***
Можно еще пойти к Джину домой, Хосок помнит этот дом и этот адрес из сна настолько отчетливо, что может найти туда дорогу закрытыми глазами, но вдруг там тоже живут совершенно чужие люди? Наверное, есть только одно место, где может быть Сокджин, если он вообще существует в этом настоящем, реальном Сеуле. Хосок верит в это: острое чувство надежды подгоняет его, когда он, переходя дорогу, снова пробегает парк насквозь и сворачивает на тротуар, ведущий к перекрестку с Тогэ-ро. Только одно место: та самая студия Давон из сна, превращенная заботливыми руками друзей Хосока в уютное кафе, — если Джина не окажется там, Хосок просто не знает, где искать его в этом огромном мегаполисе. Хосок находит то самое здание, точно такое же, как в его сне, и останавливается у подножия лестницы, ведущей на галерею. Он волнуется. Он даже чувствует, как мелко дрожат его пальцы, касаясь лестничных перил. Но он заставляет себя сделать шаг на первую ступень лестницы, и делает этот шаг, подгоняемый всей надеждой, на которую только способен. Вывеску «Черная вдова» Хосок замечает сразу же: вот она, большая, блестящая, и буквы на ней уже светятся золотом, разгоняя наступающие сумерки. Хосок подходит к освещенным окнам до пола и осторожно вглядывается. Интерьер совсем другой, более сдержанный, в бежевых и мягких коричневых тонах, как и все, наверное, подобные заведения в Сеуле. У столика, за которым сидят посетители, стоит Джин. Точно такой же, каким он был в его сне. Красивый, высокий, и такой до боли знакомый, что у Хосока сжимается сердце. Конечно, Джин не может помнить его. Знать его. Конечно, Хосок, стоящий сейчас за окнами, — совершенно чужой для Джина человек. Может, у Джина есть парень или девушка… может даже Джин женат и у него уже растет маленький сынишка… Хосоку все равно. Он просто тихо счастлив оттого, что Джин просто есть на этом свете. Что он просто существует. Что существует это кафе, и что существует этот город. И что в нем существуют Намджун и Чимин, что, наверное, существуют Чонгук и Тэхен, что наверняка где-то есть Юнги и его Ынчжи… И Квон Джиен, наверное, тоже существует… И Хосок решается и открывает дверь. — Добрый вечер, — Джин шагает к нему навстречу. — Добро пожаловать в кафе «Черная вдова». Где вам удобнее будет присесть? Хосок не может сказать ни слова: горло снова сжимает невидимым обручем. Он просто смотрит на Джина, неопределенно кивая в сторону, и Джин усаживает его за свободный столик под ярко сияющей гирляндой. — Могу я предложить вам наш фирменный десерт? — улыбается Джин. — Спасибо, — кивает Хосок и продолжает смотреть на него во все глаза. — Наш фирменный десерт называется «Черная вдова», он… — Да-да, — перебивает его Хосок, — я наслышан о нем. — Правда? — немного краснеет от удовольствия Джин. — Говорят, он потрясающий. — Хосок выдыхает. — Вас ведь зовут Сокджин, я прав? Джин смотрит на него пристально: — Точно. Мы с вами не знакомы? Хосок смеется. — Кажется, немного. Я о вас слышал. Мне так жаль, что так случилось с вашими родителями… Кстати, как Джинхо? Хосок замолкает: он и сам не понимает, почему эти слова вырвались у него, наверное, это было слишком неосмотрительно, и его вполне могут здесь принять за сумасшедшего… Джин смотрит на него с подозрением и качает головой: — Джинхо будет не очень, если она сейчас же не отлипнет от своего телефона и не начнет, наконец, загружать посудомойку. А что случилось с нашими родителями? Джинхо, что с родителями? — Да ничего, вроде, все в порядке, — из-за дверного косяка появляется заинтересованное личико девушки лет восемнадцати с двумя аккуратными косичками, — только что с мамой по видеосвязи разговаривала, она папе жарит хоттоки. А что? Джин рассматривает Хосока с неподдельным интересом: — Да вот, тут какой-то странный парень говорит… — Джинхо? — Хлопает глазами и