Цветущий пруд

1896, Май. Дитрих не помнит, когда в последний раз был таким чистеньким и нарядным — отутюженная белая рубашка, туфельки, выходные подтяжки, нашлась даже черная лента на шею и жилетка. Мальчик так нравился самому себе, причесаный и накрахмаленый, что не мог отойти от старого зеркала, восторженно разглядывая отражение. А вся эта красота была в честь смерти школьного директора (да ещё и вместо уроков!), на похороны которого пригласили всех учеников, его бедную директоршу и завхоза. Неудивительно, думал Дитрих, что этот старый господин наконец-то помер, в свои то девяносто восемь лет прыгать с колокольни. Об этом, конечно, он думал не долго, намного интересней было его выходное платье. Дитрих решил, что такой внешний вид должен к чему-то обязывать, и дал себе надёжное немецкое слово, что сегодня будет вести себя соответствующе. Решительный настрой Дитриха, правда, быстро улетучился, когда он осознал, что на похоронах много мальчиков, одетых лучше — у кого-то были и воротнички, и сюртуки, а сын завхоза вообще припёрся во фраке. Ко всему прочему ничего интересного не происходило и у всех взрослых были кислые страдальческие мины, как будто закапывать сейчас будут их. Это была обычная траурная процессия — впереди всех помершего директора в сосновом ящике несли несколько угрюмых батраков, а за ними также медленно шли гости и занимались своими делами, например, семилетняя дочка Фишера со знанием дела ковырялась в носу обеими руками, пекарь Борманн возбуждённо обсуждал с раввином Вагнером ставки на лошадей, но в основном все делали вид, что скучают. Погода, напротив, стояла самая радостная и безоблачная, что ещё раз показывало, какая Природа любительница поиздеваться не только в вопросах рождения, но и смерти. Припекало знатно, и батраки с ящиком откормленой жирными колбасками директорской туши злились — жрал он непомерно до самого конца, под полуденным солнцем изливаясь потом, потому что его пришлось тащить к церкви, возле которой он и кончил, чуть ли не через все поселение (церковь ко всему прочему стояла на возвышенности). Видите ли, эксцентричная вдова изъявила желание провести с покойным последнюю ночь, не смотря на то, что на себя он уже был мало похож, и, таким образом, его тело не первый раз кочевало с одного конца деревни на другой. С каждой минутой действо становилось все более невыносимым и для маленького Дитриха. Уже виднелась церковь, а никто так и не выронил гроб и не появился в костюме смерти, как было, например, когда хоронили его деда. Но самым досадным оставалось то, что никому не было дела до его наряда. Дитрих подошёл к старшему брату Гансу, которому сын бакалейщика Йозеф — первый бездельник и плут, втихую травил какие-то сальные анекдоты (по случаю траура, черные, разумеется), и демонстративно вздохнул, устремив на него скучающий взгляд своих голубых глазок. — Секунду, Йозеф, — Ганс раздражённо обернулся на брата, — Ну что тебе? — Скучно... — Конечно, скучно, а ты что хотел, — Парень пожал плечами, — Это же похороны, а не какой-нибудь тебе... Цирк с конями. Йозеф заткнул рот ладонью, чтобы заглушить свой смех, представив похороны директора в цирковом антураже с цыганом-скрипачом, клоунами и дрессированными конями, галопирующими по кладбищу и сталкивающими всех задними копытами в могильную яму за покойным. — Давай, Дитрих, катись отсюда, — Бросил Ганс и вернулся к диалогу с Йозефом. Старший брат и сын бакалейщика быстро затерялись в толпе и маленький Дитрих снова оказался один среди черных сюртуков и кислых незнакомых мин — его одноклассники были уже далеко впереди. Немчик осмотрелся. Не так далеко от церкви разлегся манящий прохладный лес, где такой ерундой никто точно заниматься бы не стал. Меньше чем через минуту он уже со всех ног бежал ему навстречу, полагаясь