Между нами

У каждого из нас есть свое прошлое. Мы — сплошной сборник плохих историй, рассказывать которые точно не стоит. Даже упоминать об их существовании всуе. Есть истории… ну, они просто есть. Истории, что оставили в нашей душе огромные шрамы. У некоторых — не только в душе. Марк Волков был моей самой постыдной историей. Тем, от чего я старалась сбежать так далеко, как только могла. Мы были в одном центре на ребухе, и на фоне всех остальных цац и принцев без короны, монолитный Марк был просто оплотом спокойствия. Парень попал в центр из-за порванных связок в локте, я — в инвалидной коляске. Все просто сошлось. На нас. Один зал, один тренер, одно время. Слово за слово, и вот уже два тринадцатилетних подростка думают, что любят друг друга. Ну, точнее, он любил. А я говорила, что люблю. Мне казалось, что чем больше я это скажу, тем быстрее сама поверю в это. Но что мы, два больных подростка, у которых в жизни не было ничего, кроме родительских надежд, могли знать о любви? Я — ничего. А вот Марк упивался моей беспомощностью. Тогда я этого не видела, мне было не до того, но каждый раз, как я говорила, что врачи не видят положительной динамики, и всё это вообще бесполезно, Марк улыбался. Тогда мне и в голову прийти не могло, что это не ради того, чтобы подбодрить меня. Он улыбался, потому что был рад моей беспомощности. Был рад тому, что больший процент моей жизни зависит от него. Марк упивался моей инвалидностью. Я соврала Ване. Девственности я лишилась не от растяжки. Это же нереально, черт возьми. Девственности меня лишил тот же человек, что и лишил даже намека на спортивное будущее. Он же сейчас стоит передо мной. Я уже говорила, что видов спорта дохера и больше. Не получилось в гимнастике, пошла бы в бег. Но в день, когда я пришла к Марку на своих ногах, поливая все вокруг слезами нестерпимой радости, в моей крови, на последних анализах, нашли тяжелые и запрещенные анаболики. И меня закрыли в центре еще на год. И внесли в черный список Спортивной Ассоциации. Дорога в большой спорт мне была закрыта раз и навсегда. Уже позже, случайно, пока лежала на его груди вся в слезах, а он укачивал меня своими огромными руками, увидела знакомое название на этикетке. И все. Мозаика сошлась. Родители поверили. У них не было повода мне не верить, тем более что чувство вины сыграло свою роль. И меня забрали. Ночью, чтобы он, этот паук ебучий, не смог меня перехватить, потому что свои лапы в мою душу он запустил конкретно. И вот сейчас он стоит, улыбается мне своими жвалами, а у меня болит длинный шрам во всю ладонь. «Режь, если любишь меня». Я и резанула. Боли не почувствовала, потому что сидела на обезболивающих, а вот шрам остался навсегда. И я всегда буду помнить его полубезумную улыбку в свете фонарика от телефона. И я навсегда запомню это чувство, будто меня клеймили, словно племенную лошадь. Словно надели ошейник принадлежности. Когда я сбежала, он долго пытался выйти на связь — звонил и писал везде, где звонилось и писалось. Даже написал всем людям, чтобы были у меня друзьями в соцсетях. Мне пришлось исчезнуть, и даже сейчас — столько лет спустя, везде, где можно, у меня левое имя, что мне уже роднее моего собственного. Но как оказалось, я была не единственной его такой жертвой — спустя полгода, когда я в истерике подпрыгивала от любого оповещения, мне написала девочка, и первым сообщением было не «привет» или «как дела». Первым сообщением было фото точно такого же пореза на том же месте. Этот конченный фетишист клеймил каждую, с кем водил хороводы. Оказывается, общий маньяк-бывший очень сближает. Но тогда нам было по тринадцать. Тогда мы были реально молоды и реально глупы. И от мысли, что же будет теперь, когда нам по семнадцать, а он стоит тут со своей улыбкой самого желанного мальчика на районе и откровенно очень хорошо скрывает то, какой он ебанутый псих, у меня пробежала нервная дрожь по телу. — Да блядь, — тихо, обреченно и почти истерично. Ни на что другое меня просто не хватило и я, вытерев откуда-то взявшуюся слезу на щеке, встряхнула рукой, убирала ладонь Соболя, и подскочила на месте, вылетая из класса, снося все на своем пути. Кажется, я даже задела завучиху своим лилипутьим ростом. Кажется, она даже упала. Но мне было так поебать — у меня была только одна мысль: «Девочка, беги». Она пульсировала у меня в голове истерическим