Сердце тьмы

В начале была тьма, и гнев был сердцем тьмы, а она была матерью и дочерью гнева, порождая и поглощая его. Цветом гнева был чёрный — как глухое небо полуночи, как комья земли на дне свежей могилы, готовой принять мёртвое тело. Чёрным было ее лицо, потемневшее, искажённое яростью. — Кто это? — спросила Анфи, удивлённо глядя на старую миниатюру. Краски поблекли от времени, и среди сплетения рук, ног и голов едва можно было разобрать изогнутую в судорожном движении фигуру. Брат подошел сзади и ласковым жестом обнял Анфи за плечи. Прижавшись к нему, она неслышно вздохнула от счастья. — Это ты, — в голосе брата бронзовым колокольчиком прозвенело сочувствие, странное и непонятное. Брат совсем не умел лгать. И не всегда умел быть понятным. Анфи знала наизусть все его черты и беззаветно обожала каждую из них. — Разве? — весело возразила она и чуть повернула голову, чтобы вдохнуть аромат лилий, пропитавший одежды брата. — Нет, правда? Ты думаешь, я чем-то на это похожа? Тёплые пальцы коснулись ее виска, пригладив выбившуюся прядь. Белый рукав мазнул её по губам. — Да. Только теперь ты не пляшешь как сумасшедшая, а стоишь смирно, хорошая девочка. Танец гнева и тьмы начинался с удара ладонью о ладонь, со звона оружия, с бряцания костяных браслетов. Дикий вопль вырывался из ее груди, говоря солнцу — идёт ночь времен. Годы и дни узнавали, что пожирательница времени сейчас будет здесь и слово «сейчас» вот-вот потеряет смысл. Всё живое отвечало испуганным вдохом за миг до того, как расстаться с жизнью. Движения танца были просты и выворачивали мир наизнанку. Меч, зажатый в ее руке, отсекал головы, считавшиеся прекрасными, и взрезал упругие животы, выпуская наружу мотки зловонных кишок. Жертвенный кинжал, блестевший в другой руке, вспарывал глотки, когда-то способные издавать нежные звуки, и высвобождал влажные мышцы и связки. Третью ладонь она припечатывала к смуглым телам, чтобы усыпать их волдырями, полными зеленого гноя. Четвёртой ладонью она ловко вырывала быстро бьющиеся сердца, обращая любовь и страх в свежайшее мясо. Ударяя стопой о сухую почву, она вскрывала земные недра и орошала их кровавым дождём. Ядовитые мухи сетью покрывали её волосы и умирали, запутавшись в жёстких космах. Вонь испражнений, и грязи, и пылающей плоти шлейфом окутывала её плечи. Слои чужой небрежно содранной кожи покрывали её бедра, ожерелье из черепов стучало, перекатываясь вокруг шеи. Те, мимо кого она проходила в безумной пляске, иногда отваживались назвать ее злом, но для этого слова она — абсолютная сила, разрушение, получившее женский облик — была слишком древней. Она знала и любила один-единственный зов на всех земных языках. «Жертва» — и, услышав его, она опускала взгляд, опускалась сама и вгрызалась в чьё-то лицо, выедая бархатистые или сморщенные щеки, вылизывая пустые глазницы, пожирая мозг, выпивая последние стоны. Когда тела людей и животных обращались в пепел, она, кружась все быстрее, покрывала ржавчиной сталь и крошила камень, и мир ушел бы в небытие, но… — Я рад, что ты слушаешься меня и делаешь, как я прошу, — шепнул брат, дохнув ей в затылок. — Да, ты всегда запрещаешь мне веселиться, бегать и кричать, а потом убегаешь, чтобы спасти каких-нибудь девиц из когтей… Из лап... Диких ракшасов! Диких обезьян! — Анфи умолкла, чтобы скрыть грусть, вдруг уколовшую ее в самое сердце. Брат только разжал руки, выпуская её из объятий, и ничего не сказал. Анфи обернулась, быстро уткнулась ему в грудь, крепко зажмурилась, помотала головой. — Если я буду двигаться совсем-совсем осторожно, если буду говорить очень-очень тихо, я смогу стать твоей принцессой? — глухо спросила она. Ответа не было. Багровая кровь и жёлтая пена стекали с её языка на белоснежный плащ.