Шоу должно продолжаться

Mayu Ты сказал, что не спишь с ним, и я сразу поверил, ни на секунду не усомнился. Хотя ты, наверное, думаешь иначе, считаешь, будто я ревную до такой степени, что не отличаю черное от белого, а ложь от искренности. Но от этой новости мне стало только хуже. Если бы ты спал с ним, трахался хоть каждый день, если бы все объяснялось просто напросто животной страстью, как же это было бы замечательно. Раньше я даже не представлял, что настанет день, когда буду рад известию, что ты изменяешь мне с кем-то. Всего-то изменяешь. Просто за эти годы мы слишком сильно сроднились, срослись, как срастаются и переплетаются ветвями слишком близко растущие друг к другу деревья. Ты – это я, а я – это ты, и чтобы ни происходило между нами, ссоры, скандалы, истерики, каждый из нас понимает и чувствует другого. То, что сейчас чувствую я, мне очень не нравится. Я откуда-то знаю, что это сообщение от него, и вижу, как теплый огонек появляется в глубине твоих глаз, а губ касается, нет, не улыбка, но ее тень. И кто знает, быть может, очень скоро ты будешь улыбаться ему по-настоящему. Сообщаю, что жду на улице, и ты одариваешь меня каким-то рассеянным взглядом, как будто еще не стряхнул с себя наваждение от прочитанного сообщения. И в этот миг мне жить не хочется, потому что ослепительной вспышкой из прошлого приходит воспоминание. У тебя уже было такое выражение лица. Когда-то, безумно давно. Когда мы еще не были вместе, и ты, наверное, еще даже не любил меня. Но смотрел именно так, такими же глазами. Вылетаю за дверь, чуть не сбив с ног Эмиру, и бегом несусь к выходу, услышав за спиной: - Чего ты нервный такой, а? Только тут соображаю, что не переоделся и не умылся. Но чему тут удивляться? Благодаря тебе, я скоро забуду, как меня звать, а не такие мелочи. Проходит всего несколько минут, а я выкуриваю уже третью по счету сигарету. Руки тянутся за четвертой, но усилием воли останавливаю себя. Хватит, это уже напоминает истерику. Почему я нервный? Я не нервный, а напуганный, до чертиков напуганный. Вся моя жизнь летит под откос, именно вся, потому что ты столько лет был со мной, что кажется – до тебя и не было ничего. И я уже доказал на личном опыте – никуда от тебя не деться, сколько не уходи – все равно я возвращаюсь. А вот ты не вернешься. Не вернешься и все тут. Меня знобит и трясет, хотя ночь жаркая и душная, и я обнимаю себя руками, понимая, что такой незамысловатый метод не поможет, ведь имеют свойство успокаивать только объятия дорогого человека. Постояв еще немного, наконец соображаю, что надо вернуться – переодеться, привести в себя в порядок и забрать вещи. Шальная мысль плюнуть сейчас на все, развернуться и уехать, не выдерживает под напором здравого смысла. Без денег да в таком виде… А если говорить о машине, так ключей же нет, они у тебя, скорей всего. В гримерке обнаруживаю Казуми и Эмиру, весело что-то обсуждающих. Но стоит переступить порог, они прерываются на полуслове и смотрят на меня настороженно. - Я что, похож на призрака? – бросаю недовольно и поспешно начинаю переодеваться. - Ага, причем на весьма воинственного, - с готовностью объясняет наш басист. - А этот где? – не считаю нужным реагировать на последнюю реплику. - Понятия не имею, вышел куда-то. Интересно куда, хотел бы я знать. Куда тебя понесло, когда ты знаешь, что я жду у черного входа? Но думаю об этом я уже без злости, потому как ни с того, ни с сего наваливается такая неописуемая усталость, что становится разом на все плевать. А ведь правда, почему не поехать сейчас домой? Куда ты делся – непонятно, где искать – неизвестно, а ждать вполне возможно бесполезно. Только усмехаюсь и, подхватив свою сумку, киваю на прощание согруппникам. Да, определенно я стал другим. А, может, иным стало мое отношение к тебе. Не так давно я бы перевернул верх дном этот концертный зал, заглянул под каждое