Без названия

Мир вокруг, свободный, открытый, без цепей и надсмотрщиков, оказывается слишком большим. Регонгар не признается в этом даже самому себе даже под страхом смертной казни, но всё было проще раньше. Были только он и Октавия против всех остальных, была лишь одна цель – выгрызть себе свободу, вырезав побольше уродов из Лиги по пути. Теперь у них есть, кажется, всё и даже немного больше. Октавия уходит, чтобы попросить ещё книжек у Линдзи или местных жрецов, и послушать байки в таверне, и помочь дуре из хибары на углу вывести клопов, и ещё ради сотни каких-то дурацких дел. Регонгар понимает, ему самому хочется хватать всё, что под руку подвернётся, не разбирая, и тащить к себе в нору, просто потому, что он может. Регонгар, конечно, не ревнует, ведь только безмозглые слабаки сомневаются в тех, кого любят. Но чем дальше, тем чаще его накрывает тревога, что Октавия… нет, не решит, что не хочет возвращаться, такое невозможно. Просто заблудится, застрянет среди всех тех удивительных вещей, которые им обоим сейчас позволены – и останется где-то там, далеко. Октавия уходит, и Регонгар хочет побежать следом, схватить крепко за руку и идти дальше вместе, как раньше, когда отпустить чужую ладонь означало умереть. Один раз он так и делает – догоняет, хватает за запястье. Он хочет закричать Октавии в лицо, чтобы она не смела исчезать, чтобы не забывала об осторожности, чтобы оставалась хотя бы рядом с Айроном, если уж не рядом с самим Регонгаром – мало ли что. Октавия сначала смеётся и отмахивается, а потом сердится и требует отпустить. Конечно, Регонгар отпускает, разве возможно для него поступить иначе. Конечно, он способен найти себе развлечение сам, и вовсе не нуждается в ежечасном присмотре, да и разбираться со старой ведьмой и её псиной лучше в одиночку. Конечно, потом они с Октавией мирятся… и снова ссорятся на следующий же день из-за нелепого пустяка, который и не вспомнить потом. Это сводит с ума. Это неправильно. Регонгар чует эту неправильность, как всегда чуял запах опасности ещё до того, как становилось возможным заметить преследователей. Он понимает, что должен что-то сделать, переломить то, что происходит. У него нет ни малейшего представления, как. Невозможно заставить Октавию перестать наслаждаться свободой. Невозможно выдрать из себя и выкинуть в костёр помрачающий разум страх. Порой от таких мыслей Регонгару хочется завыть. Вот как теперь. Он бы и завыл, чего бы нет, свобода же кругом, вой сколько влезет. Вот только будить остальных не хочется, и делать вид, что это просто шутка такая была, тоже. Шутки из Регонгара сейчас не полезут, даже если хорошо надавить. Поэтому он молча берёт нож и молча же ведёт лезвием по руке. Боль – хорошая штука, отличная просто. Разгоняет кровь, даёт почувствовать себя живым и забивает почти любые дурацкие мысли. А если Октавия утром спросит… Октавия не спрашивает, даже не замечает, занятая сначала собой, а потом уборкой остатков лагеря. Регонгар злится. Нет, не на неё, конечно, она же делом занята, а он и не совал порез ей под нос. Да и вообще, с чёго бы обращать внимание на всякие царапины, особенно сейчас, когда нечего бояться, что палач исполосует тебе спину едва ли на насмерть. Нечего носиться со всякими мелочами. Айрон замечает. Берёт руку Регонгара и поворачивает порезами вверх. У Айрона короткие толстые пальцы и железная хватка, поди, попробуй вывернуться без магии. – Что это? У Айрона острый цепкий взгляд, из которого разом выдувает обычное лениво-снисходительное добродушие. Разочарование и досада Регонгара огрызаются в ответ, плюются злыми нелепыми словами, годными только для того, чтобы заварить очередную ссору. Айрон внимательно выслушивает эту чушь, потом поднимает руку Регонгара выше и слизывает с раны подсохшую кровь. Его язык очень гладкий, узкий, с таким же острым как у хвоста кончиком. От его слюны порезы на несколько мгновений вспыхивают жгучим огнём, а потом так же резко боль притупляется. В голове у Регонгара всплывает картина того, как Айрон после драки в таверне зализывает собственные костяшки, отмахиваясь от предложений плеснуть лечащим зельем. Айрон выпрямляется, коротко облизывает губы. – Лучше? Порезы теперь почти не ноют, только чешутся, да ещё воздух холодит мокрую кожу. Регонгар рывком бросает себя вперёд, хватает Айрона и бормочет какую-то оправдательную чушь. Айрон широкий и плотный, и горячий. Он немедленно обнимает Регонгара в ответ и слегка похлопывает по спине, как бы говоря, мол, ничего особенного, бывает. Ничего страшного. В душе без слов и мыслей Регонгар соглашается – и в самом деле, было бы из-за чего бояться. Самое страшное в его жизни осталось позади, и нечего о нём даже вспоминать, не то, что жалеть. Мир вокруг был всё так же слишком огромен, и всё также слишком полон обманчивой неизвестностью, но пока Регонгар держится за Айрона, как за якорь, ему в голову не может прийти об этом беспокоиться.