Bellum.

Для Роя всё началось давным-давно – ещё тогда, когда он впервые переступил порог дома четы Хоукай; тогда, когда ему навстречу вышла девочка с волосами цвета колосистой пшеницы и глазами ореховыми и пронзительно-наивными. Для Роя всё началось тогда, когда она впервые заплакала. Для Ризы всё началось уже в Ишваре. Страшно подумать, до какого сумасшествия могут дойти люди, сражающиеся за свои мысли и предубеждения; какими безжалостными могут быть, защищая самих себя и то, что им дорого. Риза видела и других. Не тех, кто хотел выжить любой ценой, выиграв для страны мир (сражаться ради мира – не глупо ли, не бессмысленно?), и не тех, кто хотел разрушений и крови, и даже не тех, кто искренне верил в то, за что сражался. Риза видела и безвольное пушечное мясо, которое насильно отправляли умирать. И ужас в их глазах – последнее чувство, которое они испытывали в своей жизни – тоже видела. Когда началась война, Риза сделала всё, чтобы попасть на передовую. Знакомые ей люди – напротив, всё, чтобы ей помешать. Не вышло. Когда человеку действительно нечего терять, он становится общественно-опасным. Способным на что угодно. В Ишвар их отправляют вчетвером, и только она одна едет на войну добровольно. У Маргарет глаза на мокром месте. Её поступок достоин уважения – она едет на передовую вместо больного отца; ей дают шанс спасти его, и она отчаянно хватается за этот шанс. Ей страшно, конечно, как может не бояться домашняя милая девочка, едущая навстречу разрухе и боли, но она гордо поднимает голову и пытается улыбнуться. Ризе решительно всё равно, что чувствуют другие, но ей почему-то совсем не хочется говорить, что в списках отправленных на фронт есть и её отец. Добровольно-принудительно. Аместрису всё равно, кто будет за него умирать. Сколько будет смертей – плевать. У Маргарет голубые глаза, и она, кажется, даже никогда не держала в руках оружия. Ещё-даже-не-рядовой Хоукай закрывает глаза и тихо просит небо, чтобы девочку направили в госпиталь. Подальше от границы. Алан даже младше её самой, но уже призывного возраста; паренёк, в котором нет ни капли патриотизма, и который, моги он, ни за какие коврижки не сел бы в этот чёртов поезд, везущий их в никуда. У него младшая сестра и родители, которые ждут его возвращения, и почти всю дорогу он без умолку трещит об этом. Болтовня успокаивает, разряжает обстановку и отвлекает от грустных мыслей. Сама Риза в который раз убеждается, что она ни черта не патриот. Джейк не рассказывает историй о семье и не прячет глаз. Он молчалив, каждое слово из него будто клещами вытягивать приходится, и смотрит он не в глаза, а чуть выше переносицы, упрямо и холодно. Джейк не говорит, но Риза понимает, что ему некуда возвращаться, и что его никто не ждёт. Она понимает, потому что они находятся в равном положении. Почти. Джейк уходит на войну, чтобы вернуться к самому себе. Живым. Риза – потому что ей негде оставаться. Бессмысленно. Колёса стучат монотонно и успыляюще, но спать не хочется. Скоро граница. На территории их страны боевые действия не ведутся, но почему-то никто не задумывается, как так получилось. Риза – задумывается. Даже больше – Риза понимает, что войну спровоцировали люди Аместриса, что война началась из-за смерти ребёнка Ишвары, которого убил белый солдат. Риза понимает, что начались беспорядки и люди были отправлены как бы для их пресечения, что всё вышло из-под контроля; что теперь это не война даже, а просто безжалостная скотобойня, на которой в роли скота выступают ишвариты. Риза понимает всё это, но стук колёс отдаётся в ушах эхом, и отступать больше некуда. – За что вы будете сражаться? – слышит она вопрос, и с опозданием понимает, что голос, показавшийся ей таким нелепым и ломким – её. – За отца, – без раздумий говорит Маргарет, опуская глаза. Ризе грустно немного, потому что и отец едет сражаться за дочь. И… не факт, что кто-то из них сможет вернуться живым. – За жизнь, – отвечает Алан серьёзно. Свою и чужую, кажется. – За самого себя, – неохотно цедит Джейк. Цели простые, понятные, и совсем не затрагивают глобального. Но вот в чём проблема – из таких вот простых целей… Ризе кажется, что когда война закончится, она сможет похвастаться тем, что ехала в одной электричке с тремя героями. Риза обязательно будет улыбаться, вспоминая это. Если доживёт. – А сама ты? – выше переносицы, кажется, должен находиться третий глаз. Риза не верит шаманам и прочей магической чуши, и интуиция – это всего лишь искажённая теория вероятности, в идиотской пропорции смешанная с чувствами, но почему ей тогда так неуютно? Лучше бы Джейк смотрел в глаза. Никакое они не зеркало души. Их можно завесить шторой фальшивого равнодушия, и лгать так убедительно, как не получается даже голосом. Риза тоже так умеет. Но Джейк смотрит чуть выше переносицы, и она чувствует странную слабую обречённость. – Не знаю, – тихо и честно отвечает ещё-даже-не-рядовой Хоукай. Электричку опрокидывает мощным взрывом за десятки миль до пункта назначения, и война начинается на пятнадцать минут раньше. А может, на четырнадцать – часы Ризы вечно спешат-отстают, не умея идти нога в ногу со временем. Когда столб песка вздымается до небес, время и вовсе замирает; Риза же, наоборот, словно очнувшись ото сна, хватает положенное ей уставом и положенное рядом на сиденье ружьё и выбивает вагонное стекло прикладом. Звон осколков звучит где-то вдалеке, Маргарет визжит, а Хоукай, встряхивая её, командует: – Вылезайте через верх, они второй раз не промахнутся! Первым слушается Алан; Джейк подсаживает Маргарет, которая в полуобморочном состоянии мало что соображает, а Риза, подпрыгнув, вылезает последней. Они прыгают в песок и бегут, не оглядываясь; не видя, откуда пришла беда, и не зная, что с ней теперь делать. Ноги увязают в песке, бежать трудно, а