Дерзновение

      Он был пьян и весел, весел и пьян.       Пьян от веселья и весел оттого, что опьянён.       Когда в крови играет алкоголь, смешно решительно всё. Даже то, что приносит боль.       Пётр, не сдержав безумного восторга от смехотворности ситуации, отчаянно-заливисто рассмеялся в сонный полумрак сталинского двора. Не мрачного и тесного, как питерские колодцы, а просторного и засаженного деревьями и клумбами. Прямо дворцовый сад в Королевстве фей.       Где-то там, на третьем этаже пятого подъезда, царственно-спокойно спит Оберон. Его отец, может, и не римский кесарь, но мать уж точно фата Моргана. Иначе как объяснить, что его, подающего надежды молодого танцора, артиста Большого театра, каждую ночь как заколдованного тянет под его окна?       Романов приложился к полупустой бутылке и занял облюбованную с весны скамейку. С неё было видно два окна и балкон Замоскворецкого.       Он ничего не ждал и даже не надеялся дождаться. Просто в какой-то момент созерцать тёмные недра чужой квартиры, подёрнутые пеленой тюля, стало так же необходимо, как пить или дышать. И решительно невозможно стало уснуть, не отметив перемен на изящном, как во французском кино, балкончике с цветущим вьюном и розой в большом горшке. Как ему быть, когда закончится лето и ударят первые холода, Пётр предпочитал не думать.       Не хотелось.       А хотелось о нём. О его глазах, танцах и голосе. Об изящных руках и жилистой, красивой спине. О восхитительно золотых, без малейшей рыжины, волосах. О том, как он слегка наклоняет голову набок, когда слушает чей-нибудь долгий рассказ. И как непринуждённо остроумно говорит сам.       А когда смеётся — так негромко, мягко, будто бархат в руках пересыпаешь — по спине прямо мурашки.       Хорошо, что он не замечает его существования. Если от его смеха становится так волнительно, то что же будет, когда он протянет своим певучим глубоким голосом «Пётр Петрович»? Или хотя бы просто «Романов»?       Да это даже в воображении звучало дурманяще до неприличия.       Романов, залив томление лихим глотком из горла, скривился и сам не понял, от кислого привкуса или горечи.       До чего же он докатился. Следит за малейшими следами жизни Замоскворецкого, словно одержимый, и уже ни капли не стыдится. Более того, если придётся держать ответ, так и заявит об этом прямо в лоб.       Михаил Юрьевич, мне не нравится, что вы больны не мной.       Но это ещё полбеды, потому что мне нравится, что я так болен вами.       Если так дальше продолжится, он со своими ночными бдениями потеряет форму, и его вышибут к чёртовой матери из театра, в который он с таким трудом попал.       Пётр откинулся на спинку скамейки и с безысходной иронией подумал, что, может, это к лучшему.       С глаз долой, из сердца вон.       Если бы ещё был хоть малейший шанс, что это сработает…       Романов поднял голову, ища глазами изящный силуэт вазы, стоящей у Замоскворецкого на кухонном подоконнике, и вздрогнул от неожиданности: на кухне вдруг вспыхнул свет!       Подобравшись, он с отчаянной жаждой всмотрелся в едва видимый кусочек кухни, но никого не увидел. Через несколько минут свет погас, а затем загорелся снова — уже за окнами комнаты.       Плотные кремовые шторы покачнулись, и у Петра от волнения быстрее забилось сердце — на залитый золотисто-персиковым светом балкон со странной аккуратностью шагнул сам Замоскворецкий.       Мгновением позже пришло тревожное осознание — Михаил не осторожничал, он хромал.       Романов замер.       Замоскворецкий, опёршись локтями о перила балкона, со звучным вздохом обмяк — ссутулился, повесил голову, почти утыкаясь носом в верхнюю перекладину.       Поникшие плечи, безвольно висящие ладони… Он так мало походил на себя обычного, что Петру стало стыдно. И одновременно — остро необходимо узнать, в чём дело.       