occupational hazards

Стайлз — просто отвратительный художник. Он понимает это спустя три или четыре мазка кистью, когда пытается следовать инструкциям и нарисовать что-то, что будет стоить дороже, чем пять пенни. Наверное, когда-то о своих работах так думал и Пабло Пикассо. По крайней мере, если он когда-нибудь рисовал что-то настолько же ужасное, как Стайлз. Ситуацию очень осложняет то, что из Питера художник выходит просто отличный. Он ведёт кистью так, словно всю жизнь этим занимался — это бесит, но в то же время почему-то совсем не удивляет. Питер раздражающе хорош во многом. В минетах. В сексе. В готовке. И теперь ещё и в этом. Стайлз, конечно, очень хочет выиграть это негласное соревнование и показать, что в чём-то он Питера всё же превосходит... Но почти сразу понимает, что шансов у него нет. На десятках мольбертов вокруг рисуют одно и то же — стандартную миску с восковыми фруктами, и даже нетрезвая хихикающая женщина в полуметре от Стайлза справляется со смешиванием цветов и работой с тенью лучше, чем он сам. Стайлз пытается исправить ошибки, несколько раз проведя по холсту большим пальцем, но делает только хуже: теперь он измазан в краске, а на рисунке осталось несколько ярких отпечатков. — Ты совершенно отвратительно рисуешь, — в какой-то момент шепчет Питер. Ведущая мастер-класса ходит от участника к участнику, даёт советы и помогает. Подойдя к мольберту Стайлза, она, видимо, решает, что его несчастный рисунок уже ничего не спасёт, и молча отходит, — Напомни, почему ты решил позвать меня на мастер-класс по живописи? — Потому что я думал, что у тебя получится хуже, чем у меня, — признаётся Стайлз, — Но у тебя, конечно, всё прекрасно. Ты слишком со многим справляешься. — Это моё проклятие, — вздыхает Питер. — Заткнись. Работать на мастер-классе надо куда больше, чем думал Стайлз… Но время проходит куда веселее, чем он предполагал, и это даже удивительно, учитывая, что он провёл рядом с Питером больше часа и до сих пор не разделся. К слову об одежде — на белоснежной рубашке Питера всё ещё ни пятнышка. Возможно, дело в том, что всем выдали фартуки… И вот у Стайлза по фартуку уже размазана свежая краска, словно бы он — ребёнок, рисующий пальцами. — Мне кажется, моя картина оставляет больше места для интерпретаций, — говорит Стайлз, — Она… Абстрактная. Такие работы попадают в музеи современного искусства. — Не путай халтуру с современным искусством, — Питер, черт бы его побрал, добавляет на рисунок блики и водит кистью по холсту с такой точностью, словно бы в нём воплотился дух Микеланджело. — Красота в глазах смотрящего, — возражает Стайлз. — Естественно, — отвечает Питер таким тоном, словно он как минимум чёртов Пикассо и имеет право оценивать искусство, — В следующий раз займёмся тем, что меньше задевает твоё эго. В следующий раз. А есть ли какое-то ограничение на количество раз, когда они могут сходить на свидание (или на что-то-что-проще-назвать-свиданием), не испытывая при этом неловкость? — Это чем, например? — уточняет Стайлз, — Пойдём на аттракцион с бамперными машинками? — Нет, ими я тоже слишком хорошо управляю, — самоуверенно улыбается Питер. Они рисуют ещё где-то час, и под конец Стайлз понимает, почему некоторые мастер-классы помечены как «21+». Он уверен, что если бы алкоголь был обязательной частью программы, то после нескольких бокалов вина его картина точно получилась бы более впечатляющей. А сейчас он отвратительно трезвый. Все забирают домой шедевры, а он — каляку-маляку, которой бы постыдилась любая шестилетка. Единственный плюс вечера в том, что Стайлзу понравилось. Ему было прикольно, как на уроке рисования в начальной школе: никто не ждёт от тебя ничего особенно выдающегося и даже не поставит плохую оценку за то, что ты вышел за контуры раскраски. А ещё очень приятно было смотреть на Питера в фартуке и с кистью в руках. И чувствовать, как он наклоняется к Стайлзу и стирает краску с его виска. Стайлзу казалось, что они играют в какую-то ролевую игру в стиле Рембрандта: Питер — измученный и непонятый художник, Стайлз — его любовник, который к тому же берёт у него уроки живописи. Довольно весело. Ну ладно, очень весело. — Что ты планируешь делать со своим шедевром? — спрашивает Питер, когда они поднимаются к Стайлзу в квартиру. — Думаю сделать из него семейную реликвию. Куплю сейф для хранения. Ну, знаешь, как это обычно делается, — говорит Стайлз, отпирая дверь. Холст — да, произведение искусства вышло так себе, но он старался! — он прижимает к телу локтём. — А ты? — Думаю связаться с местным музеем, договориться