если начинаешь пытаться оглянуться – кружится голова. Риза смотрит на поезд всего один раз, чтобы понять, что они и в первый раз не промахнулись; что в гарнизон не прибудет больше никого – дым валит из напрочь разрушенной электрички, и, оказывается, им повезло, что они оказались в хвостовом вагоне. Ризу немного тошнит от бессилия и безысходности; от дыма, который валит из поезда, и от ветра, который доносит этот дым. – Не останавливаться! Не оглядываться! Бежать! – командует она громовым голосом, чуть отставая, чтобы иметь в поле зрения всех троих. Алан бежит впереди; Джейк, перекинув руку через плечо, тащит Маргарет. Бедняжка сама не знает, что лишилась отца, и никто ей не скажет об этом – уж Риза позаботится. Пусть девочка не знает, что ей некуда возвращаться. Что она – такая же, как Джейк и она сама. Риза откуда-то знает, куда бежать. В гарнизоне много людей – кто-то что-то кричит, кто-то куда-то бежит, и вообще, это место больше похоже на муравейник, нежели на передовую. Их уже и не ждут, на самом деле. А они – назло всем – приходят. Риза впервые ловит себя на мысли, что ей нравится жить, когда другие считают её мёртвой. Выживать – нравится. – Вы – подкрепление? – смотрит с подозрением человек; по погонам, кажется, майор. А может, и нет – Риза слишком юна, чтобы разбираться в военных званиях и звёздочках. До этого времени ей было без надобности это умение. – Мы – новобранцы из Восточного Аместриса, – рапортует Риза, прикладывая руку к голове с секундным замедлением. «Отдать честь» – это почти пошло, когда это делает женщина. «Отдать честь» – это почти низко, когда это делает мужчина. – Почему так мало? – изумляется майор. – Разрешите доложить? – Риза демонстративно вытягивается в струнку – ей уже не нравится этот человек. – Разрешаю. Когда рассказываешь, события, конечно, уже не кажутся такими яркими. Она информирует чётко, сухо и сжато, как будто и не с ней это было вовсе, а прочитала где-то; откуда они, кто, сколько их было и почему теперь не осталось, где нашла в песках своё вечное пристанище электричка, и другое, другое, другое… – Лейтенант Хьюз расскажет, что вам делать дальше, – прерывает её речь майор, и в палатку заглядывает улыбающийся человек в очках. – Идёмте, рядовые, – мотает головой он. Теперь-уже-рядовой Хоукай закрывает глаза. Ей улыбаться, напротив, совсем не хочется. В гарнизоне всё просто и понятно, как два пальца об асфальт, потому что пушечное мясо не должно уметь считать в принципе. Справа – палатка для раненых, слева – спальные. Готовят на костре – Маргарет, домашней папиной девочке, условия кажутся почти первобытными. Риза не жалуется. Она, может быть, умрёт. Завтра или сегодня – и какая разница, на чём она спала и что ела? Маэс – так зовут лейтенанта Хьюза – понижает голос и говорит, что она, Хоукай, вряд ли задержится здесь надолго, потому что бойкие и храбрые люди нужны в наступлении, а Риза ломает голову, где он там храбрость и бойкость увидел. Риза кивает, улыбается, слушает восхищённые и завистливые вздохи Маргарет. Как-нибудь потом, потянув Хьюза за рукав, она честно признается, что ей до ненормального всё равно, но будет уже поздно. Потому что выяснится, что приказу о переводе поспособствовал именно Маэс. Риза не будет жаловаться. Для этого нужно открыть рот. Риза почти не разговаривает, больше слушает, и ещё – улыбается. Риза учится жить, выживать, планировать и командовать. Риза учится убивать. Её не отправляют прямо в гущу поля битвы – её оставляют на подстраховку, зачем-то, повинуясь какой-то вселенской глупости, уча защищать. Пока-что-ещё-живому-рядовому Хоукай не нравится это слово, почти благородное, которое пытается замаскировать и возвысить мерзкий поступок. Риза убивает, и она понимает это; она убивает невинных людей по приказу, для того, чтобы выжить самой. Она убивает их быстро и подло, она затихает и прислушивается к отдаче, принюхивается к запаху раскалённого железа и смотрит на своих жертв до конца. Риза помнит лицо каждого убитого ею ишварита, помнит их глаза и шепчущие слова проклятий или молитв губы. Риза проклята тысячи раз – вот чего ей стоит её титул. «Соколиный Глаз», зоркий снайпер, который никогда не промахивается. Соколиный Глаз целит в сердца. Большие, живые, и вряд ли в чём-то повинные. – Хорошая работа, Соколиный Глаз, – хлопает её по плечу кто-то абсолютно посторонний. Сотни трупов – это, несомненно, хорошо. Рука в руке, залитые кровью песчаные дороги и беззащитные женщины и дети, которые до последнего не хотели верить, что на свете существуют такие твари, как солдаты Аместриса. – Ты идёшь? – отмахивается почему-то-рядовой Хоукай. Она долго бродит, переступая через людей, пачкает ботинки и вглядывается в умиротворённые лица. В такие моменты Ризе безумно хочется, чтобы существовал Бог, и чтобы Сатана тоже был – чтобы все эти улыбающиеся люди-дьяволы получили по заслугам, чтобы… Чтобы. Риза живёт бок о бок с несколькими алхимиками и не верит ни в каких богов. И как-то так получается, что фамилия – то немногое, что осталось ей от отца, становится её собственным проклятием. Она возвращается на место откровенного проявления геноцида вечером, вооружённая только лопатой и штык-ножом. Солдату не пристало быть сентиментальным, но Ризе всё равно, каким должен быть солдат. Она копает до изнеможения, с неё сходит семь потов, солнце поднимается из-за чёткой линии горизонта, безжалостно прогоняя ночь, и только тогда почему-то-ещё-рядовой Хоукай откладывает лопату. Братская могила – это всё, что она может сделать для тех, кому уже точно ничего не нужно. Которых она не могла и не хотела спасти. Риза не считает дни с тех пор, как она прибыла в Ишвар; она потерялась во времени, запуталась, пропала, как в паутине. Но когда в палатку влетает Алан (и откуда он только взялся?), тянет