Eat it

***

Шото так хорошо, что не хочется шевелиться. Тепло бежит из груди, от тугого желудка, обхватывает мягким коконом небьющееся сердце, ложится на кости и выплескивается через мышцы — мурашками по холодной коже. Заполненные огнем легкие горят, нарушают идиллию, поэтому Шото быстро перестает дышать. Все равно ему это не нужно. У тепла привкус жженой карамели и сладкий приятный запах. Кажется, оно даже звучит — длинными жаркими вздохами прямо в голове, ерошит волосы Шото любящими материнскими пальцами, гладит солнечными лучами, совсем не обжигая. Плавит его «я», упрощая принципы. Шото отпускает контроль — зачем он, когда так хорошо? — почти растворяется, отдается на волю тепла, ныряя глубже в темноту, проваливается в обволакивающее удовольствие… В реальность его возвращает удар по лицу и хруст собственной переносицы, вбитой почти в череп. Шото клацает зубами, прикусив язык, и распахивает глаза. Тут же приходит отрезвляющее осознание: Бакуго. Полнолуние. Губы и язык щиплет от волчьей крови. После удара Бакуго отползает, неловко волоча лапы, и на земле от него остается размазанная черная полоса. Придерживая распоротый живот, он глухо рычит и откашливается, не отводя от Шото горящего взгляда. Сквозь мех и пальцы — уже почти человеческие — торчат обломки ребер и сочится черное, страшно вываливаясь рваными кусками на когда-то белую майку. Если бы Шото был человеком, уже впечатлился бы и бросился вызывать медиков. На лице у Бакуго жуткое выражение обезумевшего зверя, а изо рта не вырывается ни одного внятного звука. Он не сможет говорить, пока не сменит облик и форма челюсти не вернется в норму, вспоминает Шото. Быть оборотнем неудобно. Зато они невероятно живучие, и если бы не это обстоятельство, их странная история закончилась бы еще полгода назад, не успев начаться. Недавние воспоминания всплывают медленно, тяжело прорываясь сквозь толстый слой эйфории. Кажется, Шото шел по следу, чтобы… остановить? Предотвратить и не допустить. Но что? В голове сплошной туман, и кровь Бакуго — на обломках веток, во рту, на руках, на одежде и траве — сбивает с толку еще сильнее, путает мысли карамельной сладостью. Весь. Он весь пахнет карамелью, тихо шепчет что-то внутри Шото. Обычно этот запах скрыт под слоями одежды, шерсти и кожи, он глубоко, у самых костей, в оболочке, как конфета — под фантиком. И теперь Шото, наконец, до нее добрался. Сладко. Вкусно. Мало. Еще. Шото сжимает кулаки и заставляет себя перестать принюхиваться. Так нельзя. Если он еще раз потеряет контроль, восстанавливаться будет просто нечему — от Бакуго останется один обглоданный скелет, не настолько он живучий. Сглотнув вязкую слюну, Шото облизывает губы и находит языком навязшее на клыке волокно плоти. Прижимает к нёбу и заставляет себя снова дышать — постоянно, чтобы грудь двигалась, как у человека, чтобы снова войти в сосредоточенный ритм, чтобы дистанцироваться. Ему нельзя терять себя и забываться, это всегда заканчивается чем-нибудь отвратительным. Чудовищным. Бакуго скалится и прижимает к голове острые уши, когда Шото, пошатываясь, поднимается с колен и осматривается. Память не подсказывает, как они оказались в этом буреломе, местность вообще незнакомая, но ветки кустов вокруг оборваны, будто сквозь них продирался медведь. На стволах деревьев видны выбоины и следы когтей, кровь и клочья шерсти. Они снова дрались? Или кто-то за кем-то гнался и догнал: на поляне столько кровавых ошметков, будто дикая свора в ярости растерзала оленя. На себя Шото смотреть не хочется. Ноет вмятый нос, по лицу и шее стекает влажное тепло, и голода, если считать от края вечной жажды, почти нет. В голову словно накачали гелия, от неуместной легкости противно и приятно одновременно: она не позволяет разобраться до конца и не дает утонуть в отторжении, как анестетик или эндорфин. Шото ненавидит эти инстинктивные вампирские механизмы и себя каждый раз — после. Хорошо, что убить Бакуго без серебра или аконита почти невозможно, особенно в такое время. Только если сожрать целиком. Шото сжимает зубы. Луна на небе то появляется, то исчезает за бегущими рваными облаками. Яркая и круглая, она дразнит белым боком сквозь нависшие кроны, беззвучно поет — для детей ночи. Шото замирает, чувствуя, как вместе с ним к блеклому свету вытягивается Бакуго. Переносица с хрустом выправляется, нарушая повисшую тишину. Бакуго больше не закрывает живот руками, быстрее отползая дальше — под разлапистый куст, к широкому основанию древесного ствола. Рычание делается громче и злее. Раны на нем заживают очень быстро, Шото помнит, как в их первую встречу на новолуние тот за три часа отрастил себе руку от плеча. Охотники выбрали удачный момент, чтобы загнать его, но даже это не смогло его убить — регенерация Бакуго просто поразительна. И никакой крови не нужно — только деревья вокруг, рыхлая лесная земля под лапами и холодные прикосновения ночного светила. Сейчас луна идеально полная. В её голубоватом свете все в лесу одинаково черно-грязное даже для его зрения, но Шото и так чувствует: сладкий запах становится все слабее. Кости Бакуго срастаются, органы восстанавливаются, прячась в животе, кожа и мышцы над ними слепляются краями, как податливая глина под руками невидимого гончара. Не останется даже шрамов. Луна любит своих детей. Чему-то внутри Шото, вечно голодной половине, хочется запустить в Бакуго пальцы, пока еще можно. Полоснуть удлинившимися когтями между ребер, провести вниз до самого паха по мягкому и беззащитному, а затем вытянуть горячие внутренности на себя. Сожрать — печень, почки, селезенку, выбросить невкусные мокрые ленты кишок и желчный пузырь, аккуратно вскрыть артерии, не задевая вен, и только потом, в самом конце, добраться до быстро бьющегося сердца. Погладить его, прикоснуться и лизнуть — собственнически, почти нежно, прежде чем сжать и впиться длинными клыками. Прежде чем выпить досуха то, что ему принадлежит. Забрать свою конфету. И чтобы Бакуго глотал скулеж, но позволял — из-за непомерной гордыни, из-за договора и просто потому, что Шото попросил. А не смотрел вот так, со жгучей звериной ненавистью, в которой не осталось разума. Волка Бакуго Шото терпеть не может, и это у них взаимно. Волка хочется обглодать без остатка, до самого исчезновения, и его сердце Шото бы выкинул. Потому что оно ему никогда не достанется, оно где-то там, за лесом, рвется за освященную кладбищенскую ограду в исполосованные ледяные ладони самой смерти. Не оставляет ни шанса на выживание, ни выбора — им обоим, с самого начала. Шото привык держать эмоции под контролем, привык не чувствовать, но от беспомощности, от раздвоенности Бакуго — почему-то больно. И узнавать правду волка — о том, что он ищет за оградой, — на самом деле не хочется. Все эти мысли отдают такой гнилью, что Шото морщится. Вампиры еще хуже волков: жадные, изворотливо оправдывающие себя и бесчеловечно ненасытные. Оборотни хотя бы большую часть времени походят на людей, а стоит только ему ненадолго потерять контроль — и он превращается в монстра, не справляясь с собственной сущностью. Становится совсем темно, луну на несколько секунд закрывает плотное облако. Когда она снова выглядывает, Бакуго уже сидит, наклонившись вперед и напряженно щерясь. С оценкой его превращения Шото явно поторопился: вместо лица у того снова длинная волчья морда, причудливо приплюснутая на лбу, а в землю упираются массивные лапы. Светлая шерсть на холке стоит дыбом. Зато от страшных повреждений уже ни следа. — Бакуго, — устало зовет Шото, ни на что особо не рассчитывая, — нужно возвращаться, нам же открываться в восемь… И внятного ответа, конечно, не получает. Волк пристально следит за ним и молчит. В темноте его глаза отсвечивают красным, на шее под ошейником поблескивают несколько звеньев цепи. Точно. Кажется, началось все именно с