Daigaku-kagami

Явление V Один шаг Ошибки преследуют долго. Даже больше — они не отпускают всю жизнь. Единожды напортачив, обрекаешь себя на вечные воспоминания и мучаешься, сгораешь от стыда, боишься смотреть в глаза людям — словно бы все они, каждый, знают о том, что ты натворил. Иногда бывает так плохо, что боишься даже выйти на улицу, просто показаться кому-то на глаза. Переживаешь внутри, ни на секунду не выпуская содеянное из мыслей, варишься в собственном соку, а нервы все натягиваются и натягиваются, дрожа на пределе возможностей, и тяжело не сорваться на крик, тяжело самому не сознаться, просто случайно сболтнув во сне. Ошибка не отпускает ни на секунду, в твоих глазах она видится не просто мелкой бытовой неурядицей, конфузом, смущающей деталью прошлого, о которой лучше никому не знать, а самым настоящим преступлением. Чем-то настолько постыдным, что кажется, будто ты и не мог на подобное пойти. Со временем все проходит. Возвращаешься к нормальной жизни, убеждая себя, что ничего страшного не случилось, начинаешь искренне смеяться над шутками друзей, отпускать колкости в адрес некоторых особенно притягательных субъектов. Забывается ошибка и не всплывает до тех пор, пока в одиночестве не натолкнешься на какую-нибудь мелкую деталь, совершенную ерунду вроде той же атмосферы или так же стоящей на столе кружки с недопитым чаем. А как вспоминается — так накатывает. И, кажется, еще сильнее в несколько раз: стыд душит сплошной волной, стальными тисками сдавливая грудь, самобичевание продолжается, пока силы не кончаются, пока не уходит момент. Все слабее с каждым разом. Пока воспоминания о случившемся не станут вызывать одну лишь грустную, полную сожаления улыбку. Как думаете, сколько времени обычно проходит до этого момента? Говорят, ошибки забываются быстро. Мол, память спешит отложить в долгий ящик все самые неприятные моменты прошлого. Ну, действительно, переход от стадии постоянной ненависти к себе к редким ее приступам — процесс быстрый, а если проблема ну очень серьезная — мгновенный. Как ни крути, твой мозг тебя ценит, любит и не хочет стрессов, которых было бы не избежать при мгновенном анализе. Но как бы ты ни старался, осознание придет. Когда не ждешь его совсем, чистишь зубы в ванной, крутишься на стуле в офисе, протискиваешься в душный общественный транспорт, прыгаешь с парашютом, в конце концов. Но тебе обязательно придется пройти через это, принять ошибки, чтобы смириться с ними и извлечь урок. Нет урока — все повторится. Хотите ли вы совершить свои самые страшные неправильные поступки еще разок? Ну, или два? Чтобы лучше запомнить: повторение же, чтоб его, мать учения, разве не так? А когда извлекаешь из неприятностей урок, даже как будто становится легче дышать. Понимаешь, что все это не зря, что ты не просто так годами изредка пропускал через себя токи воспоминаний. Что вот он — тот самый момент, когда эти ошибки тебе пригодились. Теперь ты больше не повторишь их, ты будешь беречь себя, потому что знаешь, каково это — разрываться на части, кричать, не слыша своего голоса, биться головой о стены в надежде, что хоть так сможешь избавиться от мыслей. А мысли… они никогда не уходят, они всегда рядом — только протяни руку, коснись, перебери, словно четки или старые бусы. Другое дело, когда эти бусы впиваются тебе в шею — но что еще им остается делать, если ты не изъявляешь желания познакомиться поближе? Мораль-то — вот она, разжевана и в рот положена, проглотить осталось. Пусть это и может быть очень, слишком горько. Урок, который Хенрик Хансен извлек из той давешней антидепрессивной посиделки в баре, был прост, как табуретка. