Дождь, кровь, Невервинтер

      Дышать было больно. Ее тошнило. Хотелось пить. Глотать тоже было больно. Она открывала глаза, вспоминала, что умирает, и принималась плакать. Плакать было еще больнее, чем дышать, и тогда большая ладонь сэра Касавира опускалась на ее голову, гладила, пока он что-то говорил тихим ласковым голосом, и Алисма, цепляясь за его рубашку, проваливалась в забытье, пока боль не будила в очередной раз.              Наконец она просто открыла глаза. Горло саднило, руки и ноги казались набитыми ватой, но то размытое розовато-серое пятно, которое она видела над собой, стало обычным потолком, и он больше не ускользал и не смазывался. Все еще хотелось пить, и Алисма неуверенно шевельнулась.              Тут же над ней склонилось женское лицо, уже не очень молодое, желтовато-смуглое, в россыпи черных родинок.              — Проснулась, миленькая? — Влажная тряпица опустилась Алисме на лоб, отчего в голове окончательно прояснилось. — Как ты себя чувствуешь?              Если забыть про слабость и боль, она чувствовала себя неуютно. Ей был незнаком и розовый, щедро украшенный лепниной потолок и густой сладковато-пряный аромат, наполнявший комнату, и красные простыни на слишком широкой и мягкой кровати. Вчерашней одежды на ней тоже не было — только короткая, вроде бы даже шелковая сорочка, оставлявшая открытой шею и верх груди, которую женщина тоже заботливо промокнула тряпочкой.              — Где я? — Голос тоже был как будто не ее, тихий и хриплый.              — В «Маске лунного камня», миленькая. Ты не волнуйся, все хорошо, я просто подменила господина Касавира, чтобы он мог хоть подремать чуток, бедолажка… Жара не чувствуешь? Попить хочется?              — Алисма? Она очнулась? — Что-то скрипнуло в углу комнаты, послышались шаги, и сэр Касавир опустился на колени перед кроватью. Он вновь показался Алисме невероятно большим, слишком огромным для этой розово-красной, похожей на шкатулку для притираний, комнаты. Двумя руками обхватив ее ладонь, он на мгновение прижался к ней лбом. — Благодарю тебя, Тир, благодарю…              Алисма чувствовала себя все более потерянной: ее смущало все — и эта комната, и беззаботно щебечущая женщина, и вид сэра Касавира. Выглядел он ужасно: свалявшиеся волосы, красные воспаленные веки, восковое, как у покойника, лицо и бурые пятна по всему переду рубахи. Следы ее крови.              Мутные, отрывочные воспоминания сложились в ясную картинку, и на мгновение Алисма вновь пожелала провалиться в беспамятство. Но после всех ужасных, глупых и жестоких вещей, которые она творила накануне, это было бы чересчур малодушным.              — Я в порядке, — прошептала она, — пить только хочется.              Она приподнялась, пытаясь сесть, и сэр Касавир поддержал ее, прежде чем подсунуть под спину подушку. Алисма, запоздало вспомнив о раскрытой груди, попыталась прикрыться, но взгляд сэра Касавира и так не опускался ниже ее лица. Неудивительно: наверное, ему хватило вчерашнего. Вчерашнего ли?              — Долго я… так?              — Да считай всю ночь, миленькая. Полночь ведь еще не пробило, когда господин Касавир вас принес? Точно, не пробило. Ох, как же мы перепугались, когда увидели вас, такую бледненькую, всю окровавленную! Но потом я смыла эту жуткую кровь, а господин Касавир молился и молился, и оказалось, что все не так уж плохо. Просто побольше отдыха, и все отлично заживет, а вашей стройной шейке очень бархоточка пойдет, никто ничего и не заметит даже…              Продолжая болтать, женщина поднесла к губам Алисмы питье. Вода была вкусной, холодной, с кусочками лимона, но она выпила даже больше, чем хотелось, просто чтобы потянуть время. Теперь она поняла, в чем причина растерзанного вида сэра Касавира: должно быть, она не дала ему ни секунды покоя. Он так и просидел рядом всю ночь, молясь и пытаясь ее успокоить. Алисма думала, что не может испытывать больше стыда, чем уже испытывает, но оказалось, что его запасы воистину безграничны.              — Спасибо, госпожа, — пробормотала она, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Я не знаю, как ваше имя…              — Зайка, миленькая. Меня все зовут Зайкой.              Действительно — она же была в борделе. Но эта тоненькая, хлопотливая, похожая скорее на птичку Зайка ничуть не походила ни на мадам Офалу, ни на Грулле-Каприз, и Алисма подумала, с промельком былой снисходительности, что в «Маске» собирают женщин воистину на любой вкус.              — Спасибо, госпожа Зайка.              — Да не за что, миленькая. Вам нужно что-нибудь еще? Я постаралась всю-всю кровь смыть, до последней капельки, чтобы вы не испугались, но если вам выкупаться надо, только скажите. Блузочку вашу, боюсь, теперь только выбросить, но я замену подобрала из своих запасов, в самом приличном виде будете! Или, может быть, вам еще чуток поспать хочется? Хоть до рассвета подремите.              — Нет, я очень хочу привести себя в порядок, — торопливо сказала Алисма и, к немалому ее облегчению, сэр Касавир отпустил ее руку и кивнул Зайке:              — Я подожду за дверью.              Жалкие это были уловки в попытке оттянуть неизбежный разговор, но Алисма ничего не могла с собой поделать.              Оказалось, стражники не так уж и привирали: в «Маске» были если не бассейны, то настоящие ванны, в которых можно было поместиться целиком, и наполнять водой любой температуры из кранов. Раньше Алисма только слышала о таком диковинном гномском изобретении, как водопровод, и при любых других обстоятельствах пришла бы от него в восторг, — но сейчас без всякого удовольствия погрузилась в теплую воду, думая только о том, как бы не утонуть от слабости.              Тут на помощь снова пришла Зайка: она не просто довела Алисму до ванны и раздела, но и, не успела та запротестовать, принялась мыть сноровисто и ловко, точно ребенка, не прекращая своего щебетания. И все же Алисме было уже невтерпеж слушать про «бархоточки» и «ну и ночь, ну и ночь!» Выждав, когда Зайка остановится, чтобы набрать воздуха, она торопливо спросила:              — А мадам Офала сейчас в «Маске»?              — Ой, миленькая, если вы беспокоитесь, будто она будет недовольна, что мы вас приютили, то не забивайте себе голову! Да она бы первая не оставила никого на улице кровью истекать, мадам добрая на самом деле, да еще ужасы такие творятся, можно сказать, на заднем дворе!              Алисма смотрела в ее простенькое худенькое лицо и гадала: в самом ли деле Зайка так простодушна или просто заговаривает зубы? Так или иначе, ей нужен был прямой ответ.              — Вы ведь знаете, что я из городской стражи, да? Так вот, мы вчера с мадам Офалой работали вместе по очень важному делу, в нем судьба всего Невервинтера решается, не меньше, и мне надо знать, устроилось ли оно! Пожалуйста, скажите, здесь ли мадам Офала. Мне нужно поговорить с ней.              В болтовне Зайки не возникло даже крошечной паузы. Она доверительно наклонилась к уху Алисмы, не переставая намыливать ей спину:              — Ну, я вам скажу, мадам Офала вернулась ненадолго среди ночи, расстроенная ужасно, вот просто сердце разрывалось от ее вида! Места себе не находила, бедная! — (Всей фантазии Алисмы не хватило представить эту картину.) — Заперлась у себя в кабинете, сидела там, а потом вот опять ушла.              — А инспектор Кормик с ней был?              — Да что вы, миленькая, мадам Офала сюда мужчин не водит для работы!              Серьезность, с которой было сделано это странное заявление, чуть не заставила Алисму рассмеяться, но ей помешали и боль в горле, и стремительно растущая тревога. Если Офала и впрямь вернулась из замка Невер расстроенная, что это может означать? Ее не пустили? Лорд Нашер ей не поверил? Эльтура сделала очередной ход? Алисма вспомнила красивое невозмутимое лицо — она уже не сомневалась в этом — Гэвина Аннерля и чуть не схватилась за горло в запоздалой попытке защититься. Что если убийц послали не только за ней одной? Но нет, с Кормиком ничего не могло случиться, он же не такой раззява, как она сама…              Раздумывая об этом, Алисма уже безучастно принимала Зайкины заботы. Та и вытерла ее полотенцем, и одеться помогла, а потом и к большому зеркалу подвела, словно мать — красавицу дочку перед первым большим праздником.              — Смотрите, миленькая, никто и не подумает, что вы такое ночью-то пережили! Как розочка цветете!              Разве что как очень бледная — или мертвая — розочка. Только толстый свежий рубец на шее, от уха до уха, выделялся пронзительной краснотой. Алисма поднесла к нему руку, но так и не решилась дотронуться, точно от прикосновения края раны могли разойтись. Ее вновь затошнило, и она поспешно отвернулась.              — Головка не кружится? Может, вам покушать принести?              Алисму уже раздражали эти чрезмерные заботы: видят боги, она вовсе не хотела ощущать себя принцессой, да еще в таком месте! Но именно поэтому она и не могла просто отослать Зайку взмахом руки; та, впрочем, и сама почувствовала ее настроение.              — Если что-то нужно будет, миленькая, вы не стесняйтесь меня позвать. Мы гостей принимать закончили, так что я в соседней комнате буду.              Но когда Зайка прикрыла за собой дверь, Алисма поняла, что это означает: теперь сэр Касавир может войти.              * * *              Она так и не смогла заставить себя повернуться к нему лицом. Так и сидела на кровати, чувствуя, как даже волоски на затылке поднимаются торчком, настолько остро ощущалось присутствие сэра Касавира в комнате: дыхание, шаги, тот безотчетный жест, когда он, волнуясь проводит рукой по волосам, и даже как хмурится, чувствуя под пальцами паклю.              От него пахло потом, кровью и грязью, и Алисма, зажмуриваясь до боли, все представляла, как этот человек залечивает ее рану, а потом сидит рядом, успокаивая, без отдыха и сна, пока не убеждается, что опасности больше нет, — и это после того, что она ему вчера устроила.              Она вцепилась в алую простыню так, что ткань чудом не расползлась под ее пальцами.              — Сэр Касавир, я знаю, что даже заговаривать с вами недостойна, — начала она тороплива, надеясь успеть до того, как расплачется, — но, пожалуйста, простите меня, если сможете! Я сама себе противна из-за того, какая я мерзкая, никчемная, жестокая тварь…              Она услышала за спиной изумленный вздох, потом — быстрые шаги, и вот уже сэр Касавир вновь опустился перед ней на колено, попытался заглянуть в лицо, но Алисма потупилась, не в состоянии встретиться с ним взглядом.              — Да что ты такое говоришь, Алисма? Милая, это я должен просить у тебя прощения.              Она все-таки бросила на него быстрый взгляд.              — Вы-то за что?              Странно было видеть на лице сэра Касавира усмешку — быструю, горькую, виноватую. Он тоже посмотрел в пол.              — За то, что собирался сделать с тобой на той постели.              Алисма уже вообще ничего не понимала.              — Но это же я… первая… все начала! Я же этого и хотела!              — Ты не заслуживаешь такого обращения.              Мысль о «таком обращении» до сих пор вызывала у нее дрожь — ничего общего с отвращением не имевшую. Она вспомнила его горячие руки, жадные губы — кажется, на плече даже остались следы… Но сэр Касавир смотрел на засос так, словно это была смертельная рана.              — Это не должно быть так грубо, так быстро, — пояснил он. — Ты была готова отдать мне всю себя, но такие вещи должны происходить иначе.              — Я взрослая вообще-то, — Алисма снова начинала злиться на его непрошибаемую праведность. — Я знаю, что секс бывает… ну, разным, и такого, чтобы все прям было красиво, и плавно, и под музыку небесных сфер, как в книжках пишут… я такого и не ждала. Мне и не нужно было как-то иначе!              Он улыбнулся — наверное, дивясь ее наивности, а она покраснела еще сильнее — уже от обиды, а не от смущения.              — Ты поймешь разницу, когда у тебя будет это «иначе».              — То есть вы никогда не захотите стать моим мужчиной? — Алисма сама испугалась вырвавшегося у нее вопроса, но, к немалому ее удивлению, сэр Касавир не отвел глаз.              — Дело совсем не в том, что я не желаю тебя, Алисма. Но вчера все было неправильно, просто неправильно — с моей стороны. Я был пьян и думал только о своих желаниях… Пожалуйста, только не подумай, что я говорю это тебе в упрек, но ты ведь даже не представляла, что я мог напугать тебя или причинить боль или вызвать отвращение?              — Я и сейчас не представляю. Вы не такой, сэр Касавир. И если вы говорите все это, чтобы я пожалела о том, что сделала… так вот, об этом я не жалею! Но я не должна, не должна была говорить вам всех тех мерзостей, я совсем не считаю вас убийцей или распутником, это ваше дело…              Он поднес ее руку к губам, потом к щеке. Алисма осмелилась коснуться его волос, густых и мягких, расчесала их, как могла. Он поднял голову.              — Может быть, выйдем на балкон?              После жарко натопленной комнаты прохладный воздух пробрал до костей, и Алисма поежилась от сырости. Захотелось накинуть что-нибудь на плечи, но она осталась стоять, прижавшись животом к влажным перилам, машинально обрывая ягодки дикого винограда. Рука сэра Касавира легла ей на плечи, согревая. Разговор сам собой пресекся, и какое-то время они просто стояли, глядя на просыпающийся город.              Невервинтер лежал перед ними, не затянутый пеленой дождя, но все еще тусклый, не обретший привычные сочные краски — красноватая полоска только появилась на востоке. Стены замка Невер и стройная игла Башни Плащей казались серыми, не блестели позолоченные символы Тира на куполе Зала Справедливости. Терпко пахло морем и гниющими водорослями, и Алисма на мгновение вспомнился мертвый, всеми забытый город глубоко под мостовой.              — Все, что ты могла слышать обо мне, — правда, Алисма. И то, что это был поединок, и то, что это было убийство. Мы с Офалой действительно были любовниками, и я убил юношу, который тоже... пользовался ее благосклонностью.              — Вы так сильно ее любили? — Она вся сжалась в ожидании ужасного ответа.              — Наверное, это слово не подходит. Я был ею одержим. А поскольку сам очертя голову бросался в пропасть, торопясь любой ценой схватить и удержать желаемое, то искренне полагал, что и другие думают так же. Если не желаешь безумно, то не желаешь вовсе. — Алисма услышала, как скрипнули его зубы. — Разве мог Монтарион Пьервалль чем-то отличаться от меня?              — Его отец был какой-то важной шишкой, да? — осторожно спросила она.              — Вторым после лорда Нашера. И, в отличие от него, в родстве, пусть и далеком, с прежними правителями Невервинтера, едва ли не потомок Халуэта Невера — в нем была эльфийская кровь. Родовит, сказочно богат и взял в жены лусканку.              — Звучит не очень-то хорошо, — заметила Алисма, радуясь возможности отойти от опасной темы безумной страсти к другой женщине.              — Ты даже не представляешь, насколько права, — сэр Касавир помолчал. — Лорд Пьервалль настаивал на сближении Невервинтера с Лусканом, говорил, что бесконечные стычки и войны только ослабляют оба города. Всякий раз, когда они могли бы объединиться и дать бой общей опасности, каждый начинает искать выгоду для себя, но только увеличивает свои потери.              — Понятно: еще один лусканский прихвостень.              — Может быть, он искренне верил в это, я не могу сказать. Но мы шли к этому тогда и, в конце концов, приходим сейчас. Мир с Лусканом, обмен посланниками… Хотя бы делаем вид, что можем сосуществовать.              — Пока лусканцы не похищают какого-нибудь уотердипского посланника.              — Увы. Но после этого продолжаем делать вид дальше, — сэр Касавир вздохнул. — Монтарион как раз политикой не интересовался. Он был совсем мальчишкой. Писал драмы в стихах, рассуждал о славной древности, мечтал о славе героя-любовника. Не стеснялся говорить, что рядом с Офалой на него как будто падает отблеск чужого величия, как будто через Офалу он приобщается… прости, Алисма, такое я даже договаривать не хочу.              