этого — Бакуго сбежал. После прошлого полнолуния, когда тот под утро приволок в подсобку огромного мертвого оленя, Шото отказался запирать его дома не привязанным — иначе в следующий раз тот бы обязательно привел за собой охотников. Во второй раз спрятаться у них обоих уже вряд ли вышло бы. Очевидно, привязь не помогла. Обратившись под полной луной, Бакуго становился слишком сильным, и даже бычья цепь, которую Шото искал по всему городу, не выдержала. Что ж, стоило попробовать. На серебро они пока не накопили, а брать деньги у отца или занимать у Фуюми с Нацуо на такую ерунду казалось глупым, так что пришлось пойти на компромисс и, как итог — отправиться вылавливать Бакуго самому. Жаль, что в процессе погони Шото ничего не соображал. Мозги бы ему пригодились. Между цепью, разорвавшейся около полуночи, и Бакуго, зажимающим живот, до сих пор провал — этого Шото не помнит, и это беспокоит. Кровавое безумие вампирской сути — удобный предлог для оправданий, но ему это никогда не нравилось, и прощать себе он это не собирается. Взгляд снова цепляется за цепь, наводит на неприятную мысль: — Если ты выломал дверь или окно, тебе придется их починить, — монотонно произносит Шото, раздраженно отряхивая рваный свитер и приближаясь на два шага. — Фуюми вычтет деньги на материалы из твоей зарплаты. Если в тебе столько энергии, уверен, ты справишься и без помощи мастера. Может, стоит построить конуру, чтобы ты не ломал наш дом? Не важно, что он говорит, важно — как: его голос должен успокаивать, даже завораживать, вызывая доверие. Но при обращении у Бакуго напрочь отказывает рассудок, и иногда на него не срабатывает ничего — ни уговоры, ни «магия», ни боль и грубая сила. Этот раз не становится исключением, и Бакуго прижимается к земле, сложив уши. Щерится, обнажая крупные клыки. Шото моргает, готовясь к нападению — всего на долю секунды прикрывает глаза, — и вместе с громким шелестом кустов понимает, что упустил: на месте, где только что сидел Бакуго, теперь пусто. Чертов волк его обманул. Бросившись следом, Шото беззвучно ругается. Если бы Фуюми знала, чем однажды обернется ее затея с кафе на окраине, вряд ли она бы так безмятежно улыбалась, заглядывая к ним в гости. Иногда Шото кажется, что от Бакуго больше вреда, чем пользы, и иногда он действительно раздражает — вот прямо как сейчас, когда заставляет Шото быть тем, кем он быть не хочет. Но его кровавое появление из леса полгода назад позволило Шото чаще бывать на солнце, расширить меню в кафе до чего-то кроме кофе и чая и даже зачислиться в колледж. Больше нет жуткого голода и страха напасть на кого-нибудь в беспамятстве: если не считать издержек, Шото теперь почти обычный человек. С «деловым подходом к деликатной проблеме», как говорит Фуюми. И при этом даже никто не умирает. Все было бы совсем хорошо, но Бакуго не собирается облегчать ему жизнь. Он интересный, честный — это Шото в нем особенно ценит, с оттенками и намеками в общении у него пока не очень, а с Бакуго все просто и понятно, — умеет быть благодарным и лучше разбирается в людях, но совершенно не способен прислушиваться к здравому смыслу и спокойно сосуществовать. Без нелепых попыток ввязаться в подпольные драки, распугивания всех клиентов и желания доказать каждому встречному свое неоспоримое превосходство. Особенно если этот «встречный» — Шото. Особенно — когда рядом с ними еще кто-то есть. Это мешает. Лучше бы научился варить кофе, который сможет выпить не только он сам, но и посетители. В первое совместное полнолуние они разорвали друг друга в клочья — Шото немного не ожидал, что резкий, дерганый и злой Бакуго в одно мгновение целиком превратится в волка и попробует отгрызть ему ноги и руки, а потом сбежать, выбив попутно дверь и часть забора. Тогда от боли Шото ослабил контроль, но это даже сыграло на руку: хотя бы выяснилось, что потерей крови или органов остановить волка не получится. Столько