Поворачивая колесо.

      Некоторые верят в перерождение после смерти, некоторые нет. А Он просто продолжал жить раз за разом вопреки всем мнениям и взглядам.              Каждый раз, закрывая глаза, чувствуя на себе чьё-то обдувающее дыхание, Он поднимал веки в другом месте. Он не был уверен, сколько раз проходил по одному и тому же пути. Он не был уверен, что всё это не бред и не фантазия. Он не был уверен ни в чём.              Единственное, в чём Он не сомневался, — так это в том, что его «дар» не забывать прошедшее, помнить все детали и подробности до последнего, является никаким не даром, а настоящим пресловутым проклятием. Никакой божественной милости, удачи. Над ним дьявольски издевались, кидая из одного ада в другой. Будто ставили извращённый эксперимент в лучших садистских традициях — долго, мучительно и непонятно, с какой целью.              Всё это не проходило без следа — одну жизнь Он закончил в психологической лечебнице, основательно поехав крышей. Там всё было также, как и в дерьмовых фильмах — белая комната, обитая невнятными подушками, сковывающая абсолютно все движения смирительная рубашка, неразговорчивые врачи и медсёстры — из-за этого Он сходил с ума ещё сильнее. От нечего делать его голова лишь сильнее наполнялась вязкой, мерзкой паутиной.              Это было ещё не худшее, что Он испытал,— в тот раз Он прожил лет двадцать пять. Несколько жизней Он закончил спустя пару мгновений, дней и месяцев, несколько раз он рождался с тяжёлыми заболеваниями, заражался чем-то уж очень смертельным и мучительно умирал. В паре случаев Он порвал с жизнью суицидом, ещё в паре — его самого убивали люди, способные на страшное в какой-нибудь тёмной подворотне, оценивая жизнь в сумму денег, что была в карманах умершего, — подло, бесчестно и без надежды на справедливость.              Самые страшные жизни — Он называл их попытками — делились на два разряда: на военное время и на военное время в странных, искажённых, безумных и фантастических мирах. Его закидывало в сороковые годы двадцатого века, в фантазии писателей постапокалипсиса, в мир, что был дьявольски похож на ад, в псевдо-толкинское фэнтези со стандартным набором примочек: эльфами, гномами, Тёмными властелинами. Он побывал в средневековье, Он побывал в железном веке, в космосе — казалось, нет места и времени, где его не было.              И везде его заставляли воевать. Гонимый феодалами, вождями, борцами за Свет и Справедливость, вдохновляющими речами патриотов, поднимающих Родину на борьбу за жизнь, Он убивал и его убивали — и никто никогда не спрашивал, хочет ли он такого исхода. Декорации и герои менялись, а сюжет оставался единым во всех мирах и временах.              И Он смирился. Отдавал свободное время изучению чего-то нового, пытался творить, познавал, наблюдал. Поступая так, посреди всей грязи, ужаса, хаоса, крови, смерти, морального разложения и уродства Он мог узреть что-то действительно прекрасное. Он видел настоящие чудеса света в тех мирах, что породила людская фантазия. Он наблюдал великолепнейшие пейзажи и закаты, читал произведения, написанные гениями. Но это всё было мимолётно: Он вновь погибал, нелепо, глупо, напрасно, за чужие, чуждые идеи и мысли, а иногда по чьему-то желанию. Например, его собственному.              И каждый раз, умирая, Он молился кому-то (по всей видимости, самому себе) о том, чтобы очутиться в месте без людей и их безумия. Где нет глобальных конфликтов и смертоубийств из отчаяния. Где жизнь не цепляется за мёртвый пепел, где ты живешь, а не существуешь. Но эксперимент продолжался, колесо поворачивалось вновь, Он засыпал и просыпался.              Ему никогда не давали поблажек — его не закидывало в семью каких-нибудь богачей, и добывать всё необходимое для жизни ему приходилось самому. Признаться, Он опускался до воровства и краж, предавал и лгал. Один раз Он, истощённый, невероятно голодный и отчаявшийся от ужасной боли, начал есть человечину.              