Сейчас Алисма порадовалась, что сэр Касавир не видит ее лица: она чуть не рассмеялась, представив себе юного аристократа, который тычется членом между ног мадам Офалы, благоговейно думая о знаменитых предшественниках, будто перед ним и не женщина даже, а старая ваза или ржавый дедушкин меч, который держат в доме ради «отблеска чужого величия».              — Одно это казалось мне отвратительным. Потом я стал замечать, что Офале приходится замазывать синяки после встреч с Монтарионом, а он так вызывающе держался со мной, бросая грязные намеки….              На этом месте Алисма насторожилась: Офалу, покорно сносящую побои любовника-молокососа, она просто не могла вообразить. Скорее уж Монти улетел бы в окно, как паук-скелет, или навсегда забыл бы о женщинах вообще — возможно, Офале хватило бы для этого пары слов, а не одного хорошего удара или заклинания.              Она осторожно повернулась, с неохотой выскальзывая из-под теплой руки, всмотрелась в лицо сэра Касавира — на нем был написан беспредельный, горький, мучительный стыд.              — Именно так, Алисма. Я был дураком, возомнившим себя благородным спасителем. Потом я узнал: Монтарион был уверен, что это я избиваю Офалу.              — Она стравливала вас между собой!              — Она сделала то, что посчитала нужным для блага Невервинтера. У лорда Пьервалля не было других детей, Монтарион был его огромной слабостью… Он сломался. А пока он приходил в себя, пролусканские позиции в совете ослабели, и вопрос о союзе наших городов отпал сам собой.              — Какая мерзость!              — Вот почему нам с тобой лучше не идти в политику.              — И вы что, оправдываете Офалу после того, что она сделала с вами? Вас же просто принесли в жертву, и бедного парня тоже! А если бы он, наоборот, убил вас? На дуэлях всякое бывает!              Теперь уже сэр Касавир облокотился на перила, задумчиво глядя на дымки очагов, то тут, то там поднимающиеся в небо. Уже почти рассвело, город обретал свежие краски — только Башня Плащей, как ни странно, оставалась серой, точно пропитанной грязной водой.              — Просто это разные вещи, Алисма: то, чего добивалась от меня Офала, и то, что охотно делал я сам. Я-то юнцом не был. Я нарушал обеты, и мне казалось правильным и естественным, что я потакаю всем своим желаниям и продолжаю называться паладином. Офала сотворила подлость, а я охотно ей подыграл. Я мог разобраться в ситуации, а предпочел поддаться тому, что называл праведным гневом, и убил невиновного.              — Вы поверили женщине, которая была вам дорога, заступились за нее, — тихо сказала Алисма, — а потом сами себя наказали, уйдя из Невервинтера.              — Я не считаю это наказанием, — мягко возразил он. — Чем я сделал себе хуже, вспомнив наконец про свой долг? В Невервинтере я не делал ничего полезного: быть паладином при храме все равно что быть церемониальным мечом, так мало от меня требовалось. Как я мог ходить по тем же улицам, что и мать Монтариона? Она и двух лет не прожила после поединка. Я жалею о том, что растратил столько времени на жалость к себе, что в своей гордыне отвернулся от друзей, что меня не было здесь во время чумы… Но уйти из Невервинтера было лучшим решением, которое мог принять тогдашний я.              — Сложно-то все как, — только и смогла пробормотать Алисма.              — И это одна из причин, по которым стража никогда не остается без работы.              — Работы… — Внезапно то, что Алисма вчера повидала под землей, показалось ей едва ли не интересным приключением; по крайней мере, тогда и речи не шло обо всех этих сложных, запутанных, невыносимых чувствах. — Сэр Касавир, я ведь так и не рассказала вам, что…              Окончание фразы потонуло в грохоте. Прямо на их глазах трещина поползла по Башне Плащей, от шпиля до основания, рассекая напополам; что-то сверкало синим в месте разлома. Одно мгновение обе половины еще держались на своих местах, едва заметно подрагивая, — и все-таки обрушились. Облако белесой пыли взметнулось в безмятежно голубеющее небо, клубясь, распухая на глазах, чтобы сложиться в профиль оскаленной ящеричьей морды.