её за собой, вперёд, выясняется, что отчий дом (если так можно назвать то место, которое в один момент стало абсолютно чужим) она покинула ровно месяц назад. Ризе от этого ни холодно, ни горячо; она пьёт чай из алюминиевой кружки, который по вкусу отдалённо напоминает гречневую крупу, и не вступает ни в какие разговоры. Маргарет рассказывает об отце, Алан – о сестре, Хьюз – о своей драгоценной возлюбленной, фотографиями которой он задолбал весь отряд, Джейк неохотно вспоминает своих родных, а Риза слушает, слушает, слушает… Когда очередь рассказывать доходит до неё, Ризу словно прорывает. Она говорит столько, сколько не говорила последние полгода; рассказывает о своём доме, отце, о том, как он полностью отдавал себя работе, и о том, что она даже не помнит, как выглядит её мать, и что это её нисколько не тревожит. Ещё Риза рассказывает о смешном черноволосом мальчишке, который одно время был частью её семьи; том, который исчез после похорон, оставив только клочок бумаги с номером телефона на нём и просьбу звонить, если что-то случится. Риза не знала, в каком случае можно позвонить человеку, который внезапно стал тебе чужим. Набирала и сбрасывала. Набирала. И снова сбрасывала. Риза позвонила бы ему раньше, знай она, что ему не нужны слова и логические объяснения; знай она, что Рой всё ещё помнит девочку с волосами цвета колосистой пшеницы, которая сбежала, даже не попрощавшись. Этого Риза, кстати, вслух не говорит. Обо всём остальном она рассказывает уверенно, с горячностью, будто вытаскивая эти воспоминания из забытых уголков разума; вспоминает то, что, в идеале, может помешать ей в дальнейшем. Ризе и так слишком многое мешает. Она собирает воспоминания с бережностью и аккуратностью, как нечто бесконечно хрупкое и ломкое, и одно вдруг понимает с неожиданной ясностью. Риза просто хочет вернуться живой. Навестить могилу отца, проведать дом, найти того вихрастого мальчика, который одно время значил для неё очень и очень много. Ризе хочется жить настолько отчаянно, что она не сразу понимает, что плачет. Улыбаясь. Что-то вроде слёз облегчения, безумно претящих ей, почти железной. Ризе смешно, но совсем-совсем не стыдно. Алан рассказывает о планах на будущее, Маргарет специально стучит зубами о чашку, а Риза опять молчит. Слушает. Понимает и ждёт. Сегодня – можно. Сегодня, кажется Ризе, можно всё. Она поджимает колени к груди и почти засыпает под звуки чужих голосов. К теплоте нельзя привыкать. К людям – тем более. Ишвар забирает чужие жизни каждую минуту, секунду, каждую долю мгновения. Через месяц и один день после того, как электричка привозит их в никуда, погибает Алан. Риза лично видит, как он падает, поражённый пулей, предательски пущенной в спину. Риза не осуждает ишваритов, потому что сама довольно-таки часто поступает так же. Риза не плачет. Когда бойня заканчивается, она спускается, подходит, проверяет – вдруг кто жив? Конечно, никого. Солдаты Аместриса знают своё дело. Глаза Алана широко открыты, но он улыбается. Риза не понимает, как можно улыбаться, зная, что твои мечты уже больше никогда не сбудутся, что ты не вернёшься домой, что ты умираешь, что… Риза накрывает его глаза ладонью. Ей хочется сказать что-то бесконечно тупое и сентиментальное, но она только поджимает губы. – Я не умру, – говорит она ему серьёзно, будто Алан всё ещё может что-то слышать; отнимает ладонь от его лица и встаёт. Уходит, не оборачиваясь. Улыбка Алана не похожа на насмешку. Ризе хочется сохранить её в памяти навсегда. Риза смотрит прямо и устало, и не понимает, почему по возвращению с ней носятся, как с писаной торбой. Она воин, и ей всё равно. Об одном почему-то-ещё-живой-рядовой Хоукай жалеет – о том, что Алан погиб от руки ишваритов. Если бы она только могла, она бы в него всю обойму всадила. Сама. Ей бы было немного легче. Сопливая сентиментальщина, но Риза носит цветы на могилку ишварскому ребёнку; и то, что Алан лежит под крестиком рядом с ним – это просто совпадение. Она убила этого ребёнка сама, и ей кажется безумно глупым этот акт бреда и сопливости; но Риза почему-то всё равно продолжает таскать ему эти редкие тусклые цветочки. – Не ожидал. – Я тоже. Смешной и вихрастый мальчишка куда-то исчез, оставив вместо себя осунувшегося и уставшего мужчину со взглядом, пробирающим до костей. Риза врёт. Она знала, что он здесь. Знала, что рано или поздно встретит его. Знала, что теперь просто не сможет смотреть ему в глаза. … Риза сразу его узнала. Он подходит и садится на корточки рядом, смотрит в землю. – Зачем ты здесь? – спрашивает он с грустью. – Так вышло, – отвечает Риза сухо. Маленькая девочка с волосами цвета колосистой пшеницы тоже давным-давно исчезла. Иногда Ризе смешно оттого, что майор, Огненный алхимик, во много раз наивней её самой. Во много раз сильнее устал. Ризе не хочется видеть его в бою, равно как не хочется видеть там и других алхимиков, потому что с их участием и без того беспощадная бойня превращается в мясорубку. Ризу тошнит словами и образами, Риза харкает кровью и понимает, что будь её воля, она бы никогда этого не увидела. Ризе семнадцать, она устала, осунулась, но хочет жить. – Сегодня должен прибыть Кимбли, – Рой нервно стучит чашкой о металлические крепления палатки. – Я никогда не видел человека более мерзкого, чем он. Кимбли искренне любит убивать. Для него эта война – праздник и наслаждение, а люди – игрушки. Мне отвратительны такие люди. – А мы?.. – спрашивает Риза и мысленно просит не отвечать. – Мы – лучше? Рой молчит, но только потому, что ему действительно нечего сказать. Она видела и других людей. Пушечное мясо с пустыми глазами, добровольно идущее умирать. Ей не были отвратительны те, кто сражался ради чего-то. Пусть и ради такой жуткой, бесчеловечной цели. – Сегодня должна остаться я, – продолжает Риза