живого мяса его тело получило впервые, и от этого Шото хотелось постучаться головой об стену. Дважды — первый раз за то, что не сдержался, второй — за то, как сильно ему это понравилось. Это нервировало, исказив принцип отказа от человеческих жертв, но подарив лазейку: если кровь принадлежит оборотню и никто не страдает, если Бакуго согласен, если он этого почти не запоминает, если считает это честным… Плюс во всем этом все-таки есть: после первого раза и до сих пор им обоим больше не хочется никого убивать. Никого другого — Шото даже забыл, когда в последний раз реагировал на человека, а Бакуго после безумных кровавых догонялок по лесу почти целую неделю ни к кому не цепляется. Посетителям в кафе стало безопаснее, хоть они об этом и не догадываются. Светлая лохматая спина мелькает далеко впереди между деревьями, исчезает под кустарником, шумное дыхание теряется в звуках ночного леса. Бакуго бежит изо всех сил, торопится куда-то, куда — потом не расскажет, но Шото точно знает, что его нужно остановить. И ему известен только один действенный способ. Сытая сила чужой крови расходится до самых кончиков пальцев, ускоряя рефлексы, перестраивает организм, превращая Шото в хищника. Во что-то гораздо более опасное и ненормальное, чем человек или вампир, даже более ненормальное, чем огромный волк. В горле щелкает, клыки становятся длиннее, а остальные зубы заостряются, объемное зрение выхватывает яркие пятна жизни, скрывая в темноте ненужное остальное. Звуков становится так много, что Шото может чувствовать окружение с закрытыми глазами. Идеальное, отвратительное чудовище. Веток он едва касается — почти летит сверху, цепляясь за стволы деревьев, и догоняет Бакуго так быстро, что не проходит и нескольких секунд. Его движения легкие и бесшумные, не колышатся даже листья — отцу бы понравилось. Если бы кто-то ему рассказал, конечно. Резко оттолкнувшись от коры, Шото прыгает, целясь ногами в позвоночник — и промахивается, но левая лопатка под кроссовком с громким треском вминается в шерсть, подламывая лапу, и волк летит кубарем, вспахивая мордой мох. Еще двигается. Одним движением подобравшись ближе, Шото вцепляется когтями в загривок и вздергивает его за тяжелую голову. — Сколько же с тобой проблем. Зарычав, Бакуго проворачивается в шкуре и впивается в руку зубами, мгновенно прокусывая до кости. Перебирает клыками с неприятным стуком, обгладывая вокруг, раскусывает жилы и связки, как цветочные стебли. От боли Шото шипит и морщится, но не отпускает. — И почему тебе все время надо доставлять неприятности? Вместо ответа Бакуго открывает пасть и воет — так громко, что у Шото закладывает чувствительные уши. Настроение от этого лучше не становится. Как сказал бы их одногруппник Киришима: дерьмовее уже некуда. По запястью горячими каплями стекает кровь, попадая в затягивающуюся рану. Одежду теперь можно выбрасывать и покупать новую — на них обоих все драное, Бакуго где-то потерял обувь, а Шото в крови и грязи по самую макушку. Это злит, и Шото не уверен, чья это злость — его, вампира или волка. Но добавляет еще — наклоняясь к волчьей морде и вонзая вторую руку в горло, под толстый ошейник. Все вокруг окрашивается теплым — и красным, как услужливо подсказывает улучшенное зрение. Таким привлекательно ярким… Шото старается не смотреть. Нащупав скользкими пальцами трахею, он стискивает и ломает ее, как пластиковую трубку, превращая вой в бульканье. Они где-то рядом с тем кладбищем — нельзя, чтобы их услышали. Шото не хочет, чтобы то, что ищет волк, смогло найти его раньше. Знакомая тьма внутри снова подбирается ближе, меняет местами правильное и неправильное, смотрит его глазами, искрами бегает по нервам и зудит в деснах. От запаха крови ведет, рот наполняется слюной, обоняние и слух сосредотачиваются на Бакуго — сладком металле его крови, хрипах и неровном темпе сердца. Но в этот раз Шото справится. Удержится. За