Большой переполох в маленьком болоте

      Что за ночь! Лягушачьи свадьбы начинались с самым закатом и продолжались до тех пор, пока не упадет без сил последний гость. Ловцы светлячков постарались на славу: живыми стеклянными фонариками был заставлен каждый стол, увешано каждое дерево, и поднимающийся ветер заставлял свет игриво трепетать и мерцать. Музыканты, приглашенные аж из соседней деревни, раздутые от собственной важности и торжественности события, изо всех сил играли на своих маленьких лягушачьих скрипочках и дудочках что-то задорное, уморительно деревенское и от того так и подмывающее броситься в пляс, выкидывая нехитрые коленца и бойкие па. А еда! О, что это была за еда!       Два могучих лягушачьих клана как будто пытались перещеголять друг друга в богатстве и хлебосольности: столы, организованные по типу фуршета, ломились от жареных лапок сверчков и мягких тараканьих брюшек, жирных опарышей и деликатесных куколок бабочек, от брюквы и капусты, моркови и кукурузы, пресных и сладких хлебцев, щедро сдобренных диким медом и слюной зеленой тли. Если бы Саша хоть на секунду задумалась, что она отправляет в рот в перерывах между нехитрыми свадебными забавами, то ее непременно бы стошнило, но она благоразумно зажмуривалась всякий раз, когда выбирала что-то со стола. Безобидная на вид булочка-бриошь брызнула в рот горячим соком явно насекомого происхождения, Саша сглотнула, старательно стараясь не жевать непонятную ей субстанцию, незаметно бросила остаток булки под стол и бросилась в гущу событий, туда, где поддатые гости, смеясь и визжа, гоняли по грязи испуганный шарик мокрицы.       Удивительно, но ей действительно было весело.       Свадебное торжество охватывало всю деревню. Кто хотел танцевать и пить, тот оставался на площади, поближе к музыкантам и разбухшим от влаги деревянным бочкам, из которых сочилась темная пахучая брага. Пройди чуть дальше — и во дворах играли в карты и гадали по ладоням и болотной грязи, курили длинные кукурузные трубки, плели венки, ныряли в прозрачные омуты за уроненными башмачками. Сашу везде привечали, поначалу несмело, напуганные звоном боевого железа, а затем все веселее, ее зазывали на игры, тащили танцевать и закалывали пшеничные волосы цветами, пахнущими летом и немного тиной. Она старалась держаться своих, но потеряла их в круговерти свадебного веселья. Кажется, Бог сидел за карточным столом и остервенело швырял на бочку карту за картой под одобрительный гогот зевак. Его боевой молот отдыхает рядом, прислонившись отполированным древком к табурету, позабытый за ненадобностью. Мелькнула длинная зеленая коса — это Фэнс, она пьет кружку за кружкой, небрежно облокотившись спиной о беленую стену дома. Она усмехнулась уголком губы, поймав в толпе сашин взгляд, отсалютовала ей пузатым бокалом и тут же скрылась, ища уединения. Где же Грайм?..       Саша за него не волновалась. Он был мрачен, как брюхо напитавшейся грозой тучи, и своим видом отпугивал даже самых развязных гостей, только и ищущих, с кем бы затеять веселую потасовку ил присесть на ухо с анекдотом столетней давности. Но вместе с неприятностями он так же не подпускал и веселье, Саше пришлось покинуть его, чмокнув на прощание в искривленный недовольным оскалом рот. Он позаботится о себе сам, а вот она пришла веселиться, веселиться и плясать, и пить, и жить, жить по законам этого странного мира, раз уж занесла нелегкая. Она возвращалась к капитану пару раз за вечер, принося ему то наполненный бокал в качестве извинения, то выигранную набитую соломой игрушку, а затем он пропал. Саша надеялась, что и он нашел себе место, как остальные.       Стайка юных девушек окружила ее, перешептываясь, хихикая, и самая юная, лупоглазая длинноногая лягушечка, спросила с какой-то напускной дурашливой строгостью:  — Ты же девочка?       