тихо, сама себе, после долгой паузы. – И я ненавижу таких людей. Рой смотрит в кружку. Совсем не на неё. Кимбли говорит вещи, о которых другие предпочитают молчать, вещи, ужасающие в своей правдивости, и Риза подозревает, что это одна из главных причин, по которым его не любят. Он слишком часто схлёстывается с Роем, с таким правильно-наивным Роем, который часами может смотреть в одну точку и ненавидеть и бояться себя одновременно. Для других Огненный алхимик не боится ничего, но она всё ещё видит за безжалостным солдатом вихрастого мальчишку из её детства. Этот мальчишка боится до осточертения, а Риза – Риза цепляется за него изо всех сил. Ей хочется помнить. Верить. – Я убиваю, потому что хочу убивать, – Кимбли закидывает ногу на ногу, и смотрит на неё, Ризу, с вызовом. У него глаза бесконечно синие, льдистые, жуткие. Такие глаза бывают у убийц на скотобойнях. У алхимиков, спятивших от своего собственного могущества. – И? – Риза убийственно невозмутима, прочищает оружие и не смотрит в сторону Багрового алхимика. – Дальше что? – Ты же убиваешь потому, что тебе приказывают, – у Зольфа донельзя противный голос, когда он говорит таким тоном, чуть визгливый и до отвратительного довольный. – Думаешь, когда всё закончится, сможешь спихнуть всё на приказчиков? Мол, они виноваты в том, что у меня руки по локоть в крови, будешь с этим спокойно жить, а, рядовая? Ведь будешь же? Будешь руководствоваться принципом: «раз мои намерения праведны, я могу делать всё, что мне будет угодно»? Спешу тебя огорчить, дорогая – твои приказчики думают точно так же. И… – Я не Мустанг, – резко обрывает его Риза на полуфразе; Кимбли не договаривает, но она не собирается слушать его дальше. – И я не алхимик, я своими руками убиваю, и я вижу, что и как я делаю. У меня в планах – сдохнуть в скорейшем времени, но если я выживу – я не забуду. Ни того, кем я была. Ни тех, кого я убила. Ни тебя, рептилия, купающаяся в раздоре и чужой боли. Со мной твои фокусы не пройдут, так что если не хочешь проснуться и обнаружить у себя в башке пулю – не задавай мне провокационных вопросов. Не говори со мной. Оставь меня в покое и дай дочистить винтовку. Ризе всё равно. Она готова искупить все свои грехи. Риза изначально знала, на что шла. Мустангу в этом плане куда больнее. Если Риза – закрытая стальная броня, которую можно только смять, но не нашлось ещё такого силача, способного это сделать; то Рой – пламень. Беспокойный и живой. – Ты ведь боишься мертвецов, Мустанг? Весь гарнизон вслушивается в этот голос. Всматривается в лицо Огненного алхимика. А Кимбли – продолжает: – Чем отличается убийство с помощью алхимии от убийства другим оружием? Может, дело в том, что ты был готов убить одного человека, а убийства тысяч для тебя – это слишком? Когда ты по собственной воле одел форму, разве ты не был уже готов к этому? Если она противна тебе, то ты не должен носить её. Ты сам выбрал этот путь, зачем же теперь строить из себя жертву? Если собираешься жалеть себя, то прекрати убивать. Иначе... не отводи глаз от смерти. Смотри вперёд. Смотри в лицо людям, которых убиваешь. И помни их. Помни. Помни, ведь они тебя уже никогда не забудут.* Каждое слово хлёсткое, и отдаётся Ризе, как пощёчина. Рой молчит. Рой не отводит глаз и не опускает рук. Рой выслушивает всё до самого конца, и… улыбается. Зато Ризе – стальной, железной, бесчувственной Ризе – хочется плакать. Что она стальная, Риза поняла не сразу, но и не слишком поздно; на поле боя, в которое превратился их военный лагерь; тогда, когда дорогой была каждая секунда. Всё произошло внезапно, и она даже подумать не успела – просто увидела летящую сверху балку рушащегося склада и застывшую от ужаса Маргарет. Дальше Риза помнит плохо, размыто и смутно – о том, как переговаривались, что, мол, лагерь ишваритам помог разрушить кто-то из своих же; ещё о том, как у неё болели плечи, и о том, что раньше бы она боялась повредить печать на спине, а сейчас даже не позволила оказать себе первую помощь. Маргарет плакала. Она всегда плакала, но это раздражало не так сильно, как должно было бы. Риза закрывала глаза и думала, что для одной маленькой девчушки слёз слишком много, и представляла, что она плачет вместо каждого солдата. Вместо Хьюза, улыбка которого ободряет и придаёт сил двигаться дальше. Вместо всегда молчащего Джейка, который скорее умрёт, чем признается, о чём он думает. Вместо Кимбли, который просто сам довёл себя до состояния любящего кровь маньяка… или не сам? Маргарет проливает слёзы за каждого, кто не может плакать. И только потому Риза прощает и принимает эти слёзы. Рядовую Хоукай немного шатает, и по плечам, кажется, течёт что-то вязкое и тёплое, но она отказывается от чужой помощи. Ей что-то говорят, в чём-то убеждают, а она улыбается немного заторможено. Риза какого-то чёрта чувствует себя героем. … это совершенно особенное чувство – спасти. Майор обтирает её мокрым полотенцем, а затем начинает бинтовать. Медленно, аккуратно, а Риза почему-то хочется поёжиться и сбежать. – Глупо, – тихо говорит она. – Я же не раненая. – А это что? – Рой не касается шрамов и краёв раны, но просто красноречиво проводит большим пальцем между лопаток. Ризе нечего ответить. Она даже не уверена, хочется ли ей вообще отвечать. Рой улыбается. Уголками губ, незаметно, и сам удивляется своей улыбке. Хотя вполне может её объяснить. В стальной и абсолютно чужой ему девушке всё ещё есть та, пшеничноволосая, из детства. Живая. Чувствующая. И ей – ей тоже очень страшно. Армстронг, высокий здоровяк из богатой семьи, который каким-то мистическим образом оказался на фронте, когда убивает людей – плачет. Ризе кажется это глупым до невероятного. Но всё же такой, как Алекс, не имеет выбора. Будь он рядовым солдатом, он мог бы быть снабженцем, мог бы придумать что