сегодня он уже один раз «провалился», потеряв контроль. Хватит с них и одного неадекватного оборотня, периодически кромсающего местных животных. — Прекрати, — отрывисто говорит он, заглядывая в красные глаза. — Хватит убегать. Я все равно поймаю. Этот Бакуго — не Бакуго, с ним можно не церемониться, ему можно такое сказать, он не запомнит. Волк дергается и извивается, и Шото вбивает его в дерево, ломая позвоночник и заодно — невероятное, болезненно несгибаемое упрямство. Задние лапы безвольно обвисают, передняя слабо подергивается мертвым грузом, но тот все равно не сдается, продолжая остервенело грызть руку. Кажется, Шото и сам с ним превращается в дикое животное — гадкое и жестокое. Принимает правила дурацкой игры в сильнейшего. …и все-таки этим нельзя упиваться так, как упиваются они. Но это так чертовски правильно. Бакуго в последний раз дергает головой и, наконец, теряет сознание, закатив глаза. Это ненадолго, короткая передышка на кислородное голодание, но уже что-то — не хотелось бы под утро отрывать ему конечности. Шото тихо выдыхает и садится, вытаскивая пальцы из горла. Стряхивает кровь, рассматривая облачко слетевшихся комаров. Отпускает разорванную холку, снявшись с клыков, в несколько волевых вздохов возвращается в нормальный вид. Поудобнее обхватив теплую широкую шею, откидывается спиной на дерево, вытянув ноги. Когда Бакуго очнется, в таком положении будет проще его удержать. Комаров становится больше. Жужжание над ухом, шелест листвы и кора под затылком почти убаюкивают. На них снова попадает луна, и раны в прорехах шерсти прямо на глазах начинают затягиваться. Когда-то давно мама удивлялась, что Шото не нравятся собаки, а теперь он возится с волком, безуспешно пытаясь приручить. Так себе из него дрессировщик. Старик сказал бы, что он занимается глупостями, тратит впустую время, потенциал и черт знает что еще. Но Шото так не считает. Когда они с Бакуго — обычным, крикливым и грубым Бакуго, не умеющим варить кофе и не помнящим ничего о своей прошлой жизни, — не пытаются друг друга убить, на его взгляд, они неплохо ладят. С ним Шото не приходится притворяться никем — Бакуго и так о нем самого плохого мнения, но почему-то остается рядом. К тому же, они теперь вместе ходят в колледж, и Бакуго хорошо готовит — это полезно для кафе. Можно назвать их товарищами по несчастью или даже… друзьями. Не то чтобы у Шото было много опыта, чтобы сравнивать, но Фуюми так и называет: «Твой друг», а ей он склонен верить. — Двумр-р-рд… — вдруг рычит Бакуго, слабо шевелясь. — Пр-р-р… др-р-рк!.. Отпусти! Не разжимая хватки, Шото удивленно наблюдает, как начинают уменьшаться острые уши. — Ты опять убежал, — на всякий случай сразу констатирует он, зарываясь ладонями в исчезающую шерсть. Бакуго нечленораздельно пытается возразить, но только давится и сипит не своим голосом: — …с-саметил! Блять! В темноте и сквозь грязь не видно, но его загривок наверняка уже зажил, а вот гортань еще восстанавливается. Шото поднимает взгляд на небо — рваные облака за кронами деревьев начинают бледнеть. Хорошо бы никуда не идти, так и остаться. И чтобы он не убегал. Откуда-то с запада неспешно наползает белесый туман. Близко, почти над головой глухо ухает сова. Волчье тело на коленях постепенно принимает человеческие очертания. Ночь подходит к концу. — Не вспомнил, зачем тебе на то кладбище? — спрашивает Шото. — Даже если бы и вспомнил, это не твое дело! И пусти меня, наконец! Шото невольно сдавливает шею, подтягивает Бакуго ближе и по-звериному прислушивается. Сердце у того бьется быстро, честно и зло. Уже по-настоящему — по-человечески. Как всегда. Тьма от этого недовольно отступает, прячется внутри Шото до следующего раза — тут у нее нет ни власти, ни прав. — Если что-то случится, я не смогу прийти туда за тобой и остановить, — зачем-то вслух говорит Шото. Бакуго дергает своими странными ушами, на секунду замирая, и