кресло и в каждый сортир, пока не нашел бы тебя. Но ведь если подумать, не так давно и ты не смотрел бы рассеянно мне вслед после очередного скандала, а мчался бы на всех парах, психуя и вопя дурным голосом. Поймать такси – дело двух минут, а дорога домой пролетает и того быстрей. Я приказываю себе ни о чем не думать, и лишь скольжу взглядом по проносящимся за стеклом огням ночного города – фонарям, вывескам, светящимся окнам. …В пустой квартире совсем тихо. Слабый ветерок из приоткрытой форточки шевелит занавесками, а по потолку изредка проходят полосы света от фар проезжающих машин. Я специально не зажигаю свет, потому что не хочу видеть твою полупустую чашку, оставленную на столе, забытые на тумбочке в коридоре сигареты и небрежно брошенный в кресле пиджак. Ты кругом и везде. По сути мне и видеть не надо, я и так помню и чувствую все эти мелочи, касающиеся тебя. Однако свет все равно не включаю. Случись такая сцена, как сегодня, лет пять назад, мы бы уже занимались сексом, проклиная и любя друг друга до потери сознания. Случись это девять лет назад, я бы нажрался до беспамятства, лишь бы забыть о тебе хоть ненадолго. Но время неуловимо и неумолимо меняет нас, как они горько это признавать. Все уже не так, и теперь ты неизвестно где, а я совершенно не хочу напиваться. Вместо этого беру гитару, усаживаюсь на диван, откидываю голову на спинку и прикрываю глаза. Тихий мелодичный звон, едва я касаюсь струн, в тишине комнат кажется нереальным, и впору усомниться – действительно ли это моя гитара, а не игра воображения. Сейчас я не чувствую ничего, ни злости, ни боли, только пустоту. И тихо спрашиваю сам себя – придешь ты сегодня или нет. Этот день был очень давно, кажется, что в прошлой жизни, но я помню его до последней минуты. Лето тысяча девятьсот девяносто восьмого. Ровно год, как мы с тобой вместе – самое золотое наше время. Мы немного привыкли друг к другу, приспособились быть вместе, и при этом еще ничто не надломилось в наших отношениях. В этот выходной мы отправились на побережье, и за весь день ни разу не поругались. Солнце клонится к закату, а я смотрю на тебя и не могу налюбоваться. Ты закатал брюки до колен, чтобы не промочить, а сам по щиколотку стоишь в воде. Твои волосы в последних прощальных лучах кажутся золотыми, но я смотрю даже не на них, а на твою улыбку, самую красивую на свете. - Маю, ты опять не слушаешь, - тихо смеешься и хватаешь меня за руку, слегка потянув к себе. - Можно подумать, ты говоришь что-то важное. - Конечно. Я, кстати, рассказывал, как люблю тебя. - И как? - Как никто еще не любил. Я целую тебя, без лишней страсти и огня. Они сейчас лишние, потому что в моих чувствах преобладает нежность. Поцелуй ласковый и неуверенный, как будто первый. В ушах шум моря, волны накатывают на берег, словно ласкаясь, касаются босых стоп. Нет никакой возможности описать, как я люблю тебя, но это и не нужно, потому что ты и без слов знаешь. …Таких дней, в чем-то типичных для любой нормальной пары, за всю нашу с тобой историю почти не было. И, возможно, именно поэтому я запомнил ту поездку к морю, не раз воссоздавая ее в памяти в особенно трудные для нас периоды. Я вспоминал тебя – в белой свободной рубашке, с распущенными золотистыми волосами в лучах закатного солнца, которыми легко играл ветер, вспоминал твою улыбку, и эти воспоминания помогали преодолеть очередной кризис. Напоминали, как бесконечно я люблю тебя. Как боюсь потерять. Из воспоминаний меня вырывает резкая боль в руке. Не сразу понимаю, что произошло, и подношу к лицу правую руку. По пальцам стекает кровь, и я понимаю, что порвалась струна, поранив заодно меня. И неожиданно вместе с физической болью возвращается боль душевная. Хотя, возможно, виновато волшебное воспоминание, пришедшее вместе с горьким осознанием того, что так, как в тот уикенд у моря, больше никогда не будет. Но