угодно, только бы не брать в руки оружие, но… Но. Алекс – алхимик. Машина убийств, массовых и беспощадных. У него зона поражения – несколько метров, и после его ударов уже не встают. Алекс – добрый малый, может, именно поэтому Риза кладёт руку на его плечо и неловко пытается улыбнуться. «Всё будет хорошо». Улыбка Армстронга выходит такой же кривой и неуверенной. Кому хорошо? Риза каким-то абсолютно мистическим образом угадывает, что этот пепел когда-то был ишваритами. Пахнет дымом и жжёными костями – запах тошнотворно-жуткий, и Ризе хотелось бы даже зажать нос, но она ко многому привыкла, а потому не могла позволить приступу брезгливости одолеть себя. От глаз устало-пустых блевать почему-то хочется в несколько раз сильнее, чем от запаха. Риза ненавидит рыть окопы, но без этого сейчас просто никуда не денешься. Риза ненавидит стрелять по ногам, но солдатам нужна информация, и под пытками они обязательно её добьются. Риза стреляет ребёнку прямо в голову, чтобы он умер мгновенно – для многих сейчас это кажется идеальным финалом. Мать ребёнка утаскивают за руки, и её взгляд на секунду встречается с взглядом самой Ризы, и… Несколько-раз-умерший-заживо-рядовой Хоукай никогда не забудет эту секунду. Обречённая ишваритка смотрела на убийцу её сына с благодарностью. Риза не сразу поняла, что плачет. Её переправляют в другой сектор. На время, не насовсем, пока дела там не успокоятся. Всё-таки, слава о легендарном снайпере, который никогда не промахивается, начинает медленно распространяться повсюду. Ризе не нужна такая слава. Ей вообще никакая слава не нужна. Руки отмыть да вернуться живой – вот что нужно как-то-неожиданно-повышенному-сержанту Хоукай. – Вы, наверное, Риза? – светловолосая женщина с ореховыми глазами, цвета такого же, как у неё самой, улыбается. Только у женщины глаза светлее. Живее. Это видно. Риза сама не заметила, как стала расфасовывать людей, как товар в магазине. Она просто видела, кто хоть раз убивал, кто был даже виновен в чьей-то смерти; видела по какому-то особенному взгляду, по блеску глаз. Это было каким-то наваждением, но ничего не менялось. «Соколиный глаз» не может не видеть. – Сержант Хоукай, – поправляет она твёрдо, склоняя голову в приветствии. – О нет, нет-нет-нет! – женщина смеётся. – Я не военная, я врач-доброволец, так что можно, милая, я буду называть тебя Ризой? На войне не до вежливости, и нет места фальшивой церемонности. Люди встречаются, становятся близкими друг другу за доли мгновений, и… исчезают. – Хорошо, – она неловко улыбается. Хорошо ли? На этой базе тихо, и Риза исполняет что-то вроде роли охранника или вечного часового. Много раненых. Нереально много, даже тех, кого сочли бы безнадёжными и бросили на поле боя умирать. Риза бы тоже бросила, но не потому, что она бессердечная сволочь или законченный трус. Риза оставила бы потому, что это всё бесполезно. Безрезультатно. Бессмысленно. Риза не верит в богов, но спорить со смертью – выше её сил. Семья Рокбеллов – спорят. И довольно-таки часто выигрывают. Риза не видит смысла. Риза не понимает, зачем лечить тех, кого рано или поздно всё равно убьют. Солдаты Аместриса, ишвариты – всё равно все погибнут. Риза борется с желанием пустить себе пулю в висок. Или завопить на весь гарнизон. Риза молчит и чистит оружие. Это хоть немного отвлекает. Она смотрит на них, как на какое-то маленькое солнышко; иногда даже смотреть больно – слишком ярко, и глаза режет. Если бы у Ризы было что-то вроде семьи, она бы… Она не знает, что «она бы», она только греет руки об алюминиевую кружку и чувствует тепло. – А у меня дома – дочь, – Сара Рокбелл мечтательно улыбается. – Она такая маленькая, настоящая принцесса. Волосы светлые, и черты лица мои, а вот глаза – Господи, я в Ури из-за этих глаз и влюбилась! Представляешь, как я безумно хотела его повторения в дочке? Риза понимает. Или делает вид, что понимает. Ризе семнадцать, и она сама ещё ребёнок. И она – всё ещё никого не любила. – А у тебя, Риза? – Сара смотрит, склонив голову. – Чокнутые на всю голову алхимики, пыль и много песка, – говорит совсем-маленький-сержант Хоукай прежде, чем успевает подумать. Рокбелл улыбается. – Домом становится не место проживания, – объясняет она немного ошеломлённой от своих же слов Ризе. – А люди в этом месте. Те, к которым хочется вернуться. Риза хмурит брови и серьёзно задумывается. Это глупость какая-то, хочется встать и опровергнуть на весь гарнизон, но это будет, по крайней мере, нелогично. Семья Рокбеллов лечит даже ишваритов, и точно знает цену человеческой жизни. Риза, перекидывая ружьё через плечо, своими собственными руками перечёркивает всё то, во что они верят. – Сильно пострадал, – Ури опускается на стул как раз в тот момент, когда Риза отодвигает занавеску. Видно, что сильно. Обгоревшая смуглая кожа, рана, крест-накрест лёгшая на лице, и странные знаки, пересекающие руку. Татуировка? Странная татуировка. Риза корит себя за то, что не присмотрелась к ней раньше. Семья Рокбеллов улыбается так тепло, что ей становится холодно. Они защищают своего исстрадавшегося ишварита от всех и вся, а он, между тем, даже не приходит в сознание. Меняют повязки, протирают лоб, следят за температурой и подолгу – разумеется, по очереди – сидят у его постели. Солдаты говорят: он очнётся, и вам несдобровать, как и нам всем. Рокбеллы твердят о том, что он безоружен. Риза внимательно следит за тем, как солдаты на словах превращают обычных людей в монстров; за тем, как пытаются выставить себя загнанными в угол жертвами. Ризе противно от этого. Но больше всего Ризе противно то, что подсознание, заливая спину гадким холодным потом, шепчет: убей его. Риза боится этого, боится до дрожи в коленях. Рокбеллы улыбаются, и в один день их пациент наконец открывает глаза. Рокбеллов больше нет. Ишварит в