Саша от неожиданности прыснула в кулак, затем с ответной серьезностью кивнула, и лягушачий хоровод с визгом и гиканьем уволок ее за собой. Они держались вместе, хохочущий шторм разноцветных юбок и увитых цветами кос. С ними и невеста Марша — крупнотелая, круглолицая лягушка с нежно-голубой кожей — первая деревенская красавица. Наряженная в что-то невероятно старомодное и тяжеловесное, явно традиционное, она передвигалась с немалым трудом, но не пропускала ни одной игры, ни одного развлечения ее собственной большой деревенской свадьбы.  — Мы идем к предсказателю! — повелительно сообщила она и тут же весело хохотнула, стремглав помчавшись к волшебной палатке и увлекая за собой стайку подруг.       Какая юная дева не любит гаданий? Особенно с подружками, собравшись в полночь у горящей лучины, исполненная таинственности и легкого раззадоривающего страха. Сердце сладко ухает, когда подвешенная на нитку иголочка указывает на имя жениха, ночная цикада, умасленная сладким сиропом, выстрекочет количество ожидаемых деток, а самые бойкие спросят о богатстве и славе, положив под подушку наточенный боевой нож. Саша усмехнулась: она не верила в эти глупости, но зачем обижать хорошую лягушку в день ее свадьбы?       Предсказатель, явно не местный, а приглашенный похваляющейся богатством семьей жениха, был старым тритоном. Тяжелый, покрытый испариной лоб мыслителя выдавал в нем если не колдуна, то амфибию невероятно образованную. Несмотря на возраст, его глаза смотрели цепко, с живым интересом, и гадал он на славу: в меру таинственной велеречивости, вдосталь приятных мелочей.       Палатка его, украшенная перьями и амулетами, склянками и разноцветными камнями, вдруг внушила юным лягушкам некоторую опасливую робость, заставив замереть и потоптаться на пороге. Предсказатель внимательно осмотрел присутствующих, наверняка вычленил из стайки виновницу торжества, но остановился взглядом на Саше.  — Ты, — он поманил сухой когтистой лапкой, — подойди.       Саша приподняла бровь.  — Мы здесь ради Марши вообще-то, — укоризненно сообщила она, подбородком указав на свою новую подругу. — Ей погадай.       Лягушки зашептались, кто-то аккуратно подтолкнул Сашу в спину. Предсказатель хмыкнул, задумчиво переложил на своем столе какие-то веточки, и глубокомысленно произнес:  — ТЫ, — он сделал упор на этом слове, — здесь не ради нее. Не ради жаб, с которыми пришла. И даже не ради подруги, которую так отчаянно ищешь.       Саша встрепенулась. Привычным жестом она положила руку на бедро, но та сжала лишь воздух: меч остался в спальне. Тритон заметил ее жест.  — Я не боюсь угроз, человек, — холодно сказал он, подняв на нее глаза. — И сказал достаточно. Можешь идти.       Саша возмутилась.  — Достаточно? Ты же ничего не сказал!       Тритон отмахнулся. Саша сжала кулаки и сделала шаг вперед, чтобы выбить из этого шарлатана подробности, но чья-то ласковая робкая рука ухватила ее за запястье, призывая остановиться.  — Саша, не надо, — попросила ее Марша, неловко улыбнувшись. — Сегодня же праздник.       На нее смотрели с полдесятка круглых, отчаянных глаз. Саша видела себя в них: искаженную, но все еще рослую пришелицу из другого мира, воина, облеченную властью. Они верили, что она сейчас может взять и убить прорицателя, испортив праздник, а затем позвать своего злобного капитана и вообще повесить на дереве каждого десятого из присутствующих.       Ей это почему-то не понравилось.       Саша повела плечом и отвернулась. Тритон был так же одухотворенно-безмятежен, как и прежде, чем неимоверно ее раздражал.  — Давай, твоя очередь, — кивнула она невесте и с молчаливого одобрения присутствующих вышла из палатки на воздух.       