цыкает: — Как будто мне нужна твоя помощь. Шото почти кожей чувствует, как тот кривится — приподнимает края губ в оскале, морщит уже человеческий нос, зло прищуривает глаза. Ждет возражений, но Бакуго так больше ничего и не говорит. Небо разрезают бледно-желтые рассветные лучи. Сова ухает еще раз, намекая, что пора бы перестать беспокоить лес по поводу и без. От разгрома вокруг них Шото совсем немного стыдно — если кто-нибудь это найдет, опять все новости будут об инопланетянах и отстреле поголовья волков. Нацуо закидает его сообщениями, а Фуюми будет волноваться. — Теперь можно домой? — бормочет Шото. Становится странно неловко. Это для него кафе — уже «дом», он это право себе отобрал, а Бакуго своего настоящего дома не помнит и вряд ли считает таковым пристройку рядом с лесом. Особенно если позволяет себе выбивать в ней двери. От последней мысли Шото хмурится. — Бакуго… — У меня ноги не двигаются, — перебивает тот, выдохнув гневное облачко пара в прохладный осенний воздух, и снова рычит: — Урод, ты что, сломал мне позвоночник? — Ты слишком быстрый, — пожимает плечами Шото. — Я не знал, как еще тебя остановить. Прости. — Надеюсь, я тебе тоже что-нибудь сломал. — Только руку чуть не откусил, — серьезно отвечает Шото. — И повредил переносицу. Но все уже в порядке. — Чт… что?! Да мне плевать!.. Жаль, что не оторвал тебе голову! — Это бы меня не убило. — Зато сравнялись бы. Сука, позвоночник! — Бакуго дергается, пытаясь посмотреть ему в лицо, пихается здоровым локтем, но Шото еще держит, и вывернуться у него не получается. — Да я ничего ниже задницы не чувствую! — Это не я убежал посреди ночи в лес, — качает головой Шото и продолжает, подумав: — Цепь не выдержала, нужно придумать что-то другое. Окончательно съехав вниз, Бакуго утыкается затылком ему под ребра и восстанавливает дыхание, дыша со свистами. Забирается рукой под обрывки майки, задумчиво ощупывает живот, надавливая пальцами. — Нажрался? — спрашивает он чуть погодя. Шото отводит взгляд от спутанных волос и поджимает губы. Напоминание неприятно холодит. — Да. Спасибо. Поднявшись на ноги, он подхватывает Бакуго и бережно закидывает на спину — под убийственным взглядом просто взять его на руки у Шото не выходит. На плечи ложатся локти. Из одежды на Бакуго остались только клочки майки и частично уцелевшие джинсы, держащиеся на ремне и честном слове. Куда ни дотронься — голая теплая кожа, даже на бедрах — особенно на бедрах, — и от него разит потом, мокрой псиной и подсыхающей кровью. Шото морщится. Не хочется разбираться, что именно ему в этом нравится. К спине прислоняется горячая грудь, в лопатки стучит сердце — размеренно и почти спокойно. Бакуго не вырывается, не дергается и не убегает. Позволяет Шото себя нести и даже разговаривает. А потом, когда Шото спросит перед следующим полнолунием — снова разрешит себя укусить. Не съесть, нет, только попробовать, но и этого уже достаточно. Тьма внутри Шото свивается кольцами вокруг этой мысли, шепчет: сладкое, карамельное сердце. Такое беззащитное. Почти принадлежащее одному тебе. Нужно только взять. Шото быстро моргает, возвращая зрению цвет. — В следующий раз притащу тебе медведя, придурок. Живого, чтобы он тебе позвоночник переломил, — хрипит Бакуго прямо на ухо, и Шото передергивает. — А потом отгрызу тебе голову. Будешь бегать как тупой бесполезный таракан. — Медведь тебе выйдет в целую зарплату. И если у меня не будет головы, то тебе придется самому объясняться с посетителями и Фуюми. Эй, Бакуго… Тот переносит вес на здоровую руку, прислоняется щекой, вытягиваясь вперед. Шото замирает от обжигающего прикосновения влажной кожи. Глубоко вдыхает, прикрыв глаза, и загоняет странные мысли обратно в темноту, где им самое место. — Тебе придется починить дверь, — говорит он, и Бакуго презрительно фыркает. — Я не буду спать на улице. И постарайся восстановиться к открытию, у меня пары с самого утра.