Мадригал

«Мой поцелуй был гранатом, отверстым и темным, твой рот был бумажной розой. А дальше — снежное поле. Мои руки были железом на двух наковальнях. Тело твое — колокольным закатом. А дальше — снежное поле. На черепе лунно, дырявом и синем, мои 'люблю' превратились в соленые сталактиты. А дальше — снежное поле. Заплесневели мечты беспечного детства, и просверлила луну моя крученая боль. А дальше — снежное поле.» Ф. Гарсия Лорка

В темноте её квартиры я, передвигаясь на ощупь, ощущала себя плавной и ловкой, здесь всё осталось по-прежнему, и я лавировала среди мебели, выдыхая перед собой пары сладкого алкоголя, пропитавшего каждый мой капилляр, горящий в крови обжигающим спиртом. Жизнь красиво сдавалась мне на милость, предлагая любые нужные мне почести и удовольствия, складывая паззл в нарисованную в моём сердце картинку. Но в этой картинке был пробел, незакрашенный элемент, какое-то бельмо. Это же я ушла, но почему меня не покидает ощущение, что это меня бросили. Даже когда она плевала на свою гордость, приходила на концерты, дарила цветы, писала письма, униженной чувствовала себя я, и какой-то глупой, и ничтожной. И хотела скулить, ползти за ней на коленях, и любить. А вместо этого делала вид, что её не существует или называла последними словами. А она ласково улыбалась с экрана телевизора, и каждый раз говорила, что зла не держит, и готова к диалогу, сука, видела меня насквозь. Всю мою блядскую уязвимость перед ней. И была спокойна. Знала, что приползу, в пьяном припадке одиночества и ревности ко всем кто был, есть и будет. Какой грёбаный ветер её родил?! Сколько свободы ещё она мне даст? И что мне делать с этой свободой? Я ввалилась в её комнату, включила свет и, кинув ключи на кровать, попыталась съязвить: — Неосмотрительно с твоей стороны. — Я предполагала, что ты как-нибудь зайдёшь, — она натянула на себя покрывало, я тут же перехватила его. — А ты предполагала зачем? Она разжала пальцы, ткань упала. — Разумеется. Я уставилась на неё. Её тело было расслаблено сном и негой, распарено горячей водой, пропитано запахами мяты и тёплого миндаля. Оно всегда было для меня как чёртов источник в пустыне. В сравнении с ней, все остальные источники были стоячими, грязными или попахивали гнильцой. Скулы сводило от желания. Её живот был заштопан, но больше не было трубки, лишь покорёженная кожа, натянутая тренировками, загоревшая на солнце тёмной полосой, резко отделявшей бледно-молочную мягкую нежность низа живота переходящую в чисто-выбритый пах, привычка всё убирать сохранилась у неё ещё со времён больницы. Боль кольнула меня под рёбра, но я продолжала изучать её. Был момент в нашей жизни, когда её тело я знала лучше, чем своё, принимала его как своё, она заставила меня забыть стыд, она была, как в пошлой поговорке " хозяйкой на кухне, леди в гостиной и шлюхой в постели». Она отдавалась мне с таким жаром, я брала её каждую ночь, доводя до изнеможения. Какой она стала сейчас? Она молча следила за мной, почти не реагируя. Это раздражало. И заводило. Я рывком раздвинула ей ноги. Её складки мягко разошлись, открывая моему взгляду кофейно-розовую аккуратную плоть, гладкую и сухую, и до предела нежную на вид, и до безумия сочную на вкус. Хотелось нарушить это тихое спокойствие, растревожить, раздразнить. Я сглотнула будто жажда скрутила меня. — Попробуешь? — кивнула она, слегка приподнимая бёдра. Я зарычала, открыла рот и, накрыв губами, максимально вобрала её в себя, быстро и влажно скользя языком по упругому выступу её клитора. Она сейчас была такой же вкусной, сладко-солёной, как карамель. Мой язык до миллиметра помнил её слабые точки, ускоряясь и сворачивая влево. Она издала короткий стон, шире расставила колени и, опустив вниз руки, открывая мне доступ, терпко потекла. Моя слюна смешалась с её смазкой у неё между ног, у меня во рту. Она сжала на затылке мои волосы, грубо прижимая моё лицо к себе, уже в полубессознательном состоянии, дёргая бёдрами, хрипло повторяя: — Девочка, маленькая моя, любимая, никто никогда не мог, только ты… Липкая влага текла ко входу, она рвано двигалась, ища мои руки. Раньше она всегда говорила: " Твои руки будто созданы для меня. Или я создана для твоих рук?» Я вкрутилась в её содрогающееся тело, на всю длину пальцев, обволакиваемых теплотой скользких стенок. Как только я начала движение, её дыхание сбилось, она захныкала, внутри у неё всё затряслось от неконтролируемых сокращений: — Я не могу, нет, не надо, я не выдержу, — она то пыталась ускользнуть от меня, то наоборот приникала. Мы были мокрыми от пота, её плоть разбухла и покраснела, я вылизывала её, продолжая врываться внутрь, не жалея, расширяя её вход, с животным голодом кусая её дрожащие ляжки, худые и напряжённые. Я, нависая над ней, крутила пальцами, с бешеным жаром, толкаясь в её глубины. Она извивалась, кусала рукава моей куртки, которую я забыла снять, задевая раздражёнными сосками мелкие зубчики расстёгнутой «молнии», болезненно скуля, но уже не в силах остановиться. Она вцепилась мне в воротник, сжала ноги, и изгибаясь в диких судорогах, впилась, сверкнув животным оскалом, зубами в мои губы. Я закричала. Солёный вкус крови стёк мне в рот. Она вдруг заплакала, её тело не справилось. Она всхлипывала, тихо, почти задыхаясь, сворачиваясь, укутываясь покрывалом, защищаясь от меня. Я пыталась её развернуть, найти её губы, прижаться своми кровоточащими. — Светик, я, ты видишь, люблю тебя, ну не уходи, не закрывайся… — Не хочу, твоя любовь уничтожает. Я больше не могу делить твою боль. Сколько можно? — Ты же ждала меня? Хотела вернуть? — Ждала, хотела, потому что я — глупая овца, упивалась своей якобы властью над тобой, но это всё уже слишком. Ты снова поимела меня, во всех, блядь, смыслах! Вали! Моё пустое тело запеленали метели. Лицо белое как снег, губы красные как кровь. Сердце чёрное как боль.