***
Самое первое в его жизни, что он вообще помнил о себе, было светлым, воодушевляющим, связанным с голосом и крепкими руками Морги, которые успели подхватить слишком активного и любопытного ребенка едва ли не в полете со скользкого обрыва вниз. Он почти забыл, как она строго отчитывала его в тот раз, назвав олухом за неосторожность, но тогда имело значение совсем иное, к отчитываниям он уже привык. Монтаг куда ярче помнил, насколько теплые, почти горячие у неё руки и грудь, как терпко, кровью, дымом и древесиной, пахла её одежда, как можно было вдоволь прижиматься к матери, не обращая внимания на то, что ему полагается чувствовать себя виноватым за это происшествие — мальчишка был слишком рад оказаться в её объятиях, столь редких, но, оказывается — безумно желанных. Если копнуть в эти воспоминания поглубже, то большая часть воспоминаний, когда он мог быть рядом с матерью, были для него хорошими. Те дни, когда ему удавалось услышать от неё хоть подобие похвалы за свои старания, те дни, когда она соглашалась научить его чему-нибудь лично, те дни, когда он был болен настолько, что через бред ощущал тяжесть и прохладу её ладони. Монтаг старался быть для неё лучшим, сколь бы недосягаемыми не казались иногда стандарты Морги, насколько сильно не наполняли душу горечью и ненавистью моменты осознания, что ей плевать. Но свет этих воспоминаний был перечеркнут кроваво-красным, двумя фразами и острием копья у горла. «Ты не станешь наследником. Ты просто станешь старше и перестанешь сидеть на нашей шее», — и остатки детской наивности и веры в мать, что он так отчаянно держал, разбиты в прах, смешавшись со снегом и серой под голыми ступнями. «Я балую тебя в последний раз, Монтаг. Беги, если ты хочешь жить», — и взмахом копья перечеркнуто всё то хорошее, что когда-то было, оставаясь позади бегущего прочь юноши. Всё светлое, что было от тех воспоминаний, осталось в холодном мрачном лесу, засыпанное снегом, спрятанное между узловатых корней дерева-великана, покрытого следами от детского меча. Сейчас при попытке вспомнить в груди лишь появлялось сосущее горько-сладкое осознание, что может быть эти воспоминания были счастливыми только потому, что Люцио больше не с чем было сравнивать то, что он считал материнской любовью.Часть 1
11 октября 2019 г. в 19:13
— Граф, поведайте нам о каком-нибудь хорошем воспоминании, связанным с Вашей матерью. Должно же быть хоть одно.
Люцио натянуто усмехнулся, отпивая глоток терпкого сладкого вина. Если бы вопрошавший не знал правды о его семейном древе, то граф бы с удовольствием рассказал красивую сказку, полную хороших воспоминаний, теплых материнских объятий, разнообразных игр и изящных бальных залов. К ним он привык настолько, что иногда искренне начинал верить в них, с упоением рассказывая всем, кто был готов слушать, показывая им портрет крепкой, но изящной и величественной женщины, которую он звал матерью. Той, о которой он мечтал, а не о старой горделивой ведьме, которую старательно избегал не одно десятилетие.
— Что же, это было бы ложью, если бы я сказал, что таких воспоминаний нет. Более того — их немало, только вот эта ведьма смогла их хорошо подпортить позднее, отобрав мою детскую наивность и верность её дикарским идеалам, — оскалился в усмешке граф, откидываясь на спинку кресла, готовый делиться историями о себе.