репитом, и я бежала. Ноябрьские морозы брали свое, а я не брала с собой куртку, но этих холодных минус десять я даже не ощущала. Я заполошно двигала ногами, осознавая одну единственную мысль: остановлюсь — умру. Меня бы сейчас на олимпиаду: Усэйн Болт плакал бы от зависти к развитой мной скорости. Дом был полон народу, что удивительно, потому что все сейчас должны заниматься своими великаньими делами, но вместо этого семейка громко оралась между собой на кухне, но когда я влетела в комнату, все замолчали. Оно и не удивительно — без куртки, в одних лёгеньких балеточках и с выражением крайней истерии на лице, я привалилась к косяку и не могла успокоиться, все дышала и дышала, и в этой напряженной и страшной тишине — мое дыхание точно набат, предвещающий ну такой до крайности лютый пиздец, что даже вечно спокойный медведеподобный батя выронил фарфоровую кружечку из маминого боготворимого сервиза, когда я прокаркала: — Марк в моем классе. И просто упала в обморок. Приходить в себя не хотелось категорически, но басовые крики моего бати были лучшим будильником, так что я, подтянув ноги к груди, попыталась заснуть еще разок, а потом до меня дошло: — Марк в моем классе! — Проорала в лицо отлетевшей от меня Алины. Я напугала сестру настолько, что она даже не заметила, как влетела спиной в стол. Это должно было быть больно, но Алина этого даже не заметила, просто подалась вперед и навалилась на меня, обнимая. Молчание, нарушаемое лишь криками отца в глубине квартиры, напрягало ужасно. Потому что оно было истинно похоронным. Потому что если он нашел меня даже после переезда в другой конец города, после смены всех возможных контактов или адресов, это значит, что парень неплохо постарался. И какими бы до ужаса влиятельными не были мои родители со своими сетями частных охранных агентств и целым небольшим городишком питомника с редчайшими и дорогущими растениями, его родители все равно были чуть влиятельнее. Потому что папочка — губернатор. Потому что сын — ебнутый психопат. Потому что мама его покончила с собой в его шесть лет практически у него на глазах. Этот ебанный социопат с детства был таким: я слышала разговор медсестёр — это он довел её до того, что женщина вздернулась на несущей балке чердака. — Ты что, плачешь? — Алина держит меня за плечи и заглядывает в глаза, а у меня вена на лбу сейчас лопнет от её тупости. — Нет, блядь, — я резким движением сбрасываю ее руки с себя и встаю. — Глаза потеют. — Сжимаю лицо в ладонях, пытаясь унять эту адскую дрожь. И вот уже в тот момент, когда Аля меня обняла, а у меня почти получилось не всхлипывать истерически при каждом гребанном вдохе, в комнату влетел Коля, практически снося своей тушей дверь. — Он там это… — И тут парень замолкает, удивленно разглядывая мое лицо. — Ты что, плачешь? — Подозрительно спрашивает он, щуря свои отцовские глаза, и вот я уже набираю полную грудь воздуха, чтобы наорать на него, потому что я никогда не плачу, как ко всеобщему удивлению на него шикнула Алина, одним взглядом поторапливая говорить. — Короче, там этот пацан с отцом на кухне общается. Отец, вроде, даже орать перестал. Тебя попросил позвать… И Коля замялся. Потому что его комната за соседней стенкой, и брат помнит, как я отчаянно рыдала целых полгода и просыпалась по ночам с криками, потому что мне снился Марк и его лицо. — Да блядь. Уже спокойно. Даже как-то обреченно. В конце концов, я не плачу. Больше нет. Я научилась относиться ко всему с философским спокойствием. Я поборола свои комплексы по поводу роста… Ладно, почти поборола, что я, не выдержу встречи со своим самым страшным кошмаром на свете? Выдержу, конечно. У меня же нервы из стали. И это не у меня сейчас трясутся руки и непроизвольно текут слезы. Не у меня. Кухня была каким-то сплошным оплотом депрессии и безнадеги, которые создавали родители своим напряженным видом готовых броситься в атаку хищников. И на их фоне радостный и довольный Марк, с кружечкой из маминого фарфора у губ, выглядел реально точно лучик солнышка, проглядывающего из тучек. Только я еще видела и жвалы этого паука ебаного. — Ну и, — моим голосом можно было покрыть вторым слоем снежка всю землю. — Я жду. — Я думал, — его голос бархатист и мягок. Я помню, как он умеет играть баритоном. Он часто практиковал это на медсестрах, чтобы те давали ему дополнительные таблетки, — что мы поговорим