о выставке, — Питер проходит в квартиру вслед за Стайлзом, — Могу вынести твою работу к мусорным бакам, когда буду уходить. — Продолжишь говорить гадости о моей картине — уйдёшь уже совсем скоро, — Стайлз ставит холст на столешницу на кухне, — У меня очевидно есть скрытый талант. — Мы наблюдаем рождение ещё одного голодного художника, — говорит Питер, — Ключевое слово — «голодного». — Ха-ха. Стайлз идёт к кухонной раковине, чтобы смыть с рук засохшую краску, и разувается где-то по дороге. Он слышит, как Питер устраивается поудобнее: вот шуршит ткань пиджака, когда Хейл раздевается, вот палец постукивает по экрану смартфона, проверяя инстаграмм. Интересно, то, что Стайлз даже не оборачиваясь знает, чем именно занят Питер — это странно? Это случается со всеми, кто просто трахается без обязательств? Или это уже тревожный звоночек? Хотя если что и было тревожным звоночком, так это тот факт, что этим вечером Стайлзу пришлось путаться в словах и объяснять, в каких отношениях они с Питером находятся вне работы. В офисе кого-то очень просто назвать коллегой. Куда сложнее сказать это в должной степени убедительно, когда вы вместе идёте на мастер-класс по рисованию. Стайлз вытирает руки и думает о том, как его отец ясно дал всем понять, какой образ Питера у него сложился. Неужели Стайлз и правда так много жаловался? Что ж, это не войдёт в список лучших моментов этого месяца. — Слушай, — говорит Стайлз, — Мне нужно извиняться за сегодняшнюю встречу с отцом? Я должен что-то сказать? — Что? — спрашивает Питер, — Зачем? — Не знаю, поэтому и спрашиваю, — говорит Стайлз, — И вообще, я ничего ужасного о тебе не говорил, просто… Был честным. — Стайлз, я не расстроен. — Правда? Потому что я бы на твоём месте расстроился. — Всё в порядке. Я могу пережить пару негативных отзывов. — Ну, если тебе это важно, — начинает Стайлз, — Я пересмотрел свои взгляды. Могу официально опровергнуть высказанную ранее позицию, если хочешь. — И что бы ты сказал? Стайлз пожимает плечами: — Что ты не такой плохой, как мне казалось. И что ты не всегда ведёшь себя как мудак. — Не уверен, что это тянет на официальное опровержение. — Ну ладно, ещё что ты очень хорош в постели и что мне нравится твоя причёска, — говорит Стайлз, — Доволен? — Уже лучше. Что ещё? — Не знаю… Иногда ты милый? И ты нормально пахнешь. И хорошо выглядишь в любой одежде. И вообще, я рад, что мы работаем вместе и что у тебя кабинет запирается на ключ. — Я пахну нормально? — Ну да, ты… Используешь дорогой лосьон после бриться. И мажешься всякими одеколонами. — Мажусь?.. — Иди сюда уже, — Стайлз притягивает Питера за рубашку, чтобы поцеловать. В присутствии Питера он почему-то теряет способность связывать слова в предложения, словно ребёнок, который только-только учит язык, — Давай просто займёмся сексом? — Давай, — соглашается Питер, смилостивившись над ним, — Но сперва я хочу воплотить одну идею. — Какую? — Раздевайся и иди в спальню. Стайлза устраивает любой вариант, который включает раздевание и Питера, поэтому он идёт в спальню, включает ночник, снимает рубашку (а потом и штаны, чего уж мелочиться!) и устраивается на кровати, не задавая лишних вопросов. — Перевернись на живот, ладно, Стайлз? — урчит Питер, появляясь в дверях. Стайлз слушается. Он переворачивается на живот, кладёт подбородок на сложенные перед собой руки и чувствует, как матрас прогибается под весом Питера. Хейл садится парню на бёдра, ведёт руками по спине и надавливает на те точки, где годами копился стресс. Стайлз прикрывает глаза от удовольствия. Он помнит тот разговор в Сан-Франциско: Питер тогда сказал, что для соблазнения часто использует хороший массаж. Может, сейчас Стайлз получит полную версию того, что почти не успел распробовать в ту ночь на пирсе. — Пока мне всё нравится, — говорит Стайлз. Питер разминает его уставшую спину, уделяя внимания каждой мышце. — Ты очень напряжён, — говорит он, — Ты же не пытаешься скрыть тот факт, что тебе со мной некомфортно, правда, Стайлз? Стайлз фыркает: — Ну да, я всем людям, с которыми мне некомфортно, позволяю трогать себя голым. Он поводит бёдрами. Питер давит на него своим весом. — Нет, перед тобой просто суровые последствия работы в офисе. — А. — И ещё — этого долбанного повышения, — Стайлз утыкается лбом в согнутые руки и довольно вздыхает, когда Питер проводит ладонями вдоль позвоночника, — Классно, конечно, но и неприятностей много. — В жизни так много с чем, — говорит Питер. — И классно, и неприятностей много? — уточняет Стайлз, и Питер хмыкает в знак согласия, — Это прямо про тебя. Питер