-за наших спин, позволяет увидеть кривую морщинку на коже Бориса, и я вдруг замечаю, что линия совсем жалкая — даже до середины ладони не дотягивается. Я несмело подсказываю: — Она у тебя и так короткая совсем. — Так, да быть не может, — он утирает нос и пьяным беспокойным взглядом бегает по своим рукам. Мне становится очень страшно от одной мысли, что Борис скоро умрёт: кто ж меня теперь в колыбели из длинных пальцев и острых локтей баюкать будет? Вспоминаются все те смерти из просмотренных вместе фильмов, мне почти что наяву видно: вот Борису пулей вышибает мозги прямо на стену, вот он расцарапывает стекло, оказавшись заблокированным внутри горящей машины, вот его тело находят покорёженным на усеянным лужами асфальте, как вдруг Борис — нынешний, живой — охает и хлопает себя по лбу: — Чёрт, да нет же! Она мне на другой гадала, — он раскрывает правую ладонь, — посмотри, какая тут чёткая, ну?! То-то же, не сдыхать же мне, я жить буду! Будет, значит. Я, разозлившись после испуга, хватаю его же ладонь и душевно бью Бориса по лицу ею. Он отшатывается, вскрикивает: — Эй, мать твою, за что?! — А что ты мне тут говоришь, что помирать скоро?! — сам того от себя не ожидая, я гаркаю ему в ухо. — Ладно, ладно! — выпучив на меня глаза, Борис принимается потирать нарумяненную оплеухой щёку. Повисает неловкая пауза. Я, кусая губы, отворачиваюсь и от безысходности начинаю таращиться на бесплодный, опущенный в темноту простор. Борис ещё с минуту сидит молча, ковыряет этикетку на пиве, потом откладывает бутылку и по-прежнему развязным тоном продолжает, тыкая пальцем себе в руку: - Во! А это, сказала мне старуха, Линия сердца. Самая важная, мол. У него на обеих ладонях поперек идёт по глубокой складке - должно быть, это оно. - Говорит мне: Борис, смотри, - он ведёт ногтём вдоль кривой, - у тебя Линия глубокая, не рвётся нигде, значит, случится в твоей жизни любовь! Прикинь, Поттер, любовь! Говорит, будет это чувство такое сильное, что пройдёт с тобой от самого начала и до конца, ещё что-то было, но я уже не помню. А!.. Ещё сказала, что это чувство, дескать, поможет мне своё место в жизни найти, приведёт меня к нему. Прикольно, да? Каждая диснеевская принцесса елейным голоском в любой ситуации пропоёт элементарную истину: «Следуй за своим сердцем!». Но ни моя, ни жизнь Бориса ни на йоту не похожи на сказку, а мир — на волшебную страну. И эта траектория такая ненадёжная и хлипкая, что никогда не знаешь, куда она забросит тебя в следующий момент. — Да, да, — киваю я, глядя на его непонятную, нечитаемую, как у статуэток Будды, но вместе с тем какую-то демоническую улыбку, — это, должно быть, реально круто. — Реально круто — это ты про место в жизни или любовь? — он с интересом изгибает шею влево. — Хорошо было б и то, и другое, конечно. Борис одобрительно хмыкает. По сосредоточенному лицу вижу, что задумался: брови сведены к переносице, рот сжат в полосочку. Нервно трясёт точёной коленкой в воздухе. Я рассматриваю свои грязные кеды, потом поднимаю ладони к глазам. Забавно получается: у меня на коже похожие глубокие прорези, совсем как у Бориса. Тот вдруг хватает меня за запястье, горячечно сжав его, и проводит подушечками пальцев по линиям. — Ты смотри, у нас ведь почти одинаковые, значит, у тебя оно, как и у меня, будет! И то, и другое, — авторитетно заявляет он, будто что-то действительно понимает, а не просто бездумно таращится на меня. — Ага, конечно, — равнодушно бросаю в ответ. — Конечно! Я сказал, значит, будет, уж я-то знаю, что говорю! Да и вообще, честное слово, Поттер, послушай: хватит дуться. Сидишь тут с таким лицом, будто дерьма поевши, да что с тобой такое? — Лицо у меня такое, вот что, — я вырываю у него руки, потираю их, будто пытаюсь убрать невидимую влагу — на самом деле, тепло Бориса. — Неправда! Не такое у тебя лицо. Ты улыбаться должен, Поттер! Сидишь тут со мной, над головой красотища, пара глотков пива осталась, полкосяка скурил — чего ж для счастья тебе надо? Борис пихает в плечо и грубо треплет мои волосы, таки выдавливая из меня улыбку. — Да понял я, перестань, — со смешком толкаю его локтём. — Ха! То-то же, — он самодовольно ухмыляется, ловит мой взгляд, задержав пальцы у меня на шее, и почему-то странное ощущение появляется на кончиках мыслей, я думаю: сейчас поцелует. Господи, боже, блять. Но Борис всё-таки отстраняется, ещё с пару секунд рассматривает меня и, хлопнув себе по бёдрам, поднимает глаза на сизый лунный диск. И всё-таки. Что, если взять и пойти по зову туда, куда указывает бракованный компас со сбитыми полюсами и помятой стрелкой? Вступивший на кривую дорожку никогда не сойдёт с неё обратно, но так ли страшно это? Уж не страшнее прямоугольных, идеальных коридоров, которые заполняют дым и гарь. Не страшнее. В голове становится пусто, что ветер почти задувает внутрь. Я невидящим взором буравлю профиль Бориса, который снова зачем-то трогает свою метку судьбы, потом вдруг, повинуясь хмельному порыву, хватаю его вспотевшую ладонь и прижимаюсь губами аккуратно к Сердечной линии, пока что совершенно не подозревая, что местом, куда чувственный вектор вновь приведёт Бориса спустя долгие годы, окажется место в моём собственном сердце. А он, словно надломившись где-то внутри, тут же смеётся, и в зрачках у него отражаются продырявленные небеса. Мне снова снится та звёздная невадская ночь, и я открываю глаза посреди ночи нью-йоркской: пёстрые огни, словно созвездия, подмигивают через щель между шторами и бросают рваные пятнышки света на нашу постель. Рука Бориса лежит под моей подушкой. Я беру бледную ладонь в свою, смотрю на поперечную ложбинку, которая с возрастом у него стала только глубже, и целую её. — Чего ты, зяблик? — по-русски бормочет сквозь сон Борис, подумав, наверно, что мне опять привиделся кошмар, перебирает ногами под одеялом, но руку отнять не пытается. В кельтский узел сплетая наши пальцы, чувствую вокруг его безымянного прохладный металл кольца — такого же, как у меня. Кто бы мог тогда подумать?