выдыхает. — Привет, Джинхо. — Привет, — кивает Джинхо. — Сокджинни, это опять твой новый ухажер? Сокджин ахает и замахивается на сестру полотенцем. — Извините, — оборачивается он к Хосоку. — Она говорит много лишнего и совершенно невоспитанная девочка. Итак… — Ты пойдешь со мной на свидание? — выпаливает Хосок и густо краснеет. — Я же говорила, — вздыхает Джинхо. В кафе входят посетители, и Джин отвлекается, обслуживая их, то и дело кидая на Хосока странные взгляды. Джинхо выныривает снова из-за своего убежища и ставит на стол перед Хосоком чашечку кофе и красиво оформленный десерт в форме вытянутой груши, обернутой в хрустящее тесто, политое шоколадом. — Джинни любит красное вино и смелых парней, — хихикает она, подмигивая. — А вы… ты… — улыбается ей в ответ Хосок, разглядывая такие взрослые, но такие знакомые, со смешинками где-то внутри, глаза. — Ты что любишь? — Мороженое, — заявляет Джинхо и убегает за стойку. — Ну конечно, — кивает сам себе Хосок, и в груди разливается горячее чувство нежности. — Маёзинку. — Итак, — говорит Джин, возвращаясь к столику Хосока, когда, спустя время, люди, взявшие кофе на вынос, уходят, и кафе пустеет. — Итак, и почему же ты считаешь, что я должен согласиться и пойти с тобой на свидание? Хосок смотрит на него и не может сдержать улыбки. «Потому что я так давно не целовал тебя, что мне больно думать об этом» — размышляет он, вглядываясь в лицо Джина и мысленно отмечая знакомые родинки и небольшие морщинки. «Потому что твои объятия — это самое сладкое, что я когда-либо испытывал в своей жизни» — думает он. «Потому что не представляю себе, как моя жизнь вообще теперь может быть без тебя, и готов сделать все, чтобы ты думал так же» — думает он. «Потому что никто и никогда не будет любить тебе так сильно, как уже люблю я?» Но вслух этого он, конечно, не говорит. А говорит: — Ну, потому что я знаю рецепт десерта «Черная вдова». Джин хмурится и оглядывается на Джинхо: девушка из-за своей стойки делает круглые глаза, и ее косички смешно топорщатся. — Это не повод, — качает головой Джин, — я мог проболтаться кому-то из друзей, и проболтался наверняка, и ты мог услышать… Хосок смеется. Это уж точно. Не только слышал, но и видел собственными глазами. — Ну, я знаю, почему этот десерт так называется, — вытаскивает Хосок эти слова, словно козырь из рукава, и продолжает, — Так называют женщин, которые пережили своего мужа, всех своих детей и всех своих внуков, и доживают свой век в одиночестве. В этом десерте есть груша, которая символизирует сердце женщины. Она очищена от кожуры, так, как сердце женщины обнажено и беззащитно. Груша пропитана красным вином, словно сердце Черной вдовы пропитано горем. Ты укладываешь грушу в корзинки из миндального теста и соединяешь их, склеиваешь, будто прячешь это сердце от всего мира, защищаешь его, чтобы никто не смог больше ранить его. А потом покрываешь тремя слоями шоколада: черным шоколадом — горьким, как ее самая первая потеря, молочным шоколадом — как тенью ее второй потери, белым шоколадом — как саваном ее третьей потери, как символом вечного траура. Но сколько бы слоев горя ни покрывало снаружи, внутри это все еще нежное женское сердце, обнаженное и нуждающееся в защите. И только искренняя и преданная любовь, и забота смогут пробраться к этому сердцу и не причинить ему вреда. Джин замирает, слушая, а потом сжимает полотенце в руках. — Лучше даже я бы не рассказал, — говорит он. — Ты ведь не из Сеула, так ведь? — Родился здесь, но с тех пор не был ни разу… Вот, сегодня утром прилетел из штатов… — Американец, значит, — кивает Джин. — Как тебя зовут-то хоть? — Хосок, — смеется Хосок. — Чон Хосок. Приятно познакомиться. Ты — мой первый знакомый в Сеуле. Обменяемся телефонами? Сокджин смеется звонко, запрокинув голову, но Джинхо шипит на брата из-за своей стойки, и Джин протягивает Хосоку визитку: — Странный у тебя способ обзаводиться знакомыми. Хосок тут же вбивает номер Джина в телефон и посылает ему кучу стикеров со словами «Привет!». В кафе вваливается толпа студентов, и Джин возвращается к своим обязанностям. Хосок борется с желанием остаться здесь и дождаться конца рабочего дня, но понимает, что такая настойчивость может Джина испугать. Поэтому он, расплатившись картой, выходит из кафе, бросив на Джина еще один взгляд. Через секунду следом за ним выскакивает Джинхо. — Ты ему понравился, — хихикает она, снимая с парковки легкий самокат, — точно-точно! — Думаешь? — улыбается Хосок и всматривается в лицо девушки. Эта увеличенная копия маленькой Джинхо — знакомый взгляд и вздернутый носик, улыбка, сбивающая с ног — все это снова топит сознание Хосока, возвращая к эмоциям из сна. — Он же не принял меня за сумасшедшего? — Ни в коем случае! — Джинхо смеется, — Увидимся, Чон Хосок! «Нифкоимслюции» — вспыхивает флешбэком в мозгу Хосока, и ему становится немного грустно от того, сколько моментов детства Джинхо, сколько ее новых словечек он пропустил и уже никогда не услышит.***
Хосок возвращается в квартиру Джулии, и отец встречает его радостным и совсем уже нетрезвым приветствием: — Сынок, ты вовремя! Нам удалось отвлечь ненадолго от работы Намджуна, и он заедет сюда скоро, чтобы познакомиться с тобой. — А потом нам еще нужно поехать домой, к себе в квартиру, — поддерживает мама, — хотя я, конечно, не уверена, что она пригодна для жизни: стояла закрытой столько лет. — Обижаешь, женщина, — качает головой Джихун. — Мы загнали туда позавчера толпу из клининговой фирмы, и там все благоухает чистотой и переливается свежестью. Я даже холодильник вам забил продуктами, чтобы вы там с голоду не опухли первое время! Отец шагает к другу и крепко обнимает его, прижимая к себе. — Друг, я скучал! — говорит Хосок-старший, и в его глазах блестит предательская влага. Намджун появляется минут через десять. Высокий, красивый, подтянутый, в черном строгом костюме — настоящий телохранитель из самых крутых американских боевиков. — Я не мог пропустить встречу с людьми, о которых мой отец так много мне рассказывал, — смеется он, — Приятно познакомиться, Ким Намджун. Он кланяется родителям Хосока и горячо пожимает его ладонь. — Тебе, наверное, уже скучно здесь с этими взрослыми серьезными людьми, — предполагает он тихо, когда родители прекращают охать и ахать на тему того, «как вырос этот малыш, надо же!». — Сегодня и завтра я на работе, но послезавтра приглашаю на экскурсию по Сеулу. Мой друг принимает участие в соревнованиях по тхэквондо, можем заехать посмотреть и заодно поддержать Чонгука. А потом все вместе завалимся куда-нибудь и отметим знакомство, ок? — Я с удовольствием, — кивает Хосок, рассматривая Намджуна во все глаза. — Отлично, тогда созвонимся, — снова смеется Намджун и вбивает номер Хосока в свой телефон. — Приятно было встретиться, но я должен вернуться к обязанностям: клиент ждет в машине на парковке… — Ты из своего клиента просто веревки вьешь, сын, — улыбается Джихун. — Как это тебе удалось уговорить свою звезду прервать свой забитый график и дожидаться тебя у подъезда? — Пришлось врать, — разводит руками Намджун. — А что делать? У Пак Чимина какое-то нездоровое перманентное ощущение опасности… — А по-моему, он просто влюблен в тебя, — хихикает Джулия, вытирая влажной салфеткой измазанные в шоколаде ладошки Мони. — Ты бы видел, как он на тебя смотрит: даже на официальных мероприятиях глаз не сводит, постоянно: «Намджун — то, Намджун — сё». — Ой, не сыпьте мне соль на рану, — отмахивается Намджун. — Это очень осложняет мою профессиональную деятельность. И очень беспокоит продюсера Чимина Квон Джиена. Как бы мне работы ни лишиться…***