припадке сумасшествия убивает их голыми руками, а Риза впервые понимает, какой страшной может быть алхимия. То, что он убивает их так, она не сомневается, потому что никакое оружие не может нанести травмы такие, чтобы кровь достала до стен и потолка палатки. Вязкие красные разводы ещё недавно были самыми светлыми людьми в её жизни. То, что от них осталось, хоронят в закрытых гробах, и Риза просит, чтобы их заколотили как можно более тщательно. Чтобы никто больше не увидел то, что видела она. Рокбеллов переправляют в Ризенбург, несмотря на то, что это крайне глупо. Ещё-живому-сержанту Хоукай всё равно, насколько неразумным это кажется остальным. Они не должны лежать здесь. Ни за что. Риза опаздывает всего на несколько секунд, но эти секунды оказываются длиннее всей её жизни. – Деревня, – она говорит на удивление спокойно, но Кимбли держит мёртвой хваткой, словно утопающая, словно не женщина, а стальной капкан. – Ишварская деревня. Светловолосый ишварит со шрамом на лице и странными знаками на руке. Ты помнишь его, верно? Кимбли хохочет. Даже не так – он ржёт, как лошадь, и от этого смеха хочется сжаться в комочек. – Мы теперь каждую поганую собаку помнить будем, а, Хоукай? – спрашивает он. – Я убил его брата у него на глазах, разорвал на куски, на куски! А Мустанг – он загнал их огнём в кучу, чтобы я смог расправиться со всеми разом! Истерический смех переходит в бульканье, Зольф кашляет кровью, и только тогда Риза выпускает его. – Я буду с нетерпением ждать момента, когда ты наконец сдохнешь, – говорит она тихо. Сути это не меняет. Секунда – жизнь. На сотни жизней Риза просто не успела. – Если мы вернёмся, я хочу найти их девочку, – говорит Риза тихо, закрывая глаза. – И что дальше? – у Джейка довольно-таки грубая манера разговаривать, не дослушивать и недопонимать. – Здравствуйте, я ваша тётя? Или: девочка, я служила вместе с твоими родителями и уверена, что их убили из-за меня, но давай я буду смотреть на тебя, носить это в себе и продолжать мучиться? – Ты сегодня многословный. – А ты всегда безмозглая, – огрызается Джейк, раскрывая руки. – Что смотришь? Сейчас передумаю. Риза утыкается носом в его грудь и затихает. Джейк гладит её по плечам, спине, неловко, но искренне пытаясь успокоить. Риза в который раз повторяет, что всё будет хорошо. Ризе в который раз очень хочется в это верить. «Убей, пока не убили тебя». В ушах голос командира – эхом. Это отвратительный приказ и самое первое правило войны. Убей. Риза, вместо того, чтобы закрыть глаза и забыть всё, как страшный сон, смотрит. Внимательно смотрит на то, как работает человек, которому она доверила тайну своего отца, венец его жизни; смотрит, как жжёт людей огонь, который когда-то оставил отметины на её спине. Смотрит, и даже с огромного расстояния видит глаза пустые, но умоляющие. «Спаси». Риза перезаряжает винтовку и опирается локтями о землю. «Или убей». И разносит на куски каждого, кто посмеет приблизиться к мальчику из её детства. К мужчине из её собственной войны. – Вы – жуткий дуэт, – чистит ногти ножом Кимбли. – Даже я один, даже с кем-то не смог бы убить стольких. Вы, должно быть, гордитесь собой? – Ага, – Рой удерживает Ризу за запястье, силой заставляя сесть обратно на мешки. – Я горжусь тем, что могу справиться с желанием разбить тебе морду. Достойная солдата выдержка, не так ли? Риза смотрит с благодарностью. Рой – с усталым равнодушием. Задыхающийся-от-боли-сержант Хоукай видела глаза маньяков. Безумные, пылающие, жаждущие чужой крови. Видела, но не боялась. А почти чёрные глаза Мустанга теперь пугали её. Маргарет, её ласковую, маленькую и нуждающуюся в защите Маргарет убили на её глазах. Она смешно покачнулась, по инерции сделала шаг вперёд, и, комично взмахнув руками, упала лицом в песок. «Не только «Соколиный глаз» – они тоже следят за нами», – неслись шепотки со всех сторон. Риза нашла ишварского снайпера к вечеру; не будь она такой же, не думай так же, она бы провозилась куда больше. А так – она просто выбила дверь заброшенного склада ногой, не думая скрываться, и сухо проинформировала, что сейчас кому-то придётся умереть. Ишварит не сопротивлялся, а сама Риза – не мучила. Одна пуля точно в сердце. Он умер почти мгновенно. Так же, как он «пощадил» её Маргарет. «Я принимаю твою месть, аместрийка». Ризе не хочется принадлежать нации, которая гниёт с самого верха. Она отомстила, но сосущая пустота никуда не делась. Она не спасла. Джейк целует её в плечо, а Риза отстраняется. – Я хочу побыть одна, – шепчет она, опускаясь на колени перед крестом. Смешной крест, больше похож на палочку с руками – Риза сама его сделала, когда вернулась. Джейк не злился. Лучше бы злился. Риза чуть поворачивается, царапает майку кончиками пальцев – там кожа огрубевшая, но чувствительная. – Говорите, раз пришли, – она ёжится. – Нечего говорить, – неохотно отвечает Рой. – Я думал, тебе есть, что сказать. – Мне – нечего, – твёрдо говорит какого-то-чёрта-ещё-живой-сержант Хоукай. Рой закрывает её глаза руками, словно побуждая сыграть в детскую игру-угадайку. Угадай, зачем. – Тогда молчи, – хрипло разрешает он. Риза не молчит. Её трясёт всем телом, но она сжимает руки поверх его рук и шепчет одними губами. «Господи, Маргарет, я просто не смогла тебя уберечь», – повторяет она, как молитву, как исповедание, как мантру или заклинание, как будто её могут услышать. Ризе не надо прощения, и понимания не надо, и чтобы её слышали – тоже. Ризе надо просто жить. Как-то – жить дальше. Со всем этим. Она задыхается от слёз и умоляет небо оградить себя от этой боли. Она просто с ума сойдёт, просто не выдержит. Ризе только семнадцать, чёртовых семнадцать, а такое чувство, будто она прожила сотню жизней. Рой целует её в след от ожога, мимолётно, повинуясь порыву. Риза шёпотом просит остаться с ней. Они