на то, что все очень заняты имитацией скорби и не заметят его отсутствия. Дитрих добежал до дерева, как бы знаменующего начало леса, и облокотился на его прохладный ствол, восстанавливая дыхание. Немного поразмыслив, он сбросил душную выходную жилетку и одним движением распустил бант на шее, который по его настоящему мнению итак выглядел убого без воротничка, и скорее напоминал какую-то петлю. Его, пусть он ещё не умел, и скорее всего никогда не научиться это выражать подходящими словами, распирало от этого романтичного счастья, когда тебя приятно обдувает свежий ветерок, вокруг кипит жизнь (ну или хотя бы в радиусе одного километра), а прогулка только начинается. Дитрих любил плести венки, валяться в мягкой траве и смотреть на облака, ему нравились восходы, золотой блеск пшеницы в ярких лучах солнца, запах горячего хлеба, шум ракушек и прочий вздор, очарованием которого он, невзрачный немецкий мальчик с выцветшими бровками и веснушками, сам никогда не обладал. А вот людей он любил немного меньше. Восстановив дыхание, он ещё раз бросил взгляд на церковь, вокруг которой уже организовалась паника, но не из-за Дитриха, а из-за того, что в нее не вмещалась вся траурная процессия, усмехнулся и аккуратно, стараясь не помять, повязал свою ленту на сук. Туда же он повесил жилетку и, довольный собой, устремился вглубь леса. Среди деревьев было прохладно, тихо и первозданно. Дитрих не заметил, как долго он гулял, напевая еще не понятные ему похабные песенки, которые он слышал от Йозефа, например, про солдат-гомосексуалов, и полный никогда не используемого вдохновения, пока не заметил в траве, более влажной, чем вне леса, какое-то шевеление. "Лягушка" — подумал он, и оказался прав. Затем Дитрих решил, что во что бы то ни стало поймает ее и высушит — разрушительная детская забава, которой он не больше чем пару раз предавался с мальчишками из его класса и на год постарше. А кому не весело уморить беспомощную божью тварь, особенно если она от этого превращается в такой смешной сморщенный инжир, как мертвая засохшая лягушка? Мальчик бросился за лягушкой, но она, будто бы понимая, что ей грозит, участила прыжки и, пользуясь тем, что Дитриху, пьяному от азарта, ещё нужно было высматривать ее в траве, заманила его к небольшому склону. Дитрих уже был готов схватить существо, но не заметил, что оно скрылось в причудливом ландшафте, и вместо этого кувырком покатился вниз по трехметровому спуску. Утренние молитвы, видимо, не прошли даром, потому что Дитрих совсем не пострадал, хотя успел не на шутку испугаться, разве что немного ушиб плечо, но это было самой ерундовой мальчишеской травмой, подобные которой получали все. Дитрих молча поднялся на ноги и как мог отряхнулся. Он чувствовал себя оскорбленным и даже в какой-то мере униженным этой лягушкой, которая при всей своей ничтожности мало того что раздразнила его, так ещё и заставила прокатиться по склону. Надежды на то, что он ещё ее увидит, у Дитриха не было — в своей безнадёжности он был совсем не похож на ребенка, и, чуть ли не со слезами обиды на глазах, он начал осматриваться — здесь мальчик ещё никогда не был. Только сейчас он заметил, что буквально в нескольких шагах от него расстилался зелёным ковром пруд. Дело в том, что пруд был таким запущенным, что почти весь порос слоем ряски и густо пах цветением. Дитрих ещё не видел такой зелёной воды и, почти простив лягушке оскорбление, с детским меркантильным интересом приблизился к водоёму, думая, как все таки ему повезло, что он до сюда не докатился. Мальчик присел на корточки и попытался засучить рукава, но, хотя по теперешнему ее состоянию говорить об этом было трудно, его рубашка предназначалась для выхода, поэтому манжеты были застегнуты на маленькие пуговки и плотно облегали запястье, чтобы