боль не приходит одна – ее верные спутниками злость и ярость. Начало первого на часах, а тебя нет. И где, мать твою, ты шляешься? Kamijo Я видел, как ты взял такси и поехал домой, машину, видимо, все-таки оставив мне. И сейчас сложно понять, принял ли ты мое внезапное желание или же сделал это демонстративно. Настолько тяжело в последнее время понимать твои мотивы, что даже сами раздумья об этом уже заранее погружают в какую-то безысходность. А ведь я не просто так сказал тебе про море… Наверное, я бы хотел сейчас, чтобы ты был со мной. До ближайшего побережья, разумеется, очень далеко, я не успел бы до рассвета, но, в конце концов, смотровая площадка телебашни тоже совсем неплохо. Перила шаткие, и на них лучше не облокачиваться, но мне все равно. После выступления осталась странная легкость в теле, и одновременно ноет каждая мышца. Ночи такие теплые, и почти все время идут дожди, к утру же на небе ни облачка. Ночные дожди в городе – это, пожалуй, единственное спасение. Я смотрю вниз, докуривая третью за час сигарету, и машинально перекручиваю кольцо на пальце, которое не снимал уже лет восемь. Та символическая "помолвка"… Ты говорил, что это самая идиотская идея, какую только можно представить. А кольцо носишь, так же, как и я. И Эмиру. И мне хочется верить, что Мачи тоже. Внизу, под моими ногами, тысячи огней не спящего города, чьи-то судьбы, любовь и ревность, равнодушие, боль, страдания и счастье. Если бы у всего этого были звуки, я бы услышал мелодию, выстроенную нотами на мостовой. Почему наши с тобой отношения, Маю, всегда были таким досадным выпадающим из звучания минорным полутоном? То самое, не заметное на нотном стане, но так четко режущее ухо несоответствие, тем не менее, завораживающее своей красотой. Если только ты когда-нибудь любил меня, то ты все поймешь и уже сейчас понимаешь. Я часто в последнее время вспоминаю прошлое, а это верный знак, что в жизни грядут перемены. Но будучи трусливым по природе, я не хочу этого признавать, и именно сейчас мне приходит в голову мысль о лайве. Еще одном. Таком, какие были давно, ты должен помнить. Мы соберемся еще раз, мы сыграем все наши самые лучшие песни. Я буду петь только для тебя, и ты снова будешь улыбаться только мне. Поймешь, как глупо сейчас уходить – сейчас, когда есть все, о чем можно мечтать, и уже не нужно плыть против течения, вытаскивая друг друга за шиворот. И нам всего тридцать с небольшим, это же чертовски мало для того, чтобы всего добиться. Как ты не понимаешь, как не видишь, что вот теперь мы можем начать жить по-настоящему? Мои волосы и одежду рвет ветер, и я почему-то вдруг вспоминаю о Хизаки. Когда мы в последний раз общались с ним наедине, тоже было ветрено, его светлые волосы струились по спине, он почему-то не собрал их в хвост. В нем есть какая-то странная жажда свободы и глубокая, тихая радость, как будто он познал себя, и это далось ему без мук. А ты до сих пор так и не стремишься заглядывать в себя, Маю, жить в ладу с собой и со мной, и прекратить уже меня ревновать. Слабый довод, но он единственный – если бы ты не был мне нужен, а точнее, не был нужен только ты один, я бы давно тебя заменил. Если не в сердце своем, то в группе. А ты орешь на меня за такие слова, куришь, психуешь втихомолку, а потом бьешь меня по лицу, как будто это доставляет тебе удовольствие. И я снова чувствую себя виноватым, понимая, что пришло время что-то менять. Я ничего не ответил Хизаки на сообщение, но не потому что не нашел слов. Просто мне казалось это нечестным по отношению к тебе – мы ведь говорили с тобой, ты меня ждал. Говорил, что ждал. А сейчас, вертя в руках телефон и глядя на номер Хи, мне почему-то трудно набрать ему вызов, как будто это шаг, один из многих, от которого так много зависит. - Прости за сегодняшнюю сцену. Это все нервы перед выступлением. – Начинаю я сразу же, без приветствия. Так