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что не прикасаться больше к алкоголю. Ни грамма спиртного, в некоторых дозах заводящего не хуже афродизиака. Больше ни любимого пивка по вечерам, ни регулярных походов в бар с Тони. Да и вообще, поменьше теперь пересекаться с Каррьедо. Каждый взгляд, каждый жест, каждое слово — все напоминает о произошедшем. А это не просто перепих на пьяную голову, это самая натуральная измена. Простить себе что-то подобное Хансен мог с трудом, поэтому просто подавлял мысли, в некоторые моменты радуясь, что не думает об этом каждую секунду своей жизни. Вечером он сидел, ссутулившись, за столом, строча домашнюю работу так, что стол даже мелко потряхивало. На него вдруг неожиданно нашел приступ вдохновения, и захотелось вылить Тино, преподавателю обществоведения, все свои даже самые абсурдные мысли по поводу означенного вопроса. Очки на носу сбились, но Хенрику было все равно: склонившись над тетрадью ниже, он все прекрасно видел. В прогнозах грозились штормом, пугая страшными ледяными ливнями с градом и сильнейшим ветром, сносящими на своем пути все: линии электропередач, деревья, хлипкие крыши домов, машины — погодка, в общем-то, довольно необычная для декабря-месяца. Но небо было ясным — ни облачка. Рыжее холодное пламя на западе постепенно угасало, погружая город в сумерки, и прохлада замирала в воздухе, становясь почти осязаемой. Совершенно спокойно, умиротворенно, тихо. Как легкий сквозняк из склепа. Хенрик бы не заметил, что Андресс появился в комнате — тот вошел тихо, не скрипнув дверью, не издав ни единого вздоха, — если бы не откинулся на спинку стула, разминая затекшие от долгой работы пальцы. Он покончил с обществоведением, поток мыслей иссяк, и навалилась усталость, подкрепленная досадой: снова Андресс даже не поздоровался! Хотелось хоть слово доброе услышать от него, но Йенсенн, игнорируя Хенрика, переодевался, закрывшись дверцей шкафа. Нещадно хрустнув пальцами, Хансен развернулся на стуле, встречая Андресса расслабленной улыбкой. — Что-то ты сегодня быстро, — хмыкнул он. — Опять ничего ему не сказал? — А ты что-то снова дома, — лениво огрызнулся Андресс. — Что, выпить не с кем? — Значит, не сказал, — сам для себя отметил Хенрик, отворачиваясь, чтобы сдержать обиду: нет, ну ради кого он вообще старается? Все время с тех пор как было совершено страшное преступление против невинного малыша-Йенсенна (о котором тот и не подозревал), он посвятил самосовершенствованию. Ночевал в их комнате каждый день, просыпался по будильнику, начал учиться готовить что-то, кроме вермишели быстрого приготовления, бросил пить и, следовательно, больше не буянил, не уходил вечерами по барам с друзьями, даже за учебу засел! Его оценки значительно улучшились, про поведение даже говорить не стоит — соседи были в восторге от перемен. И все ради того, чтобы этот неблагодарный увлеченный только своим дражайшим братиком Андресс на нем злость срывал? — Значит, не с кем, — безразлично парировал тот, раскладывая на столе учебники и искоса глядя на Хенрика. Хансен слишком резко бросил на стол учебник по истории, поморщившись от звука столкновения твердого переплета с поверхностью стола. Прозвучало, как щелчок хлыста в цирке. Открыв книгу на нужной странице, он, поправив очки, погрузился в чтение. История. История — это наука. Многие называют ее «наукой легкого поведения», ведь можно солгать о том, что было пару столетий назад, слишком обобщить, элементарно ошибиться. Но, как бы то ни было, без нее нельзя. История человечества — история войн. Войн и ошибок. Она рассказывает о том, что было давным-давно, помогая избежать в будущем повторения страшных событий. За историей не сухие факты — за ней живые люди, которые просто делали то, что делали, оставляя в ней свои следы. История — это время. Настолько масштабный его отрезок, что и представить трудно. Эпохи, тысячелетия, века!.. А вот у него времени — нет. Мысли сбивались, мешая изучать пятидесятые годы прошлого века, выдавливая на поверхность два слова: три месяца. У него осталось три месяца на то, чтобы заполучить Андресса, три ничтожных месяца против двадцати одного, что уже прошли, против тысячелетий истории! Злость накатила с такой силой, что кончик