давит костяшками пальцев чуть сильнее, чем стоило бы. — Ау! — Я до тебя даже не дотронулся, — говорит Питер, но его движения снова становятся мягкими и нежными. Стайлз очень быстро понимает, почему это отличный приём для соблазнения. Это чувственно, интимно и чертовски эффективно — пять минут спустя член Стайлза уже упирается в матрас. Хочется потереться бедрами о простыню, руки Питера двигаются то вверх, то вниз, и эта райская пытка продолжается то ли вечность, то ли секунд двадцать — Стайлз провалился в измерение, где времени не существует — а потом Питер сжимает его плечи раз, другой, третий и убирает руки. Стайлз приподнимает голову. — Что случилось? — бормочет он, — Не останавливайся. Просто продолжай. — Ш-ш-ш, — говорит Питер, — Лежи смирно. — Какого черта происходит? Питер не отвечает. Раздается звук открываемой пластиковой бутылочки. Возможно, (наконец-то) со смазкой? А потом мягкие щетинки пробегаются по лопаткам, оставляя на коже холодную влагу. Стайлз вздрагивает. Неужели это… — Ты что, краски достал? — спрашивает он, пытаясь посмотреть, что происходит у него на спине. — Не пропадать же им, — говорит Питер, — Просто расслабься. — Краска холодная, придурок. — Согреется, — отвечает Питер и ведёт кистью вдоль позвоночника. Холодные капли контрастируют с жаром прикосновений. Краска высыхает на коже, и это весьма любопытное ощущение. Как в детстве, когда ты бегал по лужам, а теперь грязь твердеет и сковывает движения. Краска постепенно нагревается и больше не холодит кожу. Стайлз пытается понять, что именно рисует Питер, но мазки кистью слишком длинные, чтобы за ними уследить. Линии изгибаются, художник работает медленно и даже чувственно, и… Ага. Может быть, в этом и смысл. — Что ты рисуешь? — спрашивает Стайлз. — Это сюрприз. — Какое-то непристойное изображение меня? — снова спрашивает Стайлз, пытаясь выгнуться и увидеть рисунок, — Если да, то нарисуй мне соски нормально. — Ты можешь закрыть рот, Стайлз? — интересуется Питер ровным голосом и вдавливает Стайлза в матрас, явно недовольный тем, что его холст двигается, — Хотя бы на пять минут? — Могу. Но если тебя бесят мои разговоры, то я не заткнусь никогда. — Я так и думал. Питер всё рисует и рисует. В какой-то момент Стайлз почти засыпает, убаюканный мягкими движениями кисти — окончательно отключиться ему не даёт разве что возбуждение. Он ёрзает, сам не зная, чего хочет — то ли потереться о матрас, то ли лечь так, чтобы член ни к чему не прикасался. Наверное, это зависит от того, сколько времени Питер планирует посвятить рисованию… Зная Хейла, он может заниматься этим всю ночь. — Ты близок к завершению, Ван Гог? — Стайлз приподнимает голову и смотрит на часы. Уже далеко за полночь, — Или ты не будешь возражать, если я усну? — Уснёшь? Ну уж нет. Думаю, у меня найдётся пара способов тебя взбодрить. — Да? Питер мычит что-то в знак согласия, а затем очень медленно скользит кистью от позвоночника по левой ягодице. Это почти щекотно. А потом Питер обхватывает ладонью правую ягодицу и сжимает пальцы — это определённо помогает Стайлзу проснуться. Кисть продолжает вырисовывать узоры на коже, время от времени спускаясь к внутренней стороне бедра или двигаясь к коленной чашечке — от этого Стайлз почему-то возбуждается ещё сильнее, чем раньше. До этого Стайлзу казалось, что стояк ему мешает… Но те ощущения не могут сравниться с тем, что он чувствовует сейчас: его член практически рыдает в ожидании разрядки, вздрагивая от каждого уверенного движения кисти. Деревянная ручка кисти надавливает на бедро. Спустя несколько секунд Стайлз всё же понимает, что от него требуется, и разводит ноги. Питер шумно выдыхает, воздух обжигает сжатое колечко мышц, и этого недостаточно настолько, что в груди растекается разочарование. — Твоё тело и так произведение искусства, — урчит Питер, приникая губами к коже бедер, где пока нет краски, — Но я не смог удержаться. Больше всего на свете Стайлзу хочется перевернуться на спину и обхватить Питера ногами, но краска ещё не высохла, а простыни слишком хороши, чтобы жертвовать их во славу художественного эксперимента… Поэтому Стайлз приподнимает задницу, без слов требуя от Питера больше внимания. — Стайлз, — говорит Питер, снова прикасаясь к его ягодицам, — Разве тебе никогда не говорили, что произведения искусства трогать нельзя? — В таких ситуациях это правило не работает, — говорит Стайлз, и в его голосе слышатся нотки отчаяния, — К тому же мы все их трогаем, пока никто не видит. — А сейчас тебя и правда никто не видит, — Питер явно улыбается, — Как тебе повезло.