Взрыв пьяненького хохота донесся со стороны картежников. Кажется, Бог проигрывал: что еще могло так развеселить местных деревенщин, как не облапошивание сборщика налогов? Надо будет его оттуда вытащить, пока он случайно не просадил лишнего из спрятанных в мэрии мешочков золота.  — Саша!       Марша вышла от прорицателя сияющая, как начищенная монета. Саша улыбнулась: ну как можно сохранять мрачное неудовольствие, когда рядом такая славная лягушка?  — Четверо! — Марша победно подняла в воздух кулак.  — Четверо? — спросила Саша.  — У меня будет четверо детей! Девчонки, это надо отпраздновать!       И Саша просто выкинула лишнее из головы.       Кто бы сказал ей дома, тогда, на Земле, три месяца назад, что она будет играть с крестьянами в глупые пьяные игры глубокой ночью в центре болот, того Саша тут же окрестила бы сумасшедшим. И вот посмотрите на нее! Отполированные наручи сверкают новенькой бронзой, небрежно подпоясанная рубаха хлопает по ногам, пока Саша бежит, смеясь и задыхаясь, вслед за игривой лягушачьей стайкой. Они пили, они ловили в грязи свернутых в шарики мокриц, она все-таки выгнала Бога из-за стола и нырнула в ледяной болотный омут, освеживший ее затуманенную приятной усталостью голову. Свадьба приближалась к кульминации: должен был свершиться загадочный обряд перехода новобрачных в семью, но никто почему-то не рассказывал, как это выглядит. Марша куда-то исчезла, Сашу потянули за руку прочь от сверкающего и шумного центра праздника вглубь деревни, а затем за ее пределы — в пучину окружающих Богшир болот.       И ей совсем-совсем не было страшно.       Было пьяно и немного смешно, окружавшие ее девушки вели за собой, срывались на бег, ловко лавировали в трясине, не давая себе и ей увязнуть. Куда они шли? Мокрая рубашка облепила тело, холодила до гусиной кожи, венок из цветков ряски и камыша сползал на глаза.  — Куда мы идем? — одышливо спросила Саша, но ответом ей был только смех.  — Слушай, слушай! — приказали лягушки и вдруг отпустили ее, скрывшись в болотном тумане.       И Саша слушала.       Ночная Амфибия всегда была шумной. Дикой, необузданной, не прилизанной железной рукой цивилизации, не задушенной автострадами и бескрайними просторами промышленных распаханных полей, мертвых и живых одновременно. Амфибия стрекотала и трещала, рычала и ревела, а Саша стояла и слушала, не понимая, что она ищет, что хочет услышать.       Вдруг что-то совсем рядом взревело глубоко и тягуче, Саша вздрогнула, отпрыгнула в сторону, запоздало испугавшись увязнуть в трясине. И еще раз, уже подальше, и еще, и снова, пока до нее дошло. Это было кваканье.       Саша жила среди жаб уже несколько месяцев и ни разу она не слышала, чтобы они квакали. В конце концов она решила, что это стереотип, и никакая разумная амфибия не обязана издавать никаких нечленораздельных звуков, но сегодняшняя ночь была необычной во всех аспектах.       Болото наполнилось кваканьем, как пруд в городском парке жарким летом. Было что-то первобытно-языческое в этих звуках, притягательное своей древней призывной силой. Саша брела на звук, выставив вперед руки, боясь увязнуть или сгинуть в тумане, но кваканье непреодолимо влекло ее.       И не ее одну.       Девичий смех, плеск воды. Две сплетенные фигуры на ложе из мха. Кто-то призывно квакает, кто-то идет на призыв. Саша вдруг поняла.       Она отступила, не решаясь потревожить свою лягушачью подругу и ее дружка. Это игра, древняя игра молодых пар, свойственная и людям, но забытая за давностью веков. Пора возвращаться: никто в глубине болота не зовет и не ждет ее.  — Саша!       Или зовет?       Болотный туман рассеивает звук, но это уже не важно: из его молочного подсвеченного огромной красной луной нутра выныривает фигура. Горящий фосфоресцентной зеленью глаз смотрит строго и с плохо скрываемым беспокойством.       