Не сейчас, конечно; не хватало ещё, чтобы он обнаружил, что за ним шпионят. Завтра. В театре.       Романов тихо опустил бутылку к ножке скамейки, медленно поднялся и осторожно двинулся к арке.       Алкоголь подвёл — он покачнулся, споткнулся на ровном месте и шумно шаркнул ногой по асфальту. В ночной тишине это прозвучало так громко, что Замоскворецкий тотчас вскинул голову и увидел его.       Пётр застыл.       На лице Михаила промелькнуло узнавание.       — Романов?..       У Петра по спине пробежали мурашки. Он знает, как его зовут?!       — Д-доброй ночи, — опасливо поздоровался он.       — Как вы здесь оказались? — спросил Замоскворецкий.       — Я-я… — беспомощно протянул Пётр, отчаянно пытаясь придумать ответ. — Я гулял. И, кажется, заблудился.       — А, вы же из Ленинграда… — вспомнил Михаил.       — Да-да! — горячо согласился Романов. — Я пошёл не на ту улицу, а обратно идти долго… У нас тоже есть такие дворы, только сквозные…       — Можно срезать, — закончил за него Замоскворецкий. — Знаю.       Пётр смолк.       Михаил первым нарушил неловкую паузу.       — И далеко живёте? — довольно участливо поинтересовался он.       — На Щербаковской, — ляпнул Романов.       Замоскворецкий присвистнул:       — До утра идти будете.       Пётр пожал плечами, недоумевая про себя, зачем назвал самое удалённое место, какое помнил.       — Дорогу-то хоть знаете? — сочувственно уточнил Михаил.       — Нет, — признался Романов.       Откуда ему знать дорогу к несуществующему жилью? Неоткуда. Обнаружив собственную неосведомлённость, да ещё когда вопрос задал он, Пётр всерьёз расстроился.       Неизвестно, что сыграло решающую роль — его скорбный тон, сердечность Михаила или всё сразу — но Замоскворецкий тяжело вздохнул и сказал:       — Ладно, поднимайтесь. Третий этаж, квартира 115.       Романов, не веря услышанному, глупо переспросил:       — Что?       — Сто пя-тна-дца-ть, — раздельно повторил Михаил.       — Ага, — глухо откликнулся Пётр, машинально кивнув, — понял.       На самом деле он не понял ничего, но повиновался и поднялся.       Замоскворецкий открыл ему дверь и посторонился, пропуская гостя в квартиру.       Романов, всё ещё не веря своему счастью, шагнул в небольшую прихожую. Михаила обдало спиртовыми парами.       — Хорошо погуляли, — с насмешливыми нотками заметил он.       Пётр стыдливо потупил взор и наткнулся взглядом на ноги Замоскворецкого. Перебинтованные.       — Что у вас с ногами?! — переполошился он.       Михаил, властно сверкнув глазами, приложил палец к губам. Пётр осёкся.       Замоскворецкий закрыл дверь и укоризненно сказал:       — Не шумите, люди спят.       — Простите, — перейдя на шёпот, повинился Романов. — Ваши ноги…       — Дались вам мои ноги, — проворчал Михаил. — Поранился. Разувайтесь и проходите.       — Обе ноги?.. — послушно расшнуровывая ботинки, озадачился Пётр.       — Да, обе, — сухо ответил Замоскворецкий.       Наверное, он полагал, что на этом вопрос закрыт. Но Романов был слишком пьян, чтобы стесняться.       — Как же вы так? — с наивным сочувствием спросил он.       Михаил закатил глаза.       Петру показалось, что сейчас он молча выставит его за дверь, но вместо этого Замоскворецкий раздражённой скороговоркой объяснил:       — На последнем выступлении сунул ногу в туфлю, а там стеклянная крошка.       Романов выронил из пальцев шнурок и вскинул на него глаза.       — И во второй тоже, — не глядя на него, продолжил Михаил. — А мне уже пора выходить на сцену, и возиться с туфлями или искать другие времени нет, сорву спектакль. Вытряхнул, что мог, и пошёл, — заключил он так спокойно, будто речь шла не о подсыпанном стекле, а о пылинке на колете.       Пётр похолодел, вспомнив, какие Замоскворецкий в последний раз отделывал прыжки. Он смотрел и восхищался энергией танца и чувственной мимикой — так точно был пойман самый красивый момент отчаяния героя, между страхом и слезами… А Михаил, выходит, едва сдерживал боль и сразу лёг на пол за кулисами не от усталости, и унесли его приятели на руках не хохмы ради?!       