не закатываться под верхней одеждой. Дитрих разогнал пальцами ряску, чтобы убедиться, что под ней действительно была вода, как тут прямо перед носом у него прыгнула та самая лягушка и остановилась на старой неблагородной кувшинке примерно в метре от берега, куда она и направлялась. Существо квакнуло, тупо уставившись на Дитриха. Мальчик изумлённо похлопал глазами, меньше всего ожидая, что лягушка даст ему ещё один шанс поймать себя, но очень скоро с досадой убедился, что она опять дразнит его, так как не мог дотянуться, хотя сидел уже на самом краю. Дитрих уже решил найти какую-нибудь палку и попробовать осторожно притянуть к себе кувшинку за ее стебель, как тут лягушка неожиданно раздула грудь и мальчик, не успев ничего сообразить, бросился на нее обеими руками прямо в пруд. Дно оказалось глубже, чем он успел предположить, и Дитрих на пару секунд с головой погрузился в холодную воду. Вынырнув ещё дальше от берега и жадно глотнув ртом воздуха, он чуть не разомкнул пальцы, чтобы убрать с лица волосы, но вовремя сообразил и откинул их со лба, тряхнув головой. — Попалась, каналья... Мальчик вытащил крепко сжатые руки из под воды и с наслаждением убедился в своих словах — между мокрыми бледным ладошками покоилась эта большая мокрая тварь, вытянув толстые лапки и задрав кверху свою тупую морду с приоткрытым ртом. Выкарабкавшиь с лягушкой на берег Дитрих мельком осмотрел себя и осознал, что был мокрым насквозь, как будто в пруду искупался, да ещё весь изгваздался в земле, пока вылезал. Грязная рубашка прилипла к телу, с волос, покрытых ряской, тоже текла вода; немчик расстроился из-за этого, вспомнив, какой чистенький и красивый он был с утра, и как давал себе надёжное немецкое слово, что будет вести себя подобающе. Разумеется, это он тоже воспринял как ушлую задумку бессовестной хитрой твари. Отец называет таких изящным французским словом "дебошир", а иногда просто "задница", "сукин сын" или "рванина". — Ну спасибо, — С этими словами Дитрих сунул лягушку мордой вниз поглубже в карман брюк, — Там теперь также мокро как в твоём пруду. Довольна?.. Рванина. Дитрих ещё раз взглянул на впервые за годы взволнованный пруд, в котором теперь отражались деревья и чумазый немчик с лягушкой в кармане, сплюнул попавший в рот цветочек ряски и твердым шагом пошел вверх по склону. Однако подниматься оказалось труднее, чем спускаться, и до того, как он оказался наверху, Дитрих еще пару раз съехал вниз, чуть не раздавив свою подругу, а также снял туфли и забросил их наверх, чтобы было полегче. Какое-то время он шел молча с мокрыми туфлями в руках и лягушкой в кармане (к слову у Дитриха была одна занимательная особенность — в какую бы сторону он не шел, там было то, что ему нужно, в данной ситуации — выход из леса), представляя, что она насмехается над его незадачливостью, и вообще считает себя лучше других и что самое ужасное — скорее всего не любит сладкую горчицу. Затем он начал напевать своим милым, в этом возрасте ещё не сильно отличном от девчачьего голосом старую немецкую песенку о неком Августине, простая мелодия которой вращалась вокруг нескольких нот и отлично ложилась на губную гармошку, которая из его знакомых была только у сына бакалейщика Йозефа. Он начал тихо, стесняясь лягушку, но скоро разошелся и наконец распел в полную силу, отчего личико Дитриха наконец озарила улыбка и он решил ее простить. — ...