Искра

      Сочась сквозь узенькие окошки, нарциссово-желтые предзакатные лучи растекаются по полу оливковым маслом — так, что она переступает с ноги на ногу, точно боясь угодить в лужу.       Позади тишина — и невольно спину прохватывает мурашками от нестерпимого, неотступного, как приступ тошноты, ощущения: это уже было.       Эти нарядные лица, праздничные улыбки, пестрые взгляды со всех сторон.       И сейчас она наткнется на те самые глаза — знакомые, привычные. Темно-карие, почти черные, теплые, словно искрящаяся на солнце ароматная смола.       Сейчас она шагнет ближе, протянет руку, встанет плечом к плечу и скажет: «да».       Потому что так нужно, правильно, по-другому и не может быть.       Она передергивается — резко, рвано, всем телом, словно от прошившей с ног до головы судороги, холодеет, давится застрявшим где-то в глотке отвратительно саднящим кисло-сладким комком.       — Ты чего, fågel?       Низкий голос с хрипотцой и едва уловимым акцентом возвращает воздух в легкие и тепло окостенело сжавшимся пальцам.       Она тянется, находит большую, вздыбленную мозолями, горячую, словно прогретый солнцем, рубчато-шершавый древесный ствол, широченную ладонь. Стискивает так крепко, что чуть кости не трещат.       — Ничего, — трясет головой. — Просто душно.       Поднимает глаза, видит задорную мальчишескую ухмылку на гладко выбритом, золотящемся загаром лице.       — Мне тоже чутка не по себе.       В темно-лазоревом, искрящемся, как вода во фьорде, взгляде она вдруг тонет словно впервые — до головокружения, до обморока. До лихорадно-тяжелого, вязкого стука крови в ушах. Бездумно, почти машинально переплетает большую ладонь еще теснее, пальцами второй руки, одновременно придвигаясь ближе — насколько может, прижимаясь бедром и без особого успеха отгоняя мысли о райских пейзажах удаленной бухты и романтической нехоженности горных троп, которых так много на маленьком греческом островке.       Шепчет — скорее, чтобы отвлечься:       — Мама бы расстроилась, если б мы не приехали.       И как будто вдруг вспоминает, где она и для чего.       Сквозь растопленное масло предзакатных лучей, льющееся в окна, смотрит на хрупкую, стройную фигурку с длинными светлыми волосами — себя будущую, а может быть, прошлую. На гордо вытянувшегося рядом с ней у алтаря жениха — костюм, как всегда, с иголочки, улыбка во все тридцать два… И потихоньку выдыхает с каким-то даже облегчением, тут же слыша над ухом низкий, хрипловатый смешок. * * *       — Софи, милая, я тебя и не узнал с этой прической…       Он прижимает ее к себе крепко, не заботясь ни о великолепном костюме, ни о пугающе ломко хрустнувшей бутоньерке. Обдает запахом дорогого одеколона, улыбается безупречными зубами.       — Захотелось перемен, Сэм.       — Я так и понял.       Показалось, или он ей подмигнул, чуть скосив глаза на застрявшую немного поодаль в толпе гостей высокую крепкую фигуру в темно-синей с головоломными узорами рубашке?       — Тебе очень идет.       Она невольно усмехается. Интересно — что? Стрижка? Или Билл?       Ловит безупречную улыбку.       — Спасибо.       — И, кстати, ты уже можешь называть меня «папой». Если, конечно, Гарри не против.       — К… как я могу быть против? — привычно мягко спотыкается аккорд, тут же выравниваясь в гладкую, гармоничную мелодию. — Двое отцов лучше, чем один.       Главное, чтобы не три.       Она взглядывает в чуть смущенное лицо, бережно гладит мшисто-мягкий вельветовый рукав и произносит негромко:       — Хорошо, что ты тоже приехал.       Он словно смущается сильнее, опускает ресницы.       — Разве я мог пропустить такое событие…       — Мы с Донной очень рады! — сверкая всеми тридцатью двумя, Сэм схватывает его руку, трясет — наверное, слишком сильно. — Вот ведь… кто бы мог подумать, что мы все тут соберемся, да еще и по такому поводу… В смысле… эм…       Она вновь переглядывается с Гарри — с папой — и только ухмыляется.       Слышит легкие, с детства знакомые шаги за спиной.       — Мама!       Когда тонкие, серебрящиеся кольцами пальцы обхватывают ее, прижимают тесно, она на секунду жмурится, вдыхая знакомый с детства легкий цветочный запах — и вдруг понимает, что сейчас, вот прямо сейчас совершенно, бездумно, безусловно счастлива.       — Моя девочка…       Мамин голос чуть ломается — она крепко сжимает тонкие пальцы, тянет в сторону: «Извините нас, джентльмены, мы на минутку…»       В горящем прямоугольнике распахнутой двери не так многолюдно и можно вздохнуть. Можно побыть наедине с той, кто всегда останется самой родной и близкой. Можно проговорить то, что гнала от себя так долго, посреди лазоревых просторов южного моря.       — Мама… — она невольно оборачивается, — Скай… он…       — Уехал путешествовать. Кажется, по Южной Америке.       Вдох вырывается чересчур громко.       — Слава богу! То есть… я за него рада.       — Ну, еще бы.       Светло-голубые мамины глаза щурятся с едва уловимой насмешкой и в то же время сочувственно, понимающе. Пристально впиваются в лицо.       — Что ж, София, — голос вдруг становится серьезным, и этим — настоящим, греческим именем мама последний раз называла, кажется, тогда, когда она по-девчоночьи хвастливо прибежала показать узенькую полоску с дешевым бриллиантиком на безымянном пальце. Давно, в совсем другой жизни. — Не могу сказать, что я в полном восторге, но если ты счастлива… — Глаза — еще пристальней. — А ты счастлива.       Это не вопрос.       Она стискивает тонкие, серебрящиеся кольцами пальцы и даже не знает, получилось ли кивнуть. * * *       С невообразимым, первозданным каким-то восторгом впитывая упругую мягкость золотящейся загаром кожи, она скользит ладонью по костисто-острым рифам ключиц, широкой равнине груди, чуть выдающемуся холму живота и беззастенчиво спускается ниже, ощущая, как лихорадочный костровый жар постепенно удовлетворенно затихает, сменяясь ровным, уютным теплом. И сама переводит дыхание, сдувая со лба короткую, рунно вьющуюся, мокрую от пота прядь. Вытягивается рядом на смятой простыне, расслабляя приятно уставшие мышцы, утыкаясь лицом в большое, крепкое плечо.       Тишина, прорезаемая лишь метрономово неуклонным стуком волн о борт, убаюкивает, качает, как в гамаке, — она закрывает глаза и почти уже плывет сквозь ежевично-густой океан полудремы, но ее вдруг выдергивают с самого дна, будто подцепив на блесну.       — …зовут Курт.       Она легонько вздрагивает, поднимает голову, находит темно-лазоревый взгляд, улыбается неловко.       — Прости, я прослушала. Что ты сказал?       — Говорю, у меня есть брат-близнец. Курт.       Кажется, она еще не проснулась.       — Близнец? В смысле — вы с ним похожи?       Усмешка перечерчивает золотящееся загаром лицо.       — Сейчас уже не очень. А вот в детстве я его отправлял вместо меня сдавать экзамены по математике.       У нее не укладывается в голове. Не воображается второй Билл — с такими же торчащими во все стороны, светлыми, как выгоревшая на солнце солома, волосами, искристым взглядом, широкими горячими ладонями, с таким же телом…       — Тебе бы он вряд ли понравился, — он будто читает ее мысли. — Он в последние годы стал как воздушный шар, в дверь не пролезает. И плешину отрастил.       Пальцы тянутся к торчащей во все стороны соломе.       — Тебе не грозит.       — Надеюсь.       Она тихонько спускается тыльной стороной руки вдоль виска, по гладко выбритой щеке и до чуть вздымающейся блекло-синей жилки на шее.       — Вы с ним видитесь?       — Иногда. Он живет в Стокгольме. Но все эти семейные сборища — кошмар какой-то. Лучше в море.       Она щурится, вспоминая суету маминой гостиницы.       — Пожалуй.       Широкая теплая ладонь неторопливо ложится ей на затылок, наматывает рунные колечки волос на палец.       — Курт мечтал стать ученым. Математиком. А в итоге уже тридцать лет корпит бухгалтером в какой-то юридической конторе.       — Почему?       Он хмыкает.       — Женился. Сразу после школы. На однокласснице. Великая любовь, все такое. Каждый год по ребенку. — Выдыхает тяжело, со свистом. — Нет, не пойму я этого.       Она ловит взгляд, задумывается на секунду.       — Как и я, наверное.       Большая ладонь тихонько давит на затылок.       — Ты ведь понимаешь, что я не могу тебе обещать верность до гроба, вечную любовь и домик с садиком…       Смех вырывается внезапно, сам собой. Неожиданно беспечный, легкий.       — Я тебе тоже!       В его лице что-то едва уловимо меняется, словно разжалась туго натянутая пружина.       — По правде говоря, fågel, я сам не знаю…       — Ты обещал научить меня ставить паруса.       Он глядит с благодарностью.       — Точно.       — И я хочу посмотреть мир.       Он хмыкает.       — Весь мир на яхте — это долго.       Она ловит большую, вздыбленную мозолями ладонь, тянет к губам, к щеке и туда, куда хочется, чувствуя, как уютное тепло вновь вспыхивает ослепительным, неостановимым, все сметающим пожаром.       — Я не спешу.       Я не спешу.