Искра

Не плачь, не морщь опухших губ, Не собирай их в складки. Разбередишь присохший струп Весенней лихорадки. Сними ладонь с моей груди, Мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, Нас бросит ненароком… Но как ни сковывает ночь Меня кольцом тоскливым, Сильней на свете тяга прочь И манит страсть к разрывам. Пастернак

      Навсегда.       Это навсегда.       Нарциссово-желтые предзакатные лучи лезут в маленькие окошки, растекаются оливковым маслом по каменным плитам под ногами — и, словно боясь запачкать белоснежный подол, она ступает осторожно, чуть не на цыпочках, с непривычки покачивается на каблуках, путается в пушистых, как слоеный пирог, нижних юбках, машинально стискивает в потной ладони перевитые гладкой атласной лентой свежесрезанные стебли и на секунду замирает, когда остается всего полшага.       Это навсегда.       Позади тишина странная, почти могильная — спину невольно прохватывает мурашками и хочется повернуться, убедиться, что это не сон, что она тут не одна, не брошена на растерзание своему детскому упрямству и совсем не детскому ужасу. Хочется найти лицо, встретить взгляд, на секунду, на секунду всего…       Она впивается в свой невинно розовеющий, перевитый атласной лентой, свежо благоухающий букетик крепче, чуть не до костного хруста и треска ломающихся стеблей, и, не выдержав, оборачивается, ищет в толпе.       И не находит.       Взгляды, улыбки сливаются в сплошное тошнотворно-пестрое марево, так что дыхание перехватывает, а в горло лезет отвратительно саднящий кисло-сладкий комок.       — Мне душно…       Слова заплетаются, она бормочет еле слышно, не надеясь даже, что кто-то поможет, ведь глаз — тех, которые она искала среди разноцветных гостей — нет.       Есть другие — такие знакомые, привычные и, как еще совсем недавно казалось, единственные. Темно-карие, почти черные, теплые, словно искрящаяся на солнце, горящей каплей стекающая по сосновому стволу ароматная смола.       Они здесь, они рядом, глядят прямо в лицо неотрывно, привычно, тепло. И так и будут глядеть.       Всегда.       — Софи?       Ведь сама решила.       Сама выбрала.       И сейчас она встретит этот взгляд, как встречала столько раз прежде и как будет встречать до конца своих дней, она шагнет ближе, протянет руку, встанет плечом к плечу с бесхитростно улыбающимся, немного взволнованным и все-таки счастливым парнишкой.       И скажет «да».       И это будет…       — Софи?       Правильно, справедливо, так, как нужно.       Неизбежно.       Потому что по-другому не может быть.       И разве она не этого хотела?       — Софи?       Навсегда.       — Мама…       Горячий воздух застревает в туго спеленутой белоснежным шелком груди — и хочется сбросить это пышное, вдруг ставшее на удивление тесным и неудобным платье к чертям, вдохнуть глубоко, освободиться.       Она путается в юбках, в кружевах, в еще недавно казавшейся такой воздушно-легкой, а сейчас нестерпимо давящей на лоб фате, словно бабочка, застрявшая в паутине, и с небывалой отчетливостью понимает: навсегда.       Эта паутина, в которую она загнала себя сама, — навсегда.       — Мама!       — Софи, милая, что…       Голос над ухом, знакомый, родной с детства, самый близкий, самый ласковый, словно надламывает в ней какую-то шаткую последнюю опору.       Она ищет прохладные, серебристо поблескивающие кольцами пальцы и, сжав их крепче, чем сжимала всю дорогу подвенечный букетик, выдыхает вместе с горячим воздухом:       — Нет!       Мамино лицо выплывает из растекающегося оливковым маслом вечернего марева, как когда-то из муторной, полусонной трясины детских болезней, — и, как когда-то, она цепляется за него взглядом, раз уж нельзя уцепиться за другое, еще такое незнакомое, но уже необходимое лицо.       — Я не могу…       — Что?       — Я не могу!       Тишина за спиной взрывается, но она уже не разбирает голосов. И ничего не видит, кроме ослепительного, горящего последними лучами прямоугольника двери перед собой — как хорошо, что кому-то пришло в голову оставить ее открытой! Словно заранее давая ей путь к отступлению, словно приглашая бежать.       Словно так и нужно.       Она не разбирает, не слушает, не смотрит и больше ни о чем не думает.       Она шагает в горящий прямоугольник решительно, торопливо и безоглядно.       И наконец может вздохнуть.