страницы, зажатый между пальцами, затрещал, отрываясь от листа. Ударив кулаками по столу, Хенрик впечатался в него лбом, благо, на том месте все еще лежал учебник. «Никаких шансов, никаких шансов, никаких, просто ни единого. Момент упущен, все пропало, все, ради чего жил и старался. Какие действия ни предпринимай — все будет по-старому, ситуация не изменится, как раньше не менялась». — Ты в порядке? — голос тихий и немного — где-то в глубине, совсем незаметно — взволнованный. Йенсенн действительно беспокоился о Хенрике: тот совершенно переменился, стал сам не свой. Исчез какой-то особый задор, который пусть и слабо, но привлекал к нему. Будто случилось что-то такое, непоправимое, в чем виноват только он, Хенрик, и только он от этого и страдал, не в силах разделить с кем-то боль. Это немного пугало Андресса, он видел часть своей вины в таких радикальных переменах: ведь он ответил тогда на этот проклятый поцелуй, дал надежду, которую потом безжалостно топтал, в бессмысленном стремлении изменить прошлое. Он жалел, что все получилось именно так, он прикипел к Хенрику, привык всегда видеть того рядом, сам шутит, сам смеется, пьет свое пиво литрами, забивает на учебу и болеет театром, иногда разыгрывая перед ним небольшие инсценировки в лицах. Тому Хансену Андресс доверял: он был искренний и настоящий. Не в привычках у Андресса было показывать свои чувства каждому встречному, но Хенрик все-таки заслужил доверие, доказал, что достоин откровенности. И вот теперь он ведет себя так, будто в него демон вселился и стремится власть над телом получить: сдерживается, одевается прилично, мало говорит. — Нет, я не в порядке, — глухо ответил Хенрик, не отрывая голову от стола и замирая в заинтересованном ожидании: «Что ты теперь будешь делать, Анди?» — Что случилось? — прямо спросил тот, поворачиваясь к Хенрику на стуле и внимательно вглядываясь в напряженный силуэт. Why do you waste my time? Two steps, I donʼt rewind. Feeling I canʼt define I give back to you. Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Хансен не ответил. Ему было плохо, так плохо, как никогда раньше. Воспоминания этого — да и не только этого, если начистоту, — случайного секса, осознание своей беспомощности перед временем, ничтожности и тщетности всех своих усилий… А тут еще и главная проблема решила состроить из себя заботливого друга, устраивая чуть ли не допрос с пристрастием. «Что случилось? А не очевидно?! Правда, что ли?» Не хотелось отвечать ни на чьи вопросы, хотелось только знать, не со слов, а изнутри, из мыслей, из сердца достать это знание: почему он столько времени водил его за нос? Почему давал надежду? Почему ответил на поцелуй? Почему не съехал в самом начале? Почему до сих пор здесь? Почему вечно «Халлдор», почему бы не взглянуть на того, кто действительно искренне любит?! Он же столько усилий прилагал, чтобы добиться расположения Андресса, а в итоге что? Один случайный поцелуй? Черная неблагодарность? Да он же даже своим другом Хенрика не считает! Зачем, ну зачем все это было? За то время, что они живут вместе, они же не стали ближе ни на йоту! Как были чужими друг другу, так и остались: Андресс по-прежнему презирает, по-прежнему избегает, по-прежнему не доверяет! Что он делал не так? Чего этому несносному ребенку было нужно?! Хенрик не заметил, что последний вопрос почти прокричал, вызывая на обычно абсолютно спокойном лице Андресса горькое удивление. «Так и знал». Знал, что все из-за него. Йенсенн отвернулся, не в силах смотреть на мучения Хенрика. Один мимолетный взгляд — и когда Хансен успел подняться с места и нависнуть над ним? — поцелуй. Властный, жесткий, с привкусом отчаяния и безнадежности. Замычав Хенрику в губы, Андресс попытался вырваться, упираясь ему в грудь руками, но тот одним незаметным движением обхватил их обе, вжимая вниз, в бедра, раздвинувшиеся под таким давлением. Андресс попытался отвернуться, но Хенрик другой рукой с силой вцепился в его подбородок, удерживая в нужном положении. Йенсенн плотно сжимал губы и зажмуривал глаза, извивался всем телом, но все равно был безнадежно слабее. I see my demise From behind your eyes. I canʼt pass you by. I put back to you. Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Поцелуй не доставлял удовольствия никому, но Хенрик все равно терзал губы Андресса, стиснув челюсть и заставив того приоткрыть рот. Он кусал, не чувствуя вкуса крови, тонкой струйкой льющейся из раны, истязал языком, чувствуя, как зубы неприятно скребут по нежной коже. Оторвавшись от Андресса, Хансен отпустил его голову, но только чтобы отвесить оглушительную пощечину. Тот смотрел исподлобья, зло, но не издавал ни звука, лишь презрительно кривил губы и даже не думал утирать с них кровь. Хенрик потянул его вверх, крепко удерживая сцепленные вместе руки. Так они оказались почти на одном уровне, и он, взглянув на Андресса со смесью восхищения и отвращения, как будто бы и легко, но невероятно больно ударил его локтем в живот, с садистским удовольствием отмечая, как тот морщится от боли, сильнее закусывая губы, чтобы не закричать, не доставить Хенрику еще больше удовольствия. Жадный поцелуй обжег шею новой болью. Хансен безжалостно терзал нежную, еще никем не тронутую кожу, буквально всасывая в себя весь притягательный вкус, больно кусая, так что оставались глубокие следы, но не прокусывая, оставляя это на потом. Насладившись картиной, он ловко перехватил руки Андресса, оказавшись сразу за его спиной, полностью обездвижив. Горячее тяжелое дыхание на самое ухо, резкий вдох-выдох, щелчок пряжки ремня, извлекаемого из домашних джинсов: Хенрик все забывал его вытащить, и вот — пригодился! Надежно закрепив руки Андресса за спиной, он толкнул его на кровать, не обращая внимания на исказившую лицо гримасу боли, когда макушка Йенсенна встретилась со стеной. Between love, between hate Shake the silence back but itʼs too late. And it haunts you, and it haunts you… Itʼs a love/hate heartbreak. Футболка мешала, закрывала обзор, задерживала. С Андресса, у которого были связаны руки, ее так просто не снять… Отвернувшись к столу, Хенрик, рассыпав органайзер, вытащил попавшийся на глаза канцелярский нож и дико ухмыльнулся. Йенсенн подобрался, подтаскивая коленки к груди, но Хенрик быстро пресек его жалкие попытки — сильно дернув на себя за лодыжки и навалившись сверху, больно прижал пах коленом. Нож скользнул по груди, разрезая футболку и оставляя на светлой коже едва заметную полоску, в некоторых местах которой тут же выступила кровь. Она заводила. Один вид темных капель на светлой коже распалял желание похлеще сладких стонов. Хансен провел по ней языком, слизывая ярко-алые капли, и снова прошелся ножом — на этот раз по рукавам майки, оставляя на плечах Андресса такие же следы, как на груди. Когда с футболкой было покончено, нож отправился куда-то на пол, а Хенрик, перехватив лицо Андресса, вновь вернулся к его губам, ломая всякое сопротивление. Вывернувшись из цепкой хватки, Йенсенн с силой прикусил язык Хенрика, заставив того, скривившись, отстранится. В голубых, потемневших от возбуждения, отчаяния и гнева глазах заплясали дьявольские огоньки, заставившие Андресса сжаться в меру возможностей и приготовиться к боли. Сильный удар под дых был чем-то из той категории, к которой нельзя подготовиться, как ни старайся. Он бы и сложился пополам, но придавивший к кровати Хенрик — сильный и довольно тяжелый — не позволил, ударив теперь куда-то в бок, под ребра, уже менее болезненно. Андресс обмяк под сильным телом, и Хансен, почувствовав это, приподнялся, давая ему немного свободы. Спустившись, он резко сдернул домашние шорты вместе с трусами и поднялся на ноги, заслоняя своей тенью весь свет и тем самым привлекая внимание Андресса, безучастно глядящего в потолок. — И что ты теперь будешь делать? — с трудом, криво, наиграно ухмыльнулся тот. — Трахнешь меня? — А тебе это