будет лучше. - Я все понимаю. Не буду говорить, что все в порядке, неприятно все-таки, но ты не волнуйся… Это такой эпизод, который быстро забывается. - Вам с Хироки действительно понравилось выступление? - Он уже замучил меня. Хочет теперь "что-то в этом роде". Хизаки тихо смеется в трубку, а мне кажется, что я уже не на смотровой площадке, а над городом. На крыльях, которые почувствовал за спиной пару часов назад. - Позовешь? - Если захочешь придти. - Конечно, захочу… - Тогда как только. И спокойной ночи, Камиджо-сан. - Мне больше нравится, когда по имени. - Спокойной ночи, Оджи. Он отключается раньше, чем я успеваю что-то ответить и так и стою с трубкой у уха, бессмысленно вслушиваясь в тишину. Что взбрело в голову Хизаки, и почему он вдруг назвал меня этим словом, так созвучным с моим именем, я даже предполагать боюсь, но вовсе не потому, что мне этого не хочется. Не хочется думать, что между нами зарождается какая-то особая симпатия, не похожая ни на какие отношения с моими прежними и нынешними друзьями. Сияние – то, чему дал определение гитарист всего пару часов назад, я ощущаю сейчас вновь. Оно греет теплом в груди, словно влетевшая шаровая молния, ослепительная, но не обжигающая. Хизаки – это спокойное ровное пламя, обузданное лишь наполовину, всегда готовое вырваться из очага. А я – вода. Вода всегда находит пути из, казалось бы, абсолютных тупиков, а еще так спешит. И это к лучшему. …Когда я тихо открываю дверь своим ключом, за окнами уже чуть светлеет. Ночи так коротки, не успеют сгуститься вечерние сумерки, как почти тут же на город опускается рассвет. В квартире света нет даже в кухне, где он горит практически всегда, независимо от того, дома кто-то из нас или нет. Но сейчас я точно знаю, что ты дома. И ждешь меня, опять делая вид, что спишь. Я так устал от скандалов и собственного поведения чокнутой истерички. Еще три года назад наверняка устроил бы тебе сцену, резко включив свет в спальне, не обращая внимания, спишь ты или нет. Если любишь человека, имеешь полное право портить ему жизнь. Когда-то я и в самом деле так считал. В горле пересохло, а я никак не могу утолить жажду, выпив почти половину бутылки минералки. Полная тишина и кромешная тьма – идеальное сочетание для наших отношений. От этого становится так горько, так сжимает тисками горло и резко мутнеет в глазах, что я немедленно быстрым шагом иду в нашу темную спальню, сажусь на постель и легонько беру тебя за плечи. Наклоняюсь и целую в щеку, прижавшись и закрыв глаза, еще раз убеждаясь, что ни черта ты не спишь. - Я люблю тебя. Не заставляй меня в этом сомневаться. * * * Еще полночи проходит в бесцельных метаниях по квартире. Вспышки гнева сменяются приступами самоедства, и я ругаю по очереди то тебя, то себя за все беды и проблемы в наших отношениях. Но что толку сокрушаться, ведь с самого начала было ясно – ничего у нас с тобой не получится. Только это "ничего" живет уже десятый год, вопреки всему. "Вопреки" – горькое слово, и я несколько раз повторяю его про себя, словно пробуя на вкус. Это очень трудно любить вопреки. Не "за что-то", не "почему-то" и не "просто так", а именно вопреки. Вопреки тому, что мы несовместимы и не можем быть вместе просто по определению. Около трех часов ночи я решаю лечь в постель и хотя бы попробовать уснуть, заранее зная о тщетности таких попыток, и уже не понимая, чего хочу больше – убить тебя или прижать к себе, чтобы не отпускать так долго, как только смогу. Сон, конечно, не идет, и я с редким мазохизмом перебираю в памяти все события последнего времени. Наверное, не ошибусь, если скажу, что за эти полгода мы ругались больше, чем за предыдущие пять лет. Все реже меня мучает совесть за собственное поведение, и все более усталые глаза у тебя, когда ты слушаешь мои вопли. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я слышу звук проворачиваемого в скважине ключа. И в тот же миг на меня накатывает такая усталость, как будто я бодрствовал как минимум пару дней. Теперь, скорей всего, я смог бы уснуть, просто зная, что ты дома, позабыв устроить тебе выволочку хотя бы в воспитательных целях. Ты нигде не зажигаешь свет, а прямиком идешь в спальню, и я заведомо жду истерики с порога. Тело напрягается, нервы натягиваются, как струны, в предвкушении волны негодования, криков или, быть может, немого недовольства. Чего угодно, но только не того, что происходит в следующий миг. Ты прижимаешься ко мне. У тебя, как обычно, ледяные руки, и вообще холодная кожа – я чувствую это, когда ты прижимаешься щекой. Как будто, ты пришел с мороза. И шепчешь – шепчешь, что любишь. Я сотни раз слышал от тебя признание, но последний раз это было так давно, что замученное износившееся сердце делает кувырок, а потом еще один. Все чаще ты спрашивал, люблю ли я тебя, и возникало горькое понимание – прошло то время, когда хотелось давать и любить. Теперь только брать, и чтобы любили тебя. Сейчас слова звучат искренне и идут от души. Я это знаю совершенно точно, чувствую, и как волна тока проходит по телу, потрескивая электричеством даже на кончиках пальцев. Хочется ответить: "Да. Да. Я тоже. Я тоже люблю", и повторять бесконечно, пока ты не поверишь. Но вместо этого вырывается совсем иное. - Где шлялся полночи? В ответ ты молчишь, но не отстраняешься, а лишь крепче прижимаешься ко мне. Вот оно, это самое "вопреки". Говорить гадости вопреки тому, что хочется сказать самые нежные слова. Обнимать вопреки тому, что за грубость хочется врезать, вкладывая в удар всю боль и обиду. - Слышишь меня? Где ты был, я спрашиваю? Насильно оторвав от себя, сжимаю твои плечи и принимаю сидячее положение. Твои глаза блестят в полумраке, и я, как обычно, ничего не могу прочитать по твоему лицу. Столько лет вместе, а я так и не понял, что творится в этой светловолосой голове, да и не пойму уже никогда. - Ты оглох, мать твою? Где и с кем ты был? Сам не знаю, зачем выспрашиваю, ведь это абсолютно неважно. Самое главное, что сейчас ты здесь, со мной, и ты любишь. Пока что любишь. Пока еще веришь в это вопреки всему. - Ты так ничего и не понял, - наконец отвечаешь тихо, а голос словно надтреснутый. - Так объясни мне, раз такой умный. - Не важно, где я был. Важно, где я сейчас. Твои слова – точное отражение моих мыслей, и это до того неожиданно, что я теряюсь, невольно ослабляя хватку. Ты тут же освобождаешься из моих рук и поднимаешься на ноги. Вся твоя поза говорит за тебя – ты стоишь, чуть ссутулившись и обнимая себя руками, а мне кажется в этот момент, что я не видел картины печальней. Это надо уметь одним лишь положением тела показать всю гамму чувств. А, может, просто я уже научился понимать не с полуслова и даже не с полу-жеста. - Это очень важно. Но все же потрудись ответить на мой вопрос. Сам не замечаю, как вылетаю из постели, замирая рядом с тобой и сжимая кулаки. Ты кажешься слабым и беззащитным, но это не вызывает жалости, потому что к самому горлу подкатывает ярость от мыслей, что ты где-то с кем-то неплохо проводил время, невесть чем занимался, а теперь стоишь передо мной со скорбным видом и заявлением, что любишь. Это ненормально, нездорово, и рассудок тихо шепчет о том, какой я идиот, ведь понимаю, что ты не лжешь, что это я веду себя неправильно. Но… Но вопреки голосу разума руки сами хватают тебя за запястья и с силой прикладывают о стену. - Я тебя внимательно слушаю. Но с неожиданной силой ты отталкиваешь меня и смеешься так, что у меня мурашки бегут по спине. Это не истеричный смех, нет, это какое-то страшное отчаяние и такая горечь, что словами не опишешь. - Слушаешь? Да ты же не слышишь ни черта! Всю жизнь не слышал! И прежде чем я успеваю опомниться, ты едва ли не бегом вылетаешь за дверь спальни, хлопая ею так, что трещит дверной косяк.