сидят у могилы Маргарет молча, до самого утра. Вихрастый мальчик и девочка с ореховыми глазами, которые больше никогда не вернутся в детство. Которые стали заложниками на своих собственных войнах. Раньше Ризе никогда не приходилось выбирать, но обстоятельства заставляют её сделать это. Снайпер теперь в гарнизоне один, и везде он не успевает, и когда ишвариты наступают, так уж получается… У Ризы получается сохранить. Только одного. «Соколиный глаз» в ярости», – шептали солдаты. Она не была в ярости. В прострации скорее. Она потом долго стояла на коленях в крови, перебирала светлые слипшиеся волосы, говорила. На минуту Ризе показалось, что она сошла с ума. Вот только эта минута длилась почти вечность. Её увели. Усадили, накрыли одеялом. – Ты спасла меня, – Рой смотрит вниз, на ботинки. – Так вышло, – шепчет она, с трудом справившись с дрогнувшим голосом. Она врёт. Не «так вышло». А «сама выбрала». Риза кажется самой себе жуткой и мерзкой, низкой и грязной до осточертения, больше, чем когда она впервые убила человека; хуже, чем когда-либо до этого момента. Риза кутается в одеяло и не понимает, почему она спасла свои иллюзии, а не реальность. Детство, а не настоящее. Риза ничего не понимает, только смотрит обречённо и упрямо. Из всех новобранцев Восточного округа Аместриса она одна осталась в живых. – Пожалуйста, – говорит Риза неуверенно, словно пробуя новое слово на вкус. Рой смотрит растерянно, как ребёнок. Как: «я не хочу быть тебе должен». Как: «прости меня». – Пожалуйста, не заставляйте меня жалеть о своём выборе, майор. Так вышло. Ризе хочется сказать, что она потеряла всех, но у неё не получается выговорить ни слова. Договорить до конца – не получается. Не всех. Ей хочется остаться одной в целом мире, чтобы больше не на кого было оглядываться, чтобы наконец закончить эту чёртову войну, чтобы… – Война – это когда люди сражаются за свои идеалы, – говорить Хьюз мягко, садясь с ней рядом. – У тебя такой есть? Риза отрицательно качает головой. Нет такого. Ничего нет. – У меня – тоже, – он протирает очки внутренней стороной плаща, но делает только хуже; и, почему-то довольный результатом, водружает их на нос. – Ни у кого нет. – Но тогда это… – она замолкает. – Это не война, – соглашается Маэс с грустью. – Я не знаю, что это такое, Риз. Этому нет названия. Почему-то Хоукай дико интересно, каким безумно красивым словом это обзовут историки. Маленький и беспокойный связист с чёрными взъерошенными волосами кажется совсем мальчишкой по сравнению с остальными солдатами; мальчишкой, которому дать в руки оружие – просто форменное издевательство. – Каин Фьюри, – бодро рапортует паренёк, храбрясь. Ризе хочется узнать, почему он здесь, почему всё вышло именно так и никак иначе; она не была любопытной раньше, и сейчас она испытывает совсем не любопытство. Риза не спрашивает о больной сестре, о том, что за его нахождение рядом со смертью повсеместно и ежечасно ей платят копейки; о том, сколько, по его мнению, стоит его жизнь. Фьюри боится, но так просто и естественно, что никто не видит в этом ничего зазорного. – Каином звали первого убийцу на земле, – говорит паренёк, улыбаясь, и по этой улыбке Риза просто и ясно понимает, насколько разными могут быть носители одного имени. Не убей. Не укради. – Я не верю в бога, – говорит Риза резко. – И Библия* – тоже не моё. Нельзя верить в то, что оставило тебя в самый нужный момент. В то, что ты сам не мог не оставить. Риза всем своим видом показывает: «не подходи!», но подходят почему-то именно к ней. Риза почти умоляет: оставьте меня в покое, но разве можно оставить лучшего среди многих снайпера? Риза задерживает дыхание, и – стреляет. Ей уже даже немного всё равно. Седовласый штаб-сержант смотрит сквозь неё, а Риза – наоборот, в упор. Он кажется неживым каким-то, высохшим, словно некогда полноводная река, которую осушили на благо Родины. На благо или во благо – Риза не знает, как правильно, да и её это, если честно, совсем не волнует. – Фарман, – представляется он; голос у мужчины, вопреки ожиданиям, не бесцветный, а сильный, властный, запоминающийся. Таким голосом очень удобно кричать: «беги!». – Ватто Фарман. Он кричал. По выражению лица, по серому льду в глазах видно – кричал так, что голосовые связки рвались, кричал до сухой боли и до истерики, особой, военной какой-то; истерики, которая начинается, когда на твоих глазах гибнут люди, и ты видишь, и ты понимаешь, но не успеваешь просто. Риза совершенно некстати вспоминает и Джейка, и маленькую Маргарет, и десятки, сотни тех, других… и маленького ишварского мальчика, и благодарные глаза его матери. – Мне тридцать три, – говорит Фарман тихо. Риза молча касается абсолютно седой прядки. – И знаешь, ещё в тысяча девятьсот пятом у меня были чёрные волосы. А потом началась война. «Пациент скорее мёртв, чем жив», – с какой-то злой усмешкой вспоминается ей. Риза рвёт бинт, держит светловолосого, пока тот кашляет кровью, зажимает рану; Риза не умеет спасать, но рана оказывается неглубокой, а пулю можно было бы достать пинцетом. Но пинцета нет, а за окном – песчаная буря. Риза заперта на старом складе с раненым солдатом на коленях. С ишваритами, которые явно не хотят дружеских бесед. Риза озирается, но едва заметно – глаза примечают все места, за которыми можно удобно спрятаться. Вместо винтовки на коленях дышит светловолосый солдат. Ещё не мёртвый. Риза напрягает плечи и клянётся вытащить его отсюда живым. – Жан хочет тебя видеть, – Рой касается её локтя, а Риза дёргается так, будто ей руку отхватили. – Кто? – спрашивает она рассеянно, поглаживая винтовку, как большого лохматого пса. – Солдат со светлыми волосами, которого ты приволокла, – он едва-едва улыбается уголками губ. – Ты немного изменилась, Риза. – Тебе кажется, – она воровато озирается – вдруг