Саша хотела сказать множество вещей: важных или только кажущимися важными ее распаленному, утомленному шумом и новизной разуму, но вместо этого она почему-то глупо спросила:  — А ты почему не квакаешь?       Грайм, нашедший ее во мраке болот, на секунду опешил.  — Что?       Саша неопределенно обвела вокруг себя рукой.  — Все квакают, а ты просто зовешь. Я уверена, это не по правилам.       Боже, какие глупости она несет. Зачем эти странные разговоры о кваканье, когда вокруг все кричит и воет от любви, и даже она сама если еще не поддается, то точно хочет поддасться этому безумию, и Грайм, ох, Грайм же нашел ее здесь, пришел за ней, а значит, одна часть этого странного обряда уже соблюдена, осталось только…       Он посмотрел на нее снизу вверх и недовольно поджал губу. Он не понял.  — Я здесь не для игр, и ты тоже, лейтенант. Ты вышла из города безоружная, подставив себя под возможный удар. Мы возвращаемся.       Наверное, он тоже хотел сказать что-то другое, но вышло то, что вышло. Саша недовольно нахохлилась, но позволила вывести себя из болота.  — Как ты меня нашел? — наконец, спросила она, когда ворота Богшира замаячили впереди огнями светлячков.  — Видел, как тебя уводят.  — Следил за мной?       Грайм не ответил. Саша не настаивала. Тяжелая дорога и длинная ночь наконец взяли свое: она ужасно устала. Веселое наваждение сгинуло, оставив во рту неприятное послевкусие насекомых и браги, а в голове тяжесть и звон, как от телевизионных помех. Саша сморгнула подступившую пелену дремоты, но не осталась незамеченной в своих страданиях.  — Иди выспись, завтра первая сядешь за вожжи, — не приказ капитана, но совет обеспокоенного друга.       Саша помотала головой, должно быть, из какой-то врожденной упрямости.  — О, нет, паука я водить не буду, увольте, — она попыталась добавить в голос смешливой бодрости, но вышло посредственно, если не сказать жалко. — И я хочу посмотреть этот ваш обряд. Про семьи. Весь вечер о нем только и говорят, я, можно сказать, ради него на это подписалась.  — Правда? — Грайм хмыкнул. — Какой необыкновенный интерес к деревенским традициям.  — Может, если ты мне перескажешь в красках и лицах, то я соглашусь уйти прямо сейчас, — метафорический белый флаг уже готов был взвиться над Сашиной головой.  — О, нет. Раз уж ради этого ты заставила нас задержаться здесь на ночь, то я с удовольствием прослежу, чтобы ты свое получила.       Злопамятный подлец. Саша криво усмехнулась уголком рта, признавая свое поражение в этой битве. Но не в войне, никогда не в войне.       Лягушки стекались из дворов и переулков стайками и ручейками, собираясь вокруг площади и возбужденно гудя. Саша тихо облегченно выдохнула: значит, уже недолго, посмотрит на представление и можно уйти со спокойной душой отдыхать. Она выставила локти, готовясь расталкивать горожан и пробивать себе путь к лучшим местам, но в этом не было нужды: перед ними с капитаном лягушки расступались сами, и в их суетливых попытках поскорее убраться с дороги Саше почудилась плохо скрываемая неприязнь.       В центре площади собрались семьи новобрачных. Они стояли друг напротив друга — матери и отцы, тети и дяди со своими выводками головастиков и юных совсем лягушат — и оценивающе, но беззлобно рассматривали друг друга. Мад и Марша уже сидели за столом и бросали то на одних, то на других тревожные взгляды.       Мэр Милдью, по случаю праздника надевший поверх своего и без того шикарного бархатного костюма увесистую золотую цепь, важно выступил вперед, разделив семьи, как боксерский рефери.  — Дорогие мои! — его голос был на удивление хорошо поставлен. — В это смутное, тяжелое для нас время я с искренней радостью и умилением взираю на молодых, на юные ростки нежного, прекрасного чувства, объединившего две семьи…       Толпа заскучала. Привычные к многословной велеречивости своего мэра горожане терпеливо ожидали, когда этот незатыкаемый фонтан красноречия иссякнет, а Саша недовольно закатила глаза, осознав вдруг, как надолго может растянуться ее вынужденное бдение. Грайм, умиротворенно скрестивший на груди руки, выглядел непоколебимо спокойным, но Саша видела в его зрячем глазу искры мстительного удовольствия. Она незаметно пихнула его бедром.  — О, что за путь уготовлен этим прекрасным лягушкам! — кажется, мэр только-только начинал распаляться; и что это у него в кармане, бумага? — Если позволите, я зачитаю вам строки поэмы, которую написал еще в юности…       Казалось, сам Богшир тоскливо вздохнул голосами своих горожан. На новобрачных, нервозных еще от готовящегося обряда, стало совсем жалко смотреть: они переминались, поглядывали на луну, как поглядывают на часовой циферблат опаздывающие люди, вздыхали и крепко сжимали друг друга за вспотевшие внезапно ладошки. Мэр разливался птицей, влюбленной в звук собственного голоса, а Саша начала поклевывать носом.       Вдруг ударил гонг. Саша встрепенулась, распахнула глаза, и в ту же секунду две лягушачьих семьи с боевым кличем врезались друг в друга со сноровкой и свирепостью профессиональных рестлеров. Две престарелые женщины — матриархи семьи — взбугрившись внезапно проступившими под морщинистой кожей мышцами вцепились друг другу в плечи и толкали, как заправские сумоистки. В стороне не оставались и дети — крохотные лягушата вцеплялись острыми зубками туда, куда могли дотянуться, головастики хлестали хвостами, молотили крохотными кулачками и кричали, стараясь не то оглушить противника, не то сбить звуковой волной. Кулаки впечатывались в тела с влажным, неприятным шмяканьем, ноги топтали, головы хрустели, сталкиваясь по-бараньи лбами, а жадная до зрелища толпа подбадривала то одних, то других одобрительным гулом.       Саша была впечатлена до глубины души.  — Что они делают? — пытаясь перекричать шум схватки спросила она Грайма.  — Выбирают, в чью семью перейдут новобрачные, — вместо него ответил ей возбужденно покрасневший лягух-музыкант, расположившийся рядом.       Сон если не покинул ее, то точно ненадолго отступил, уютно угнездившись где-то в глубине черепа. Саша, справившись с первым своим удивлением, вдруг расхохоталась. Боже, как же смешно и нелепо! Маленькие, толстопузые и тонконогие лягушки так уморительно кидались друг на друга, так забавно сопели и кряхтели, одаривая друг дружку тумаками, что она просто не удержалась. Пара неодобрительных взглядов скользнула по ней из толпы, но остальные были слишком увлечены зрелищем, чтобы обратить внимание на неуважительное поведение жабьего лейтенанта.  — Серьезно, они дерутся для того, чтобы выбрать, кому какую фамилию носить? — фыркнула она Грайму в ухо, разумно скрыв за шепотом свой скепсис.  — Дело не в фамилии, Саша, — в голосе капитана прорезались менторские нотки. — В крестьянскую семью перейдет новая пара рабочих рук, а также все дети, рожденные в этом браке. За это стоит сразиться.  — Только не говори мне, что жабы делают так же, — хмыкнула она, краем глаза наблюдая за развитием драки.  — Жабы, — холодно ответил Грайм, — сражаются до первой смерти.       Саше хотелось верить, что ляпнул он это от резко взыгравшего чувства видовой гордости.       Престарелая желтая лягушка с победоносным видом опустила свой тяжеленный кулак в ребра поверженного противника и тут же вскинула этот кулак вверх. Ее семья получила нового члена. Саша, как ни старалась, не могла вспомнить, с чьей стороны это бабушка, но судя по тому, с каким сочувствием гости смотрели на Мада, ему предстоит покинуть родной дом. Саша, так же не по своей воле покинувшая родных, вдруг пожалела расстроенного лягуха.  — Что за чудесный вечер для семьи Дакуид! — услышав голос мэра Саша запрокинула голову и вслух простонала. Она отказывалась терпеть его словоблудие еще раз.  — Ты можешь идти, — сжалился над ней Грайм.  — А ты?       Он покачал головой.  — Я здесь, чтобы охранять свадьбу.       Саша закатила глаза.  — Ты сам не веришь в этого зверя.  — Зато они верят, — он указал подбородком на горожан, собравшихся в очередь, чтобы поздравить семью-победителя.       Саша раздраженно повела плечом. Она устала, она была пьяна, и она не хотела спать одна.  — Я сама не разденусь, — достала она из рукава свой последний козырь и скрестила на груди руки.       Грайм смотрел на нее несколько мучительно долгих секунд, наверняка раздумывая над какой-нибудь язвительной колкостью в ответ, но вместо нее неожиданно кивнул.  — Иди. Я зайду к тебе позже.  — Только не сильно долго.       Дорогу до дома мэра она нашла без труда: второе такое же помпезное здание было мэрией, а она стояла как раз на площади свадебного гуляния. У дома кто-то возился с телегой, маленькие лягушачьи фигурки сновали туда-сюда, перекидывая через тележный борт подозрительно звенящие мешки.  — Эй, — отрепетированный командирский голос легко привлекал внимание. — Какого черта здесь происходит?       Лягушки испуганно замерли, выпучив на Сашу круглые нечеловеческие глаза. На секунду ей стало не по себе, но она задавила это чувство.  — Дык это… того, — промямлил лягух, зачем-то сняв с головы шляпку и неуверенно теребя ее в руках. — Деньги.  — Деньги? — переспросила Саша, грозно нависнув над подозрительными ночными старателями.  — Дык ну в Башню которые, — лягух моргал так часто, что казалось, будто он вот-вот расплачется. — Мэр сказал, значица, что господари жабы отбывают ранехонько, надобно им, это, денежки-то того, в телегу положить.       По-хорошему, конечно, нужно было пойти к мэру разбираться. Доложить Грайму, схватить жирного жабьего законника за грудки и спросить, с чего бы такая забота. Но Саша была всего лишь человеком. Очень и очень уставшим человеком.  — Если к утру хоть что-то пропадет — пеняйте на себя, — отчеканила она, смеривая лягушек самым пронзительным своим взглядом. — Я вас запомнила. Каждого.       Она, разумеется, блефовала: все лягушки выглядели для нее абсолютно одинаково. Она и жаб-то, к стыду своему, различала едва-едва, из толпы одинаковых широких лупоглазых лиц быстро выделяя только тех, с кем часто общалась. И Грайма, разумеется, его вообще было трудно проглядеть — такой уродливой рожи еще поискать.       К счастью, лягушки таких тонкостей человеческого восприятия не знали и быстро-быстро согласно закивали.       Саша, довольная своей сделкой с совестью, облегченно расковыривала застежки доспехов уже по дороге к спальне. Она не сразу нашла нужную дверь, а когда все-таки нашла, привычно с размаху плюхнулась на кровать, тут же получив болезненный удар туго набитым матрасом. Снова.       Она ждала действительно недолго, но уже успела задремать; в коридоре гулко забряцало железо, дверь бесцеремонно распахнулась.  — Я уже почти сплю, — ворчливо пожаловалась Саша, садясь на краю кровати и протягивая Грайму руку, закованную в латный наруч.  — В долгом походе воин спит в своей броне, — укоризненно сообщил капитан, но послушно расстегнул бронзовый браслет.  — Сообщи мне, когда соберешься в него, чтобы я отказалась.       Легкое одеяло-простынка совсем не держало тепло, Саша зябко свернулась в нем калачиком, обняв себя за колени. Голова начинала кружиться, а тело, разогретое брагой, остро реагировало на ночную прохладу.       Холодная четырехпалая ладонь опустилась ей на лоб, снимая алкогольно-горячечный жар. Саша сняла ее и прижала к щеке.       В подступившей дремоте ей послышался беззлобный гортанный смешок.