нужно было? — сплюнул Хенрик, одарив Андресса презрительным взглядом. — Такое отношение? Какой же я был дурак, носился с тобой, как с… А всего-то и нужно было — взять тебя силой! Хансен зарычал, подхватил с пола нож и устроился между ног Андресса. Его заводила кровь, но ее было так мало из тех едва заметных порезов, хотелось больше, еще больше. Лезвие легко прошлось по животу, оставляя за собой красный след. Затем снова — в другую сторону. Если бы можно было описать чувства Хенрика двумя словами, ими было бы сочетание «эстетический оргазм». Он снова и снова вырисовывал канцелярским прибором узоры на теле своего возлюбленного, восхищенно отмечая, как красиво сочетается бордовая кровь с молочно-белой кожей. This could be suicide — A kiss with these red knives. Why am I traveling by? I give back to you! Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Отбросив нож за ненадобностью, Хенрик припал губами к узорам, языком вылизывая каждую ранку, почти нежно, любовно, если бы только не так щипало на теле и в глазах, не было так противно и пусто внутри. Йенсенн давно уже не сопротивлялся, лишь лежал, безучастный ко всему, и смотрел в потолок безразличными темно-синими глазами. Он чувствовал себя настолько ничтожным и жалким, грязным человечишкой, которого сейчас грубо отымеют в его же комнате, на его же кровати, и не просто кто-то, а тот, кому он доверился, тот, кого мог назвать другом. Отвращение заставляло скручиваться все внутри, но он понимал, что сам виноват, сам довел Хенрика до такого, сам позволил ему. И от этого понимания было только хуже. Хансен резко раздвинул ноги Андресса, грубо проталкивая смоченный в крови и слюне палец внутрь, сквозь почти не сопротивляющиеся мышцы: все-таки Андресс был не дурак, и знал, что если начнет сжиматься, сделает только хуже. Оставалось благодарить бога, что Хенрик решил сначала его хоть немного растянуть, можно было бы даже понадеяться, что его не травмируют, если бы только Андресс еще мог на что-то надеяться. Говорят, «надежда умирает последней»? Что ж, вера и любовь его оставили в самом начале, и последний оплот души рушился на глазах. Не просто так. Ослепленному своим горем Хенрику быстро надоело терзать узкую дырочку пальцами, он поспешно извлек их из анального отверстия и скинул с себя сползшие без ремня джинсы. Затем стянул трусы, постоял, словно бы красуясь перед Андрессом, мол, смотри, какого мужчину теряешь. Но тот был безучастен и, скользнув взглядом по внушительных размеров члену Хенрика, снова уперся в потолок, невольно задерживая дыхание и стараясь как можно сильнее расслабиться. Выходило плохо — разум просто вопил о том, что сейчас будет такая боль, после которой все предыдущие удары покажутся легкой щекоткой. Try on one full size. I thought boys donʼt cry. Youʼre my perfect lie. Back to you! Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Give it all away, take it all away! Боль, ослепляющая, жгучая, нестерпимая, прошила все тело от поясницы до плеч, до кончиков пальцев на ногах, заставляя изгибаться невероятной дугой, раскрывать рот в беззвучном крике. И сжимайся, не сжимайся — его уже повредили, хотя самому Хенрику было немногим приятнее, и это приносило хоть какое-то моральное удовлетворение. Он не стал давать Андрессу времени привыкнуть, сразу же приступил к толчкам, закинул его ноги себе на плечи, вколачиваясь в едва трепыхающееся под ним тело. Слабо застонал даже, когда смазки в виде крови стало достаточно, чтобы легко входить и выходить из тела. Бросив мимолетный взгляд на Андресса, Хенрик замер на несколько мгновений, с силой сжимая зубы, едва не до хруста. Его Андресса больше не было. Только кукла — конечно, еще живая, но пустая, разбитая. Глаза — его дивные, красивые, бездонные синие глаза, из глубины которых иногда лукаво выглядывали чертики, в которые Хенрик так любил подолгу смотреть, растворяясь в Андрессе полностью — эти глаза остыли, превратившись в немые