как цивилизованные люди. — Ну я тебя очень внимательно слушаю. — Демонстративно остаюсь на месте, даже приваливаюсь к косяку двери, всем своим видом давая понять, что с места я не сдвинусь. — Может быть, ты присядешь? — А я пока не страдаю проблемами со слухом, поэтому вполне прекрасно послушаю тебя отсюда. — И даже миленько ему улыбнулась, но тоном голоса намекала, что ему пора валить. — Ну ладно, — он страдальчески вздыхает, будто бы я разбила ему сердце, и отставляет материн фарфор. — Я бы хотел извиниться, Евангелина. — И замолкает. Будто это его желание должно было перекрыть годы ребухи с ним, шрам на запястье, похеренную спортивную карьеру и все ожидания родителей? Он че, серьезно? И страх отступил. Он не исчез окончательно, потому что я осознавала, на что Марк способен, но он немного притупился на фоне того, что могу я — теперь, если в какой-то момент я пойму, что Марк снова делает это, снова манипулирует мной, я просто сломаю ему ебало. Или Коля. Или папа. Ну или Соболев на крайний случай. На самый крайний случай. — Мне не нужны твои извинения, Марк. — Все-так же холодно, даже немного насмешливо, и я вижу, как на дне его глаз плескается недовольство, уже потихоньку перерастающее в скрытую агрессию. — Если это все, что ты хотел мне сказать, то — вон дверь, вон нахуй. Провожать не надо? — А ты стала редкостной стервой, — теперь он усмехается. Видно, что мой посыл ему не понравился, но ему нравлюсь та я, что он сейчас видит перед собой. Больной ублюдок. — Сочту за комплимент, — чуть вздергиваю подбородок, всем своим видом показывая, где я видела эти беседы все. — А теперь собирай свою паутину, что ты уже успел навешать тут всем, и вали по холодку отсюда. — Мы были такой прекрасной парой, Евангелина. — С намеком тянет парень, рукой поправляя свой идеальный светлый ёжик на голове. Что-что, а чувство стиля у него не отнять. Стоп, что? — Чиво? — Теперь страх перед ним вообще потерялся, осталось лишь это долгое и возмущенное «чиво?». — Какой парой, Марк? Мы по малолетству терлись по темным углам на ребухе, все. Потом ты заставил меня порезать руку, испортил мне жизнь, и мы разбежались, как в море ядерные ледоколы. — А мне вот так не кажется. Тебя забрали у меня. Да блядь. Он серьезно? Мне скоро с такими приключениями придется татуху «да блядь» на лбу набить, чтобы не повторять её через каждое слово, а-то я уже устала, право слово. — Забрали тебя с твоей планеты долбоёбов, Марк, а меня родители увезли куда подальше от тебя. А теперь и тебе пора. Забирай свои шмотки! Проваливай! Хочешь — мои уже забирай и уебывай. Видишь, какая я талантливая? Вот и ты прояви талант фокусника и исчезни из моей жизни. Видимо, на задворках его больного мозга до него начало доходить, что это все — не прелюдия, что это не какая-нибудь изощренная ролевуха, после которой я подпрыгну, как ретивая козочка, с криками «Шутка!», и кинусь к нему в объятья. Когда даже мой батя сквозь свою огромную бороду испустил смешок, Марк резко поднялся, оскорбленно отбрасывая от себя мамин фарфор. Кажется, ручка у чашечки отломалась. На кой хер только доставала свой лучший и самый дорогой фарфор — не ясно, но зато мы получили мораль: за понты надо платить. И пока мы всей семьей следили за фамильной реликвией, передающейся из поколения в поколение, — как бы мы втроем делили этот сервиз между собой — не представляю, но с удовольствием посмотрела бы на эту драку за чашки из китайского сервиза, — Марк пронесся мимо меня разгневанной фурией, снося с ног своей рукой, локоть которой угодил мне точно в голову. Ну конечно! Великанам же все можно. Куда уж мне уж со своим-то лилипутьим ростом. На меня можно просто наступить. — Ты еще пожалеешь об этом! — Пыхтел парень, надевая свои наверняка чрезмерно дорогущие для подростка кроссы. — Сильно? — скоромно спросила я, потирая ушибленную голову. — Очень сильно! — Он гневно пышет пламенем из всех щелей, и вот передо мной уже не опасный паук, каким я рисовала его себе последние пару лет, а обычный ебанутый и закомплексованный псих. — Ну слава богу, — показательно выдохнула я, — а я-то уж думала, что зря тебя нахуй посылала. И жить-то вдруг стало проще! Он вылетел из квартиры обиженной пулей, напоследок так ебанув дверью, что я точно слышала, как в подъезде упала с потолка штукатурка. — Дома холодильником так хлопать будешь, — пробурчала под