Обычный труп, свежий, созданный аккуратными руками человека. Он впивался в мясо зубами, поедая сырые и жёсткие мышцы, прожёвывая жир, обгладывая твёрдые и крупные кости. Он брезгливо обходил пах и голову с пищеварительным трактом, а когда Он прогрыз себе путь до кишок, оттуда завоняло так, что его замутило.              Трупу было всё равно. Тот безразлично смотрел в глаза себе подобного, жадно пожирающего его мясо и жилы.              Он весь перемазался в крови и, испытывая какое-то странное чувство лёгкости, окунулся в реку неподалёку. Его тянуло рвать — вкус был не самым приятным, рот был в чём-то липком и склизком, зато живот был невероятно полным. Он идиотски и безумно улыбался, смотря на заходящее солнце. Улыбался, пока в голове его крутился ураган из бессмыслицы.               С того момента Он перестал в своей речи употреблять слово "человек", говоря о себе.              Он не корил себя, не винил. Он понимал, что всё то сумасшествие и ужас, что он делал своими руками нельзя было избежать. Казалось порой, что Он вновь сойдёт с ума, но разум приобрёл пугающую ясность, наложив на себя столько ограничителей — не перечислишь. Но, однажды обговорив это вслух, он понял: только моральные принципы помогут ему остаться собой.              Не лги; не беги; прими, что смерть — лишь часть бытия.              Смерть — лишь часть бытия. Самый главный вопрос, занимающий его голову в моменты покоя. Перерождались ли другие также, как Он? Он никому не рассказывал о тех вещах, что творил раз за разом, о том, что видел, слышал, совершал; если бы Он признался, наверняка пришлось бы начинать жизнь вновь. Шкаф для его скелетов в пришлось бы менять на целый склад.              Он не пытался скрыться от лика смерти. В паре попыток, когда его родители оставались в живых, они водили его на могилы. Они рыдали, стояли печальные или задумчивые, вспоминали уже ушедших. Он же просто ходил вокруг различных памятников, отдавая покойникам должное уважение. Кто знает, может где-то там лежит его прежнее тело?              Он нёс груз умерших на своём горбе. Позвоночник его всё ещё не сломался. Ему было больно, но Он не сломался.              Боль. О-о, он знал, что такое боль. Он почувствовал все её виды. Он знал сотни способов пыток, десятки методов убийств, миллиарды вариантов нанести не только физическую, но и самую обычную, душевную боль. В одном культе, о котором слышал Он, есть бог страданий. На стенах его храма верующие выбивают различные методы убийств и грехов. Столько новых слов, описывающих утаённую часть фантазии человека, встретилось ему в тот раз, когда Он увидел тот храм — невероятно.              Чем только люди не приспособились убивать! Именно здесь раскрывалась вся творческая натура человека.              И видя всё это, видя деяния людей, что называют себя разумными, что безразлично, холодно, по животному несли смерть, Он думал, что больше никогда не встретит достойных уважения существ, обладающих тем, что они называют свободой мышления. Он ошибался. Горели города, слышались крики умирающих, разрушалось монументальное, погибало сакральное, страдали невинные, стиралось с лица земли прекрасное, полыхали небеса, разрывалась земля, открывая путь в ад. Но вечное, многоликое солнце вновь и вновь вставало на горизонте.              Именно из-за этого солнца Он продолжал непрерывный поиск. Он самолично возложил на себя роль коллекционера, пионера. Он собирал в своём необъятном хранилище памяти всё то, что должны были помнить все. Великолепные картины и статуи, шедевральные барельефы и мозаики, изящно, точёно, метко и мудро написанные изречения, поэмы, стихи; любовь, радость, надежда, вера, верность, гордость и честь.              Но он был лишь коллекционером. Он собирал остатки чужого, но не пользовался этим. Единственным зрителем его бездушной коллекции был Он сам. Жирный меценат собирает тонны различного оружия древности; но сражался ли он хоть раз на мечах, стрелял ли из своих орудий?              Нет. И Он уже почти превратился в камень. Грубый, заполненный хламом внутри, даже не камень, а сундук в кладовке. Никто его не помнит, никто не знает, никто не превозносит, никто не любит и не заглядывает внутрь его души. Он смирился. Он самодостаточно любил себя, самодостаточно верил в себя и надеялся об успехе, об исполнении мечты.              