А ты не замечала раньше, что любое платье, сколько бы ты над ним не старался, можно испортить в сотни раз быстрее? И обращать внимание на тебя будут только после этого. Не честно, — Дитрих пожал плечами и пнул шишку босой ногой, — Или вот, например, директор. Девяносто восемь лет жил, а расшибся за секунду, наверное. Ты бы знала, сколько людей сразу пришло на него поглазеть, в церковь не влезают! Но он то не для того с колокольни выкинулся. Дитрих сосредоточился. — Думаю, это все таки наш класс его до гроба доканал. Мальчик прошел ещё немного молча и удостоверившись, что лягушка жива, продолжил свой воображаемый диалог. — Я то? Дитрих, сын молочника. У меня есть две сестры и два брата. Был ещё один, но он обпился шнапса и умер. Ему было два года. Мальчик ещё немного помолчал. — Ну да. Дело бабское. Отец также говорит. Я, если что, сам не хочу всю жизнь доить коров. Надеюсь, когда я вырасту, начнется какая-нибудь война и меня пригласят. За непринужденной односторонней беседой Дитрих с лягушкой вскоре вышли из леса. Их встретил прекрасный розовый закат. Мальчик быстро узнал местность и, убедившись, что поблизости никого нет, со всех ног устремился к амбару по сухой пыльной деревенской дороге. — Ну вот и все, — Дитрих достал из кармана ослабшую лягушку, которая уже перестала сопротивляться, и осмотрел, — Теперь то я тебя и убью, как полагается. Мальчик схватил ведро, стоящее у амбара, прижал беззащитную тварь к сухой горячей земле и накрыл им. Она пыталась выбраться — ведро вяло двигалось из стороны в сторону. Дитриха неожиданно охватила грусть и страх. Он не хотел, чтобы эта лягушка превратилась в сморщенный инжир, над которым все придут потешаться. — Иисус Мария! ДИТРИХ! — Мальчик отбросил ведро в сторону, обернулся и увидел свою матушку, на всех парах бегущую к нему с пустыми ведрами на коромысле, — Где ты шлялся, бестолочь?! Его мать была огромной молочной немкой, лицом похожей на мужика, вскормившей своей могучей грудью шестерых детей и покорно тащившей на своих могучих плечах не только ведра, но и все хозяйство, дом, коровник, и бесполезного мужа-интеллектуала. — В лесу... Ай, больно! Мать дала Дитриху заслуженный родительский подзатыльник и за ухо потащила его домой. Краем глаза он увидел, что лягушка не далеко ушла с того места. За грубо сколоченым столом сидели отец Дитриха со старым товарищем — сапожником Грюнвальдом. Они как обычно обсуждали за добрым черным пивом и бретцелями объединение Германских земель. Несмотря на то, что оно произошло больше двадцати лет назад, это и по сей день оставалось актуальной и излюбленной темой любого порядочного свободолюбивого немца. По случаю смерти директора они упомянули Ницше, мол, куда же смотрит ваш странный Господь, когда простой народ прыгает с колоколен и убивается в лепешки. Не трудно догадаться, что молочник, по совместительству — отец пятерых детей, и сапожник Грюнвальд здесь являлись непризнанной интеллигенцией. — Вот... — Мать толкнула Дитриха в комнату, — Полюбуйтесь, господа, на него! Дитрих шмыгнул носом и спрятал в пол заплаканные глаза, но свой никуда не годный внешний вид скрыть был не в силах. — Какая беда... Куда деваться!.. Ох! Испачкался. Трагедия, — Отец рассмеялся и подал жене две пустых кружки, чтобы налила ещё, — Давай бегом мыться, пока Ганс воду не слил! Дитрих кивнул головой и действительно побежал прочь, видимо, опасаясь горячий руки матушки. Лицо женщины стало красным, как рак, а грудь ещё больше раздулась от такого снисходительного отношения со стороны отца, но тот чудом усмирил ее пыл. — Отстань ты от него, женщина. Он просто ребенок, — Мужчина глотнул пива, — Дура ты, ничего не понимаешь. Это все единение с природой. Главное, что вернулся. — Точно. А то вырастет как сын бакалейщика, — Грюнвальд закусил кренделем. — Ох... — Мать устало села к мужчинам, — Дождик бы завтра. У нашей дорогой фройляйн Марты огороды вянут, одна полить ничего не успевает, бедная... Понятия не имея ни о какой единой Германии, и ни о каком Ницше, этой ночью маленький Дитрих засыпал, кутаясь в старое одеяло и умоляя какого-то странного Господа о том, чтобы завтра не пошел дождь. Но с самого утра полило как из ведра.