Квартира Хосока-старшего встречает тишиной и, как и обещал Джихун, чистыми поверхностями и запахом синтетических моющих средств. — Срочно впустить сюда солнышко и свежий воздух! — восклицает Давон и распахивает окна настежь. — Смотри, Хосок-и, а ты все переживал, что потерял свою любимую пластинку при переезде, а ты просто ее здесь оставил! Мать держит в руках выцветшую обложку винила с ливерпульской пятеркой. — Слава богу! — выдыхает отец. — Правда, думал, что потерял. — У тебя уже выветрились фобии, связанные с этим местом? — уточняет Давон, раскладывая вещи из чемоданов. — Да уж сколько времени-то прошло! — восклицает отец. — Гонсока уже нет в живых сколько… двадцать лет? Хосок вздрагивает при упоминании этого имени. — А кто такой Гонсок? Хосок-старший вздыхает и усаживается на диван. — Принеси-ка мне баночку пива, сын, — кивает он в сторону кухни, — это долгий рассказ. — Один сумасшедший, который собирался отжать у меня моего будущего мужа, — ворчливо поясняет мама. — Сначала он собирался отжать у меня мой проект, — поправляет ее отец. — Чон Гонсок учился на нашем курсе и был из страшно богатой семьи, этакий избалованный товарищ, который не привык получать отказ в чем бы то ни было. И когда мы на курсе решили замутить один исторический проект — создать в университете ретро-музей Сеула — он сначала решил присоединиться, потому что это был очень… — Потому что он был настоящим говнюком, — грубо замечает мать. — … потому что это был очень интересный проект, — качает головой отец, — и в перспективе мог принести очень неплохие деньги. Это был мой проект, я собрал команду из ребят — Джулия, кстати, тоже в нем участвовала, и Джихун, и еще мой друг Ким Тэджун, он сейчас, кстати, ректор Сеульского университета, познакомлю тебя с ним и с его семьей, у него, кстати, старший сын Тэхен как раз твоего возраста. Ну вот Чон Гонсок сначала тоже к проекту присоединился, а постепенно решил подмять этот проект под себя. Уговаривал меня отказаться, мол, что я, нищеброд, могу вложить в такое дело? А у него деньги, связи, все дела. Естественно, я не соглашался… А потом… — А потом он просто однажды подкараулил Хосока, вырубил какой-то дрянью и увез в уединенный домик где-то на берегу моря… — Взял в заложники, грубо говоря, — вздыхает отец. — Надеялся силой заставить меня отказаться от проекта. — Он… — у Хосока пересыхает в горле, — он причинил тебе какой-то вред? Ты никогда про это не рассказывал… Хосок-старший ерошит волосы пальцами: — Да ты особо никогда моей жизнью и не интересовался, сынок. Он улыбается как-то грустно и продолжает: — И потом, это не те события, о которых приятно вспоминать и тем более рассказывать. — Первые сутки он меня, конечно, избивал. В смысле, не сам, у него там люди специальные для этого были. А потом, когда понял, что я не сдамся, что я просто смеюсь ему в лицо, стал вести себя совсем по-другому. Начал уговаривать. Подарки какие-то обещал. А потом… Не знаю, можно ли такие вещи рассказывать своему ребенку, а, Давон? — А потом он влюбился в твоего отца, — разводит руками Давон. — Рассказывай уж, если начал. Говорю же, сумасшедший он был… — Ты так говоришь, как будто только сумасшедший может в меня влюбиться! — с притворной обидой восклицает Хосок. — Ты же вот влюбилась? — Ну и кто же меня нормальной после этого назовет, а? — смеется мать. — Ну да, Гонсок начал по отношению ко мне совершать какие-то странные телодвижения… — Приставал что ли? — округляет глаза Хосок. — Да попробовал пару раз, а когда я ему в пах пробил ногой, угомонился. Ну потом меня спасли, конечно — полиции понаехало… Джихун тогда и принял решение поменять специализацию и пойти в полицию: он чуть не поседел за эти дни, пока меня искали. — А мама? — уточняет Хосок. — А с мамой мы тогда еще знакомы не были, — отец устраивается на диване поудобнее и открывает еще одну банку пива, протягивает ее сыну. — Мы же как раз после этого с ней и познакомились — в больнице. — Я попала