Мечты… наверное, лицемерно камню говорить об этом. У него даже не было своего имени — Он был просто Он, потеряв за сотни обращений то слово, что он гордо мог именовать своим. Что у него было своего? Каждый раз, рождаясь, у Него с собой были лишь руки да ноги, лишь воспоминания о былом. Которое Он бы предпочёл забыть. Наверное, это нечестно — предавать забвению сотни жизней, сотни подвигов, сотни достойных поступков и героев. Наверное, это цинично.              Цинично.              Всё чаще Его называли циничным, бессовестным и беспринципным. Он не обращал внимания. Не им его критиковать, им, не видящим дальше собственного носа, своего панциря из знакомого и родного, коим они отгораживались от мира. С каждой такой мыслью солнце на Его горизонте, солнце надежды, вновь угасало.              Но — право слово! — каждый, каждый раз возвращалось! Ведь человек — человек ли уже? — не может жить в беспроглядной тьме.              Да, биологический вид homo sapiens — дневное существо. Тьма для него страшна, опасна, непредсказуема; он не может понять, что в ней таится: угроза ли? или же там ничего нет? Он разгоняет тьму, его породившую, немилосердным и безжалостным, как и он сам, огнём. Огнём различным: огнём как физическим явлением, огнём духовным. Тьма отступает, но цвета остаются теми же: грязно-серыми.              Мир не меняется, как бы ты не прогонял тьму.              Тьма ли это? Тьма была и будет. Была до нас, до жизни любого толка, будет после того, как последние звёзды в космосе погаснут, а атомы распадутся и исчезнут; будет править на пепелище, не ликуя, не радуясь, не горюя. Она ничего не теряет и не приобретает. Она — тьма, с сарказмом смотрящая на лицемерный в большинстве своём Свет, что тщетно и ненадолго отвоёвывает себе lebensraum. Но выживет ли он на нём — вопрос иного случая.                            Он, израненный и опустошённый, сидел на холодном камне, взирая на обгорелую пустошь, расстилавшуюся перед его взором. Он смотрел и видел не пустошь, но очередную картину мазохистского самобичевания человечества, с наслаждением тыкавшего себе под рёбра свой же нож. Тлела трава; погибали в муках недобитые; пусто лежали сломанные куклы. Он ощущал, как покидает тело.              Ему отрубило правую руку, из которой текла похожая на гранатовый сок кровь, болезненно аппетитная. Он смотрел на неё и не видел ничего особенного. Он просто ожидал очередного поворота колеса своей истории, не имеющей начала и конца.              Сплюнул на землю комок, стоявший в горле, окрашенный в красный. Почесал колено оставшейся рукой, сбросил с себя грубый кожаный ремень ножен, натиравший сквозь рубаху кожу. Брони, полагавшейся Ему в этом мире, на нём не было — часть потерялась в охватившей Его горячке боя, часть Он сбросил сам, когда бойня улеглась. Стрекотали птицы, каркали вороны, беспокойно кружащие над полем брани.              — Достойное окончание истории очередного королька, возомнившего себя властителем мира, — сказал Он четвертованному трупу подле себя. Тот не ответил. — Глупый. На каждое действие есть противодействие, думаю, здесь сработал тот же механизм. Даже кровных врагов можно сплотить, дав им другого, более угрожающего противника, более непривычного и непредсказуемого. Что и случилось. Идиот повёл себя на гибель, выступив против всего остального континента. Я понял бы, если бы он хотя бы запасся парочкой козырей. Так нет! На что он надеялся?              Труп не ответил. Вздохнув, Он махнул рукой, прерывая себя. Чувствовал, как последние крохи жизни растворяется в почве под ним.              — Пора уходить.              Он вновь повторил привычные слова.              — Попытка столько-то там восьмидесятая. Неудача: гибель вследствие развязанного конфликта и привлечении объекта в качестве бойца одной из сторон. Повторить попытку, — Он вздохнул. Помолчал. Закрыл глаза.              Почувствовал дыханье на своём лице. Улыбнулся старой знакомой — и произнёс:              — Пусть хоть этот раз будет чуть более…              И ураган закружил его.