Замоскворецкий, вздохнув, негромко произнёс:       — Можете остаться на ночь. Ванная вон там, — он указал на одну из дверей, — постельное сейчас принесу.       И захромал вглубь квартиры.       — Подождите! — торопливо сбросив ботинки, поспешил за ним Пётр. — Не ходите, у вас же ноги…       — Удивительная новость, — ехидно прокомментировал Михаил. — У вас тоже ноги, и что теперь?       — У меня они не травмированы, — с трудом совладав со сложным словом, возразил Романов.       — И что вы предлагаете? — осведомился Замоскворецкий.       — Ложитесь, Михаил Юрьевич, — попросил Пётр. — Я могу поспать и так, просто.       Михаил Юрьевич его заботы не оценил.       — Не говорите ерунды, — устало фыркнул он и заковылял дальше. — Что толку лежать, если ноги болят так, что спать невозможно? Пусть хоть боль будет оправданной.       — Как ваш последний танец? — неотступно идя рядом, уточнил Романов. Не скептически (с ним — никогда!), а скорее печально и немного обиженно.       — Как мой танец, — невозмутимо подтвердил Замоскворецкий. — Тот, кто насыпал стекло, хотел, чтобы я не просто порезался, а пострадал именно перед самым выходом. Подвёл бы труппу или опозорился на сцене. Чтобы был скандал, чтобы пострадала моя репутация… Чтобы я оказался не так хорош. А потом исходил бы желчью, гадая, кто ж меня так подставил и мечтая его наказать. Но я не играю в чужие игры, — холодно заявил он. — Я выступил, и выступил так, что зал рукоплескал. Пускай худрук разбирается, кто виноват и что с ним делать. Мне, собственно, всё равно — я свою сладкую месть уже получил.       — Но вам теперь лечиться… — заметил Пётр.       — У меня со вчерашнего числа отпуск, — отмахнулся Замоскворецкий. — Посижу пару недель дома, а там посмотрим.       «Посмотрим» Романову совсем не понравилось, но снова спорить он не решился. Зато, наблюдая, как Михаил достаёт из шкафа стопку постельного белья, не удержался от вопроса:       — Вам есть кого попросить о помощи? Ну там, сходить в магазин или в аптеку…       — Есть, — ответил Замоскворецкий.       «Конечно, есть, — негодуя на самого себя, подумал Пётр. — Чтобы у Замоскворецкого и не было? Куда я вообще лезу?»       — Да… — неожиданно протянул Михаил странным тоном — то ли нежным, то ли печальным. — Кого попросить, есть. Только они все сутками пропадают на работе.       Он перехватил белье одной рукой, закрыл дверцу шкафа и, направившись в коридор, обернулся и с полунасмешливой беспечностью посмотрел на огорчённого Романова:       — Что застыли, Пётр Петрович? Уже спите в одном ботинке?       Осознание, что Замоскворецкий помнит не только его фамилию, но и имя, ударило по нервам электрическим током. Но вместо того чтобы по обыкновению вызвать оцепенение, заставило пойти на безрассудство.       — Михаил Юрьевич, — встрепенувшись, решительно заговорил он, — а давайте я к вам буду заезжать?       — Вы же живёте на Щербаковской, — удивлённо заметил Михаил.       — Зато театр совсем рядом, — одуревая от собственной дерзости, возразил Пётр. — Мне совсем не трудно будет вас проведать до или после работы.       — Ну… — неуверенно обронил Замоскворецкий. — Если вам действительно не в тягость…       — Нет, — твёрдо заявил Романов.       — …то можно, — закончил Михаил. — А сейчас, я вас умоляю, идите спать. Вас качает в такт словам.       Пётр с гусарской лихостью кивнул — вышло больше похоже на поклон, — изъявляя готовность отправиться на боковую немедленно.       Наутро, когда умудрённый опытом громких театральных попоек Замоскворецкий лечил его от похмелья не традиционным рассолом, а горячим наваристым супом, о том, что он брякнул: «Ваше желание для меня закон», он не вспомнил.