нос себе и вернулась на кухню, где мать квохтала над разбитой-таки чашкой, на меня — ноль внимания. — А теперь, по-моему, пришла пора поговорить на тему, что родители из вас так себе. Следующие полчаса, ей богу, прошли как в тумане — я орала, материлась на все и вся, кидалась в них посудой… в общем, доступно объясняла, почему родители из них так себе. Как не странно, мою мини-истерику восприняли на удивление спокойно: мать смотрела в пол, а отец даже иногда кивал на какие-нибудь мои особо красивые реплики. — И, подводя итог, в следующий раз, когда в этот дом заявится очередной ублюдок, из-за которого ваша дочь в свое время резала руки и полгода спать не могла, сломайте ему ебальник, а не наливайте чай в лучшем сервизе, ага? — И ушла, оставив отчитанных как школьников родителей осознавать свои ошибки. — Ты что, серьёзно на них наорала? — Скептично спросила Алина, крутясь на моем кресле, Коля же с ногами забрался на маленький диванчик и с интересом рассматривал мою комнату. Ну да, он же тут в принципе впервые с тех пор, как мы сюда переехали. — Ну еще ты мне скажи, что я была неправа. Я тогда вообще раз и навсегда ебало завалю, ей богу. — Я падаю на кровать, устраиваясь как можно удобнее на животе и смотря на членов своей семьи. — Мне кажется, или мы никогда в жизни не проводили так много времени в таких замкнутых пространствах. И они синхронно переглянулись и почему-то виновато посмотрели на меня. — Прости нас, Евангелина, — начал Коля, и у меня глаза на лоб полезли: то ли от того, что этот тупой качок в состоянии выговорить что-то настолько сложное, как мое имя, то ли потому что он извинился. — Стесняюсь прям спросить: за что из? — Поймала их удивленные взгляды. Пришлось объяснять: — За что из всего того, что я перетерпела, вы извиняетесь. — Наверное, за то, что никогда не воспринимали тебя как сестру и вообще старались игнорировать? — Неуверенно начала Алина, еле заметно выламывая себе пальцы, что с головой выдавало её нервозность. — За то, что стыдились меня, всю такую маленькую и ни разу не спортивную? Ты это хотела сказать? — Твоим ядом можно травить тараканов в наших универских общагах. — Недовольно бурчит Коля, но отрицать факты не может даже он: до моих лет пятнадцати, пока я не начала активно огрызаться на всех и вся, на меня старались вообще не смотреть. И не потому, что я им в пупок дышу. А потому что я позор семьи. — Меня воспитали волки. — Хмыкаю я и переворачиваюсь набок — больная спина без упражнений давала о себе знать. — И вы не можете меня за это винить. За мой эмоциональный диапазон, как у зубочистки. Ненадолго в моей комнате, полной грамот за первые места в учебе и творчестве, полной медалей за все возможные школьные олимпиады и конкурсы, воцарилась тишина спокойствия. Спокойствия молчаливого и тягучего, словно мед. И когда его совсем чуть-чуть — это вкусно. Но сейчас мы все буквально захлебывались этим, не зная, куда смотреть — то ли в пол, то ли друг на друга. И это было ужасно тяжело, когда они не знают, что сказать мне, а я не знаю, что сказать им, потому что сейчас, в этой комнате, собрались абсолютно чужие друг другу люди. Мы будто дети разных родителей, которые видятся только на праздники, когда наши мамы и папы собираются за общим столом, тем самым обрекая нас на принудительное общение. Только была в этом всем одна проблема — мы были родными братом и сестрами, с разницей всего-то два года между каждыми. Мы никогда не общались, кроме мелких шпилек от Коли. Алина же всегда предпочитала молча меня игнорить. Раньше мне казалось, что с высоты своего роста ей просто не пристало общаться с таким отбросом, как я. Сейчас же я понимаю, что ей просто нечего было мне сказать. И я ее понимаю. Наверное, попытайся она заговорить со мной пару месяцев назад, я бы сделала ей какую-нибудь страшную гадость. Хорошо, что как только детям этой семьи исполнялось восемнадцать, они хватали свои вещи и сбегали из этого дома. Коля даже не доучился в одиннадцатом — в середине ноября просто хватил свои вещи и вылетел из дома прямо ночью. Родители не были против, когда не нашли Колю с утра в кровати в своей комнате. Они лишь одобрительно покачали головами, ведь Коля уже тогда был членом Юниоров НБА. А с совершеннолетием мог уже бороться за место в команде. Поэтому и сбежал. Алине повезло чуть больше: она, июльская девочка, свалила из дома