В лед

За спиной что-то шепчется, свистит, потрескивает заиндевевше — Генри чувствует, как озноб стекает вдоль линии позвоночника. Он поводит плечами, туже кутается плащ на меху и возвращается к заполнению бумаг. Уходящий февраль по-прежнему непреклонен, в днях своих зябок и стыл; в чернильнице хрустят кристаллики льда, и дыхание — белесый узор его — стелется подобно туману. Как и у всех. Дыхание королей, думает он с насмешливым фырканьем — и стыдится. Второй никогда уж не разделит с ним воздуха; грудь, придавленная могильной плитою, вовек останется без движенья. Генри отталкивает эту мысль. Она оставляет его, увы, ненадолго: шепот, зловеще-тихий и смазанный, клубящийся в углах и под дверью, вновь доносится до ушей. Проникает в сознание и напоминает то, о чем не посмеют заговорить придворные. Это неправда, утешает себя Генри, только… только у него не выходит. Возможно, это действительно неправда, но как доказать? Да и есть ли в том смысл, коли весь мир уже верит в обратное? За окнами вьюжно и снежно, коварный сквозняк пробирается внутрь. Генри комкает под собою простыни, измученный; он не может сомкнуть век, замерзнув, хотя поленья в камине горят ярко, потрескивая и играя веселыми бликами. Он посылает за кузеном. Трудно сказать, дрожит Ратлэнд — фигура его замирает у входа, бледная и несчастная, точно призрак — от холода или страха: Эдвард дергается, стоит королю назвать его имя, опускает взгляд и никогда не выдает ответа сложней, чем кроткое ‘да, милорд’. Генри испытывает что-то среднее меж раздраженностью и забавой: он не припомнит человека более неловкого — Мария, упокой Господь ее душу, так не боялась в их первую ночь, — с кем ему доводилось делить ложе. Очевидным плюсом является то, что Эдвард не ерзает и не стремится поговорить. Занявший место у края, он безмолвствует — и дышит, кажется, через раз; нагретая им постель становится мягкой, уютной — король быстро отходит ко сну. Среди ночи он просыпается: звук, поначалу глухой и неясный, слышится все отчетливей — и тем вызывает досаду. Генри обращает взор на его источник: лицо Ратлэнда спрятано в подушке, наверняка уже мокрой от слез, плечи вздымаются судорожно. Кузен безнадежен в старании не шуметь. — Сядь, — бросает Генри, делая это сам, и повторяет нетерпеливо, добившись испуганной тишины: — Эдвард, сядь! Тот медленно садится. — Посмотри на меня, — приказывает король. Ратлэнд оборачивается; жесты его скованы неловкостью, ресницы склеены сырью. — Что с тобой? — Генри обхватывает кузена за плечи, сжимает крепко и встряхивает. Пытается успокоить: — Я не собираюсь вредить тебе… Но Эдвард рыдает лишь горше. Он давится всхлипами и смахивает со щек непрестанно текущую влагу — король чувствует волнами поднимающееся раздражение. Плач, задушенный и безутешный, перемежается с обрывками фраз — невнятные, они проходят сквозь сознание, пока не заканчиваются отчаянно-звонким “Ричард!” Генри кивает. И бьет Эдварда по лицу. — В этом не возникло бы необходимости, если б не твое поведение, — изрекает он, гремя сталью голоса. — В этом не возникло бы необходимости, если б Вы просто остались во Франции! — у Ратлэнда, видно, дыхание перехватывает от собственной дерзости, и глаза его, широко распахнутые, полнятся ужасом. Король вновь кивает. — Я думал, мы уже прошли через это, — мрачно говорит он. — Ты обещал, что от тебя больше не будет проблем. — Я… — Зайдешь утром. Отправишься к отцу и повторишь ему все, что сказал мне, — продолжает Генри. — И добавишь, что я буду очень признателен, если он сам назначит тебе наказание: у меня уже сил нет разбираться с тобой. Он ложится в твердом намерении проспать до рассвета. Поправляет, стянув с чужих ног, одеяло — и выдыхает удовлетворенно-расслабленно, хоть и с тлеющим недовольством. — Говорят, Вы подослали рыцаря, чтобы убить его, — шепчет кузен, стоит Генри прикрыть глаза. — Это правда? — Нет. — Но… — Он умер от голода, — цедит король, поднявшись и одарив Ратлэнда тяжелым, немилосердно-пристальным взглядом. — Он отвергал и еду, и питье; он умер, лежа в сырости и кандалах, и ни одного волоса с его прелестной головы я не тронул! Злорадство, вскормленное мрачною правдой, на миг ослепляет его, захлестывает — он не сразу видит, как бледнеет лицо напротив. — Разве так лучше? — едва выговаривает кузен. — О боже… боже, это было бы слишком мучительно… — он сглатывает, и щеки его, точно мелом припорошенные, обретают совсем нездоровый оттенок; кажется, его мутит. Генри откидывается на спину. — Ты предпочел бы, подошли я человека к нему в покои, дабы тот задушил его подушкой, как вы со своим драгоценным Ричардом сделали, решив избавиться от нашего дяди? — Я не… мы не… — О, не утруждай себя отрицанием, — фыркает король. — Все знают правду. Эдвард тоже ложится; он кладет голову брату на грудь, ища утешения в мерных ударах сердца — увы, не того, которое ему в действительности хотелось бы слышать. Ричард непременно обнял бы его, или принялся гладить, или оказал еще какой ласковый жест — Генри не поводит и бровью. — Вы подослали Пирса Экстона, чтобы тот сразил Ричарда кинжалом, воткнул аккурат меж ребер, — бормочет он. — Только Ричард сопротивлялся, и Экстону в схватке раскроило череп. Все знают правду. Генри не находится с ответом — да и не хочет говорить, давно решивший: это ничего не значит. Он задается вопросом, не зачарована ли корона, если она обращает сердце того, кто ею владеет, в лед.