тогда в больницу совершенно случайно: училась на курсах по росписи игрушек и вдруг мне стало плохо от запаха краски. Врачи сказали, что у меня какое-то сосудистое заболевание, аллергия к тому же, так что надо свои художества бросать… Я лежала в больнице и тосковала, что, видимо, всё теперь — жизнь закончилась, мечта неосуществима, и все такое… И тут вдруг привозят парня, которого держал в заложниках сумасшедший маньяк. Боже, твой отец просто национальным героем больницы был в те дни. — Ну еще бы, какой скандал! — разводит руками Хосок-старший. — Наследник чеболей — и вдруг маньяк. По мне так он был просто избалованным отморозком, но родители его предпочли назвать его сумасшедшим и упрятать в психушку на какое-то время, чтобы только он за решетку не попал… — И что было потом? — Хосок отхлебывает пива и чувствует, как оно обжигает сжимающееся горло. — Потом я выписался из больницы и вернулся сюда, в свою квартиру, она мне от родителей моих досталась. И у меня началась жуткая депрессия: видимо, догнало. Я просто не мог спать, со всех сторон мне чудились шорохи: что кто-то открывает окно, взламывает дверь, черт-те что еще. — Мы тогда с Хосоком начали встречаться, — поясняет мать, — и я все удивлялась, что он никогда меня не приглашает к себе домой. Ну, знаешь, поесть рамен и все такое… Что ты на меня смотришь, Хосок, наш сын уже взрослый, он лучше нас понимает такие вещи… — Ну потом я признался ей, что дома мне находиться просто невыносимо, — кивает Хосок-старший. — А когда Давон познакомила меня со своими родителями, госпожа Пак предложила мне переехать к ним. — Твой отец, конечно, был настоящим джентльменом, поэтому сказал, что прежде нам нужно пожениться. Ну и поженились. Родители переглядываются, улыбаясь. — Квартира эта так и стояла пустая, и мы собирались ее даже продать, чтобы купить другое жилье, — продолжает Хосок-старший, — тем более, что тогда уже ты у нас родился, тесно было всем вместе жить у родителей… А потом подвернулась эта программа в Штатах, вот мы и решились. Хосок молчит какое-то время. — Ух ты, — наконец, выдавливает из себя он. — А Гонсок? Что с ним потом случилось? — Он меня еще долго в покое не оставлял: сначала какие-то письма писал, передавал подарки через курьера из больницы — ты же понимаешь, для него в больнице условия за родительские денежки организовали почище любого курорта… Он в больнице пробыл долго, пока мы не уехали в Америку. А потом мне друзья написали, что он в больнице умер. Официальная версия: от сердечного приступа из-за несовместимости лекарственных препаратов. Но я лично думаю, что он покончил с собой. Психика у него была крайне нестабильная. — А я слышала, что от передозировки наркотиков он умер, — качает головой Давон. — И лично я в такую версию больше верю. И потом, мне Мина рассказывала, что у них в больнице об этом много говорили. Думаю, так и было. С Миной я тебя тоже познакомлю: это подруга моя с медицинского. Мы с ней познакомились, когда я из больницы вышла: долго думала, что нужно сменить профессию, не могла решить, куда пойти учиться, и вот Мина на одной вечеринке так заразительно рассказывала про свой медицинский, что я подумала: а почему бы не стать врачом? И вот, стала, как видишь. — А что с твоим проектом, пап? — напоминает Хосок. — А проект я передал своему другу Тэджуну, — вздыхает Хосок-старший. — И это было правильным решением: они там развернулись не на шутку с этим проектом, такой музей под открытым небом отгрохали, что просто любо-дорого посмотреть. Меня на открытие приглашали, там даже табличка есть, что я — идейный вдохновитель и основатель. Я тебя позже свожу туда, покажу.***