сразу же, как сдала последний экзамен. Помню, она даже не заехала домой за вещами, ушла без всего. Родители тоже никак не отреагировали. Опять лишь одобрительные кивки головой. И вот тут-то, с уходом любимого Коли, и начался мой ад, где никто ничего не говорит, но смотрит так, что и без слов понятно — урод семейный. Но смотря на них сейчас и анализируя прошлое чуть трезвее, без налета вселенской обиды на всех и вся, я вдруг осознала, что родительская любовь для них была гораздо хуже того, что испытывала я. Ведь от меня ничего не ждали. Я изначально была заведомо проигрышным вариантом, поэтому особых надежд и не было. Весь свет софит доставался этим двум подросткам, у которых, я уверена, до восемнадцати лет даже первого поцелуя не было, потому что дом-тренировки-школа-тренировки-дом. Все. Это было их расписанием на протяжении долгих лет. И если я спокойно могла прогулять школу, подраться с кем-то, не преуспеть в чем-то… То они не могли. У них просто не было шанса не быть идеальными. Наши родители отняли у них шанс быть детьми. И они буквально рвали жилы, чтобы выделиться. Чтобы быть идеальными в родительских глазах, потому что перед носом у них был живой пример нелюбимого ребенка. Я. Есть мнение, что долгие годы я была самым страшным кошмаром собственных брата и сестры. Точнее, не я, а отношение ко мне. Почему-то ненависть к родителям культивировалась с удвоенной силой. А злобы на брата с сестрой не осталось вовсе. Потому что во всем, что происходило, их вины не было. Они выживали как могли. Во всем были виноваты лишь наши чертовы родители. — Что ж, — голос Алины выводит нас всех из какого-то странного транса, в котором мы находились, каждый, вероятно, думая об одном же, — я не знаю, чем занимаются нормальные братья и сестры, но предлагаю стащить из холодильника что-нибудь, что хоть отдаленно напоминает сладкое и вкусное и посмотреть фильм. В знак примирения. Ее улыбка, да и вся она выглядела так неуверенно и испуганно, будто Алина ожидает, что я сейчас взбешусь и начну орать и выгонять их, но вместо этого я задорно улыбаюсь обоим, чем вызываю невероятный ступор. — Ого, — проглотив комок, я видела, как двигался его кадык, выдохнул Коля, — а ты, оказывается, очень миленькая, когда улыбаешься. — Да я в принципе ничего так. — И я, словно герой из сказки, победивший дракона, оголяю перед родственниками свой самый страшный секрет: коробку греха, как сказала бы помешанная на правильном питании мать — лёгким движением руки я вытаскиваю из-под кровати ящик, полный всевозможных сладостей. — Дважды ого. — Брови Алины не видно за густой челкой, но по голосу вижу, как она приятно удивлена. — Что ж, тогда фильм выбираю я. [Я помирилась со своими!] [Неужто с родителями?] Ответ пришел незамедлительно, и я довольно улыбнулась, сбавляя яркость телефона и приглаживая длинные волосы лежащего на моем бедре брата. На втором утроилась Алина, а ниже колен нотбук, и как только мои руки освободятся, я не упущу возможность связать эти светлые гривы в одну косу. Даже тут мы явно отличаемся: они — яркие блондины, чуть ли не полностью белые, а я пошла в какую-то там прабабку — мои волосы черные, словно сам ад. [Нет, с братом и сестрой. Мы сегодня впервые оказались втроем, и я как-то многое осознала в их отношении ко мне, и от этого даже жить легче стало. Сейчас, например, они лежат у меня на коленях, и мы смотрим ужастик.] [Страшно? ;)] Я снова улыбнулась, вполуха слушая происходящее на экране и успокаивающе поглаживая до ужаса впечатлительного и пугливого брата по плечу. Есть мнение, что парнишка сегодня спит со мной. Если не мы все трое тут останемся. [Нет, скорее, как-то странно осознавать, что все это время мы не общались из-за идиотизма собственных родителей. На самом деле, это так тупо] [Понимаю, я тоже скучаю по нашим выходным с родителями. Но нам надо учиться завтра, поэтому — сладких снов, принцесса.] [Сладких снов, мой принц. Сегодня был воистину хороший день.] И я откладываю телефон, довольно вздыхая и начиная переплетать между собой белые пряди, соединяя их в одну толстую косу. — Я беременна. И даже эта новость не смогла вывести меня из благодушного равновесия. Я продолжала с улыбкой заплетать волосы, потому что удивляться сил уже просто не было. Моё философское спокойствие непоколебимо. — Да блядь! И заметьте, в этот раз волшебную фразу сказала не я.