увидит кто, какие вольности она себе позволяет, вдруг?.. – Я просто поняла кое-что. Цену человеческой жизни. Точнее, бесценность. Мустанг легко касается губами её волос, а Риза удивлённо вскидывается. Он смотрит вперёд, на линию горизонта, на солнце за её спиной. – Держись, – просит тихо и просто. – Я тебя очень прошу. Риза не отвечает – молча уходит в палатку, к спасённому, дальше. Образ мальчика из детства тает на глаза, оседает сизой дымкой, уступая место теперешнему Рою. Риза готова любить их обоих. Жан улыбается совсем беззаботно, весело так, словно он не лежит, перебинтованный, а сидит дома, на кухне, и пьёт чай. И так – чай пьёт. С привкусом мяты и запахом пыли. Дома такого точно не выпьешь. – Спасибо, – говорит он, когда сержант Хоукай замирает у постели. Она не впервые слышит слова благодарности, но, кажется, в первый раз действительно заслуживает их. Убирает чёлку, проводит кончиками пальцев по лбу и виску. Жан не дёргается, только смотрит на неё с какой-то грустью непонятной. – Я почему-то так и думал, – он закрывает глаза, а Риза, наоборот, распахивает – смотрит в упор, с недоумением, жалобно даже. – В смысле? Жан открывает рот, но Риза понимает всё куда быстрее. И – прижимается губами ко лбу. «Прости меня». Жан гладит её по волосам. «Я не смогла его сохранить». – Зато ты смогла спасти меня, – в ответ на невысказанный, молчаливый, а оттого – более понятный плач. – Он бы гордился тобой. «Он бы простил тебя». За то, что спасла не его. Черты лица Жана были до боли похожи на старшего брата. «Джейкоб Хавок. 18** – 19**» С каждым днём малодушное желание выжить крепнет. Риза сидит у костра, Риза смотрит на знакомо-незнакомые лица, слушает смех Хьюза, ворчание Фармана, сосредоточенное сопение Фьюри и чавканье Хайманса, касается бинтов на плече Жана. Смотрит на Мустанга, усталого, почти серого, но живого Мустанга, и почему-то дико хочет вернуться вместе с ними. Риза сражается вместе с ними. За них. Это малодушно и дико, но руки её больше не дрожат. Сердце – не прыгает. – Мой собственный выбор – спускать курок ради того, кого я должна хранить*. И до тех пор, пока этот человек не добьётся своей цели... я буду без сомнений спускать курок, – скажет она однажды тихо, но твёрдо. А потом – повторит. Маленькой светловолосой девочке, которая унаследует лучшие черты своих родителей. Уинри простит её за неосторожность и ошибки. Но лишь потому, что дети всепрощающи. Война заканчивается так же внезапно, как и начинается. Просто в Ишваре больше не остаётся тех, кому можно умереть. В Ишваре остаются только аместрийцы. Пьют, гуляют, плачутся и смеются одновременно. Мы смогли! Мы выжили! Мы – победили! Риза слегка опирается на руку Мустанга – совсем недавно она повредила ногу, и смогла бы даже стоять сама, но он всё равно её держит. Просто так. И смотрит снизу вверх, на помост, на фюрера. С последней ступеньки – на первую. В трёх-двух шагах, рядом – остальные. Они слушают раскатистую речь фюрера, а сами не говорят ничего, даже не перешёптываются. Но Риза и так знает. «Я ненавижу его». «Я презираю». «Я не хочу жить в стране, которая управляется зверями». Риза молчит и кусает губу. – Победа! – кричит Брэдли, и его возглас подхватывают сотни ликующих голосов. Победа? Риза не чувствует себя победителем. Но предателем и убийцей – очень даже. Риза сидит на коленях перед постаментом, на которых выбиты их имена. «Джейкоб Хавок. Маргарет Рэйн. Алан Вест». Сидит долго, вглядывается в буквы и думает, что бы они чувствовали сейчас, на её месте. Как бы они вернулись домой, как встретили бы их семьи, как они бы жили дальше… Риза оказалась права в тот самый день начала своей войны, говоря, что она будет гордиться тем, что ехала в одном купе с героями. С героями посмертно. Риза поднимается, оставляет цветы и прощается. «Простите, ребята, я приду к вам только тогда, когда что-то изменится». Ризе хочется добавить – никогда, но она запрещает себе. Ей просто очень хочется верить, что она что-то да сможет. Ризе семнадцать, а она уже прошла самую страшную за всю историю этого чёртового мира войну. Ризе семнадцать, и она жива. Это была война. Иногда с войны возвращаются целыми и невредимыми. Иногда – просто целыми. Война закончилась. – Это нереальное везение, – говорит Брэда, с сомнением осматривая своих коллег. – Оказаться под одним командованием нам всем. – Полковник, – пренебрежительно отзывается Жан. – Небось, наш начальник – важная шишка, будет с нас всех спрашивать, а сам… – Ты забываешь, что он тоже воевал! – возражает Фарман без особой уверенности. А Риза – молчит. Просто нажимает на дверную ручку и шагает в кабинет. – По Вашему приказанию… – слова застревают где-то в горле. За столом сидит Рой, всё такой же уставший, родной и живой Рой с лёгкой улыбкой смотрит прямо на них. – Ваш непосредственный командующий – полковник Мустанг, – хмыкает он, откидываясь на спинку стула. – Я же говорил, – закатывает глаза Жан. Никого не убивают на улицах в открытую, но количество насильственных смертей только растёт. И всех жертв можно объединить одним только признаком. Они все что-то знали. Рой не выказывает революционных настроений, и вслух тоже ничего не говорит, но у него и по глазам всё видно. «Я не буду жить в гниющей стране, – говорит он молча. – Я буду менять её изнутри». Риза улыбается сама себе. «Я прикрою Вашу спину». «Не подведи, лейтенант». Риза касается своих погон. Больше она никогда никого не подведёт. Война закончилась. О нет. Война только началась. * – цитата из оригинала, из флэшблека, принадлежащая именно Кимбли. * – крестик = христианство. Если у ишварских жителей с вероисповеданием всё ясно, то по поводу аместрийцев в фендоме красноречиво промолчали. А крестики на могилах из флешблеков сделали своё чёрное дело. * – цитата из оригинала, сказанная Ризой.