Бабушка Пак точно такая же, какой Хосок ее помнит из сна: маленькая, подвижная, с вечно смеющимися глазами. — Тебе надо почаще приезжать в Сеул, внучок, — говорит она, не выпуская Хосока из объятий, — старая я уже стала на самолетах к вам летать… Да и в Америке тебе всё некогда, сесть-поговорить с бабушкой вечно недосуг… Университет-то уже выбрал себе? — Думает еще, — мама в доме своих родителей вдруг кажется совсем юной, словно почувствовавшей себя снова под крылышком у мамы, и совсем беззащитной. — Мам, — зовет с улицы Хосок-старший, — вот эту вашу мугунхву не надо подровнять? Она уже забор весь заплела и нагнула. — Да надо бы, зятек, — смеется бабушка, — но что ж ты только в гости приехал, и сразу за работу? — Где у вас инструменты отцовы? Там же, в деревянном шкафу в конце сада? — Ага, где ж им еще быть-то? — отзывается бабушка. — Мне раньше Ынчжи помогала, соседка моя, девочка, помнишь такую? — Ну помню, конечно, — кивает мама. — Как у нее дела? — О, она сейчас важной дамой стала, ее по телевизору все время показывают. Она же замуж вышла, а муж у нее — какой-то там важный парень из богатых… — Чеболь что ли? — морщится отец, заглядывая в кухню с улицы через окно. — Бери выше, потомок императорской семьи — так мне ее мать сказала. Бабушка качает головой. — Приезжала с ним к родителям, да и ко мне заходила с подарками… Неплохой, вроде, парень, музыкант. Молчаливый только слишком: за все время кроме «Здравствуйте» и слова больше не проронил. Мин Юнги зовут. Слышал о таком? — Не, не слышал, — качает головой отец. — Потомок императора — это сильно, конечно. — Но толку-то с этого? — смеется бабушка Пак. — Лишь бы человек был хороший. А Ынчжи в университете преподает, она всегда умницей была… — Я вот думаю, — вдруг говорит Хосок, дожевав насильно скормленный бабушкой жирный горячий хотток, — может, мне в Сеульский университет поступить? Мама оборачивается и смотрит на сына внимательно: — В смысле? Хосок разводит руками: — Ну, это же моя родина. Корейский я знаю, а у папы еще и ректор там знакомый… — Не просто знакомый, а мой добрый старый друг… — поправляет папа, снова заглядывая в окно. — Иди-ка сюда, сын, помощь твоя нужна. Ох уж эта любовь твоей бабушки к мугунхве… Хосок выходит в заднюю часть двора и жмурится от солнечного света, заливающего маленький огородик. — Ты серьезно насчет университета? — уточняет отец, обрезая ветки кустов, пока Хосок держит сетку забора, изо всех сил оттягивая ее от толстого ствола гибискуса. — Ну а почему бы и нет? — вдохновляется Хосок. — Остался бы в Сеуле… Жилье есть… Бабушка, крестная рядом, Джихун… Нашел бы друзей себе… — Знаешь, а ведь есть в твоих словах здравый смысл, — кивает отец, отсекая последнюю непослушную ветку. — Неожиданно, конечно. Если учесть, что еще сутки назад ты закатывал нам с матерью истерику и не хотел вообще в Сеул лететь… — Ну… — уклончиво отвечает Хосок. — Мне здесь, вроде как… нравится…***
От могилы деда Хосок с отцом идут по вымощенной широкой серой плиткой дорожке, огибая нависающие сосновые ветки. Мама с бабушкой задержались на могиле, чтобы привести в порядок надгробие, и отец предложил прогуляться. — Кстати, ты спрашивал про Чон Гонсока, — спохватывается отец, останавливаясь. — Вот, здесь, на пригорке вся их семья похоронена. — Его родители тоже умерли? — рассматривает могильные камни Хосок. — Мать, судя по надписи, вскоре после смерти сына умерла, сердце, наверное, не выдержало всего этого… А отец, видишь, намного позже. Могила Чон Гонсока бледно выделяется на фоне остальных почерневших от времени надгробий: то ли камень надгробия такой, что к нему не прирастает мох, то ли кто-то тщательно следил за могилой, прибирался здесь, чистил памятник. — Знаешь, я, конечно, зол на Гонсока до сих пор, — говорит отец, подходя ближе, — но мама твоя знает не всю историю. Я не рассказываю ей, берегу ее нервы, как говорится… Гонсок был влюблен меня гораздо раньше, чем вся эта история с похищением произошла. С этого, можно сказать, все и началось. Сначала он пытался завоевать меня, но когда я дал ему понять, что между нами ничего быть не может, он разозлился и решил… как бы это сказать… — Заставить тебя полюбить его силой? — подсказывает Хосок. — Именно. Проект этот пытался отнять, какие-то козни плел против меня в университете, распускал слухи обо мне… Стыдно вспомнить… Отец вздыхает. — Он был несчастным человеком, Хосок, — заключает он. — И мне по-человечески жаль его. Он много раз говорил, что покончит с собой, если я не соглашусь быть с ним… Я пытался убедить его, что насильственная любовь так же аморальна, как и все эти разговоры о евгенике… Что пленить человека своими чувствами и каждый день подталкивать, заставляя чувствовать то, чего не чувствуешь, — это та же аморальная селекция лучшего, удобного тебе человека… Но он, конечно, слышать ничего не хотел. Ну а потом случилось так, как случилось. Иногда меня мучает совесть, мысли, что, может, надо было как-то по-другому с ним поступить… не знаю… — Он хотел себе свое счастье, — качает головой Хосок, — но ведь и ты хотел себе свое, правда ведь, пап? В любви — каждый сам за себя, разве нет? Хосок-старший смотрит на сына долгим удивленным взглядом. — В последние дни мне кажется, что ты как-то резко стал старше, сынок… — Может, так оно и есть? — грустно улыбается Хосок. — Смотри, — тычет пальцем отец в верхнюю часть камня, где располагается резная каменная надпись. — Ишь, куда забрались. На надгробии Чон Гонсока на верхних буквах фамилии помигивают зеленоватым огоньком хорошо различимые в сумерках светлячки. — Есть поверье, оно старое очень. Еще китайское, кажется… Что если на могиле поселяются светлячки, значит человек при жизни не всё важное успел сказать. Значит, ему есть еще, что сказать миру — потомкам своим, друзьям, родным, которые навещают могилу. Хосок задумывается. Сейчас его долгий и странный сон кажется ему неслучайным, как кажется неслучайным весь этот его долгий разговор с сумасшедшим Гонсоком, все эти встречи с ребятами во сне, Джин… Хосок смотрит на надгробие, и светлячки, словно услышав его мысли, медленно, по очереди, гаснут, оставляя Хосока с отцом стоять в густых сумерках. И вдруг эти сумерки освещаются вспыхнувшим в руках Хосока экраном смартфона. — «Ты не шутил про свидание?» — Хосок смотрит на уведомление на экране и улыбается, увидев рядом с сообщением имя Джина. — Чего ты хихикаешь? — оборачивается отец. — Уже закадрил себе в Сеуле кого-то? Девчонку? — Мальчишку, — улыбается Хосок. — Пока еще не закадрил, но собираюсь. Господи, па, ну слово-то какое старомодное! «Закадрил!». Ты в каком веке родился? Отец краснеет. — Что, правда, мальчишку? — неуверенно спрашивает он. — Ты не шутишь? — Нет, пап, — мотает головой Хосок. — Я не шучу. Сначала я его, как ты выражаешься, закадрю. Потом мы начнем с ним встречаться. Поцелуемся первый раз. Скорее всего, по пьяни, в каком-нибудь клубе. Я буду так эротично танцевать, что он не сможет удержаться и потащит меня целоваться в самый темный угол бара. Потом ты будешь уговаривать меня найти себе девочку, а мама начнет тайком совать презервативы в задний карман моих джинсов. А потом я признаюсь ему в любви, мы снимем квартиру и будет жить вместе. Будем вместе работать в кофейне с видом на новостройки Ёндона. А потом смоемся в Лас-Вегас и поженимся. И всю жизнь будем вместе. И умрем, конечно, в один день. В глубокой старости. Отец растерянно разводит руками: — Ну, если ты так говоришь… — Его зовут Джин. Я тебя скоро с ним познакомлю. Пойдем, пап, наши женщины уже возле машины, смотри! Под подошвами их туфлей скрипит опавшая желтая сосновая хвоя. Солнце, чуть вспыхнув напоследок, словно облегченно вздохнув, ныряет за зубчатый горизонт. И только маленькие светлячки на верхних буквах каменной фамилии еще раз вспыхивают мягким зеленоватым светом, как будто пытаются о чем-то еще рассказать напоследок. Но скоро гаснут и они.