IX. О страхах
9 ноября 2019 г. в 12:16
Примечания:
Иллюстрации: https://sun9-21.userapi.com/c855232/v855232120/16b41e/5MUy69E9Fus.jpg
≪Иногда фанатизм Фарнезы служил хорошую службу её комфорту и как следствие облегчал мне заботу о ней — большей частью ей ничего не требовалось. На Мозгуса она произвела, несомненно, неизгладимое впечатление, как и он на неё. Вспомнив, чем обернулся прошлый опыт, от поля боя Фарнеза теперь старалась держаться подальше; веселья в лагере заметно поубавилось — его вытеснил окованный железом фургон инквизиции, а дворянские дети перестали наконец без умолку галдеть и хоть немного сделались похожи на религиозный орден. Мне претило общество других: то и дело обсуждали Мозгуса, планы Святого Престола, иногда — за глаза — Фарнезу, но большей частью вели пустопорожние разговоры о политике и кушанской войне, толком ничего в этом не смысля, но я слушал и делал выводы, стараясь за слухами разглядеть недобрые настроения. А вот госпоже пришлось признать, что Чёрный мечник ей не по зубам, и, повинуясь приказам свыше, мы больше не предпринимали попыток его поймать, снялись с места и двинулись в Святую землю, ведомые растерянной Фарнезой во главе колонны.
Альбион встретил нас теплой ранней весной — ночью костры стали разжигать реже, а под доспехи можно было не надевать столько тряпья, но госпожа этого как будто не заметила: с рассветом она просыпалась сама, и каждый раз, наутро заходя к ней, я заставал лишь остывшую постель. Она начала сама надевать броню и наотрез отказывалась расставаться с ней, и мне было не так уж просто приводить её в порядок — после произошедшего Фарнеза яростно противилась всему, что так или иначе касалось её. Приходилось долго уговаривать, чтобы раздеть её.
Рыцарский маскарад порядком утомил нас всех, но за неимением малейших соображений о своей судьбе госпожа покорно следовала предписаниям, данным ей Ватиканом, но я не был этому рад. Соседство с инквизицией вселяло в меня самые мрачные мысли, но я не мог делиться ими даже с Фарнезой и молчал, стараясь обходить фургон стороной.
Наш путь шёл в Цитадель Осуждения, пристанище беженцев, сирых и убогих — а значит, и еретиков; и потому венчали фургон колёса, а внутри гремели дыбы и колья, знаменуя победу духа над плотью. Мне же больше импонировала плоть, и показательные казни я не посещал, но госпожа… Госпожа стала намного более нервной, но от работы не отлынивала, вынося смертный приговор каждый день, стоя в первых рядах и читая молитву громко, страстно, почти так же вдохновенно, как Мозгус. К солдатам она сделалась ещё более холодна, общалась только со мной и заместителем в редкие моменты скуки, всё остальное время проводя с инквизитором, снова заражаясь от него почти утраченной в миг погони за Гатсом фанатичностью. Мозгус явно спекулировал её рассеянным разумом и воспитывал в ней покорность Богу и деспотизм к людям, а она доверчиво примеряла суждения на себя и верила сильнее, походя на помрачённую рассудком, но благочестивую для остальных.
Заняв крепость, Орден застыл на время в ожидании чего-то, а Мозгус лишь подтвердил сомнения Фарнезы: грядёт что-то великое, а что — каждый представлял сам. Людей вокруг собралось очень много — целые тысячи, и эти тысячи зло смотрели на нас, пряча лица за ладонями; мы всё же начали работу, и доносов было так много, что дрова кончались, не успев сложиться в дровницы. И всегда, всюду, на каждом допросе встречалась Фарнеза.
На построении командир зачитывала сводку и традиционно молилась со всеми, а затем уходила подальше от любопытных глаз в обществе Мозгуса смотреть на тлеющие скелеты. Азан раскатисто скандировал правила приличия, подобающие рыцарям, настоятельно рекомендовал удержаться от посещения местных женщин и грозил судом за укрывание еретиков — Фарнезе было всё равно, это она слышала каждое утро. В какой-то степени она потеряла почву под ногами, и ощутив это, я перестал мельтешить и старался исчезнуть, чтобы не искушать судьбу безответным утешением, но госпожа нарочно сама искала встреч, чтобы обрести поддержку хоть в ком-то. Однажды я со всей ясностью понял, что сестра в глубоком моральном упадке, но было уже поздно — инквизитор уже захватил её разум.
Поделать я ничего не мог, сам, впрочем, плохо спал и чувствовал себя неуютно рядом с лагерем беженцев. От злых взглядов хотелось съежиться, и жизнь опять волей судьбы вкинула в среду, где требовалось лишь давно знакомое умение держать лицо, и больше мне ничего не оставалось. Фарнеза томилась терзаниями, и полноценно служить ей становилось сложнее — иногда я просто не понимал, чего она хочет. Иссохнув в печали и огне, она ещё сильнее напоминала мать, которую я всеми силами старался стереть из памяти — стереть и никогда не вспоминать. Даже Вандимиону писать удавалось реже — Фарнеза, как будто почувствовав более пристальное внимание, сама лично сортировала почту, наверняка просто не зная, куда себя деть.
Она не общалась с беженцами напрямую, но видела последствия; нас регулярно атаковали самые отчаянные, отбирали вещи и продукты, а затем заканчивали жизни на кострах и дыбах, и от увиденного обнажилась другая её сторона, милосердная, искренняя, и пусть Мозгус давил её на корню, прививая госпоже одно насилие, она наконец начала сомневаться в вере.
Отряд, конечно, заметил её подавленность, поползли слухи — само собой, ничем существенным не подкреплённые, и я знал каждый, пусть и не рассказывал ей, но госпожу осуждали, и даже если командир из неё и правда был неудачный, насмешек она явно не заслуживала. За столом кроме сплетен, казалось, больше ничего и не ели.
— И зачем она так перед ним стелется? Он же обычный фанатик!
— Дурная женщина, и всё тут.
— Заткнись, она же слышит.
Я напрягся, увидел, как госпожа опустила голову. Она сидела в самом дальнем углу, от всех отделённая пропастью и рядами скамей. Миска пролетела по столу и толкнула кубки, и все разом замолчали: я извинился, изобразив неловкость, огрёб горсть оскорблений, метнул взгляд — Фарнеза притихла; сел напротив и подвинул ей поднос с хлебом.
— Обращайся с едой бережнее. — Голос звучал подавленно.
— Виноват, простите, — я опустил глаза. Её тарелка была почти полной, а взгляд, наоборот, пустым, — Вы себя плохо чувствуете?
Она промолчала, косясь на других, наклонилась ближе.
— Ты… Тебе не снилось ничего необычного?
Я задумался и покачал головой.
— Нет, а почему вы спрашиваете?
Фарнеза продолжила почти шёпотом, дотронувшись до ладони:
— Вот и мне нет. Все без умолку болтают про ястреба и пророчество, каждый, даже Мозгус. Всем снилось одно и то же. Всем до одного!
Кивнул, поняв, к чему она клонит.
— Не говорите никому, госпожа, лишнее внимание вам совсем не нужно.
— Да, ты прав… Я только с тобой могу посоветоваться. — Это вышло так искренне и честно, что я опешил, но внутренне ощутил волну тепла. — Проводи меня к Отцу Мозгусу. Башня… она меня пугает.
Я перестал есть и встал из-за стола. На наше странное сближение начали смотреть косо, и мы разошлись поодиночке, не привлекая внимания.
— Вы боитесь?
— Боюсь! — Она схватилась рукой за локоть и выволокла на лестницу. — Я уже не знаю, чему верить. И мечника опять видели где-то недалеко, а он…
— Вы можете мне рассказать. — Я бросил это, не рассчитывая ни на что, но Фарнеза как будто этого и ждала.
И она рассказала — сбивчиво, глотая слова, почти шепотом и так, чтобы другие не слышали, пока наши шаги гулко отдавались эхом от стен — про Гатса, про апостола, про коня, про духов, и я ответил — «Не верьте всему, что видите, » — подразумевая Мозгуса, но Фарнеза восприняла это по-своему. Когда один из старших инквизиторов поведал ей о себе, она снова уверилась в победе молитвы над судьбой, и преподобный опять захватил её целиком. Дальше события и вовсе разворачивались странные и невероятные. К сожалению, вера часто выдавала желаемое за действительное, и в этом госпожа охотно видела утешение, но мне не было бы никакого дела, если б она не встречалась от того с опасностями, которым не находилось объяснений. Я был уверен, что на этом потусторонняя чертовщина не заканчивается, и оттого неприятное чувство неизвестности жалось где-то подле меня, мешая соображать трезво — я начал снова писать Вандимиону, добавляя детали, ранее опускаемые. Мне ужасно хотелось, чтобы Фарнеза оказалась подальше от этого всего, и в своих письмах я сознательно изображал её всё более безумной. И пусть рука не дрожала, царапая пером буквы, в душе я чувствовал себя трусом и извинялся перед ней. За всё — за поступки, за взгляды, за мысли, за роль ментора, навязанную мне отцом, а иногда и за то, что встретил её однажды, разбитый и слабый, слепо доверившийся и оттого мешающий ей жить. О нет, сам я нисколько не жалел — не узнав Фарнезы, я не узнал бы жизни, но говоря о ней, лучше б её слугой был кто-нибудь другой.
Но когда она преклонилась перед Мозгусом, изливая душу, я услышал лишь сомнения — её и её людей, — но ни слова о настоящей Фарнезе. Она скрыла ту часть души, какую обнажила мне, и я снова ощутил благодарность за обоюдное покровительство друг другу. Что-то в себе Фарнеза берегла для меня одного, и это коснулось какого-то особого слоя души внутри, от всех других наглухо закрытого неосязаемой преградой. Она — госпожа — была в этом искренней, и это до того подкупило меня, до того привязало к ней и согрело, что я решил никогда не отступать, даже если мне не нравилась её воля. Попроси сейчас она всё то, чего требовала раньше, я без сожалений исполнил бы любой приказ, сказанный голосом, шепотом или глазами, но она не просила. Или не успела попросить — совсем скоро раздался сигнал тревоги, и рыцари Святых Железных Цепей понеслись разгонять сборище язычников. Там мы стали свидетелями новых необъяснимых вещей.
В центре пещеры кричала напуганная девушка в терновом венце, невесть откуда взявшийся Черный мечник своим здоровенным мечом рубился с существом с головой козла, рыцари теснили обезумевших язычников, зубами вгрызающихся в лица; воняло чем-то тяжелым и душным, и когда Азан скомандовал отступление, я с тяжелым сердцем оставил на него Фарнезу и ринулся вслед за Гатсом, намереваясь в этот раз прикончить его.
Однажды появившись перед Фарнезой, он причинил ей боль и уничтожил всё то, что осторожно и долго лечила она в своей душе, и этого я не мог ему простить, даже сумев закрыть глаза на его дикую природу и острый запах опасности.
В открытом столкновении победить не было ни шанса, но я полагался на обстановку и тактическое преимущество. Узкий отвесный серпантин вокруг скалы, атакующее положение, солнце за спиной, быстрое лёгкое оружие, стена по правую руку от Гатса, наконец, длина его меча — всё играло на меня, и если не этот шанс, то никакой другой.
И когда мечник снова встал передо мной, я ощутил страх, но выдать его тут же означало проиграть. Я блефовал, усиливая натиск, я глумился над ним, испытывая его нервы на прочность; я сам не верил, что девушку в венце поймали, но должен был убедить его в этом, заставить оступиться, занервничать, потерять контроль, но ошибся сам, недооценив многое. Лезвие клинка он удержал ладонью, и с такой силой я впервые столкнулся воочию, а не в чужих байках, а мой последний козырь разбился о скалу, рассыпав камни в крошку. Гатс отбил гранату мечом и рванул вниз по дороге, оставив меня в позорном недоумении. Та девушка, очевидно, была ему дорога, как мне дорога Фарнеза, но её действительно схватили рыцари и теперь вели в Цитадель. Я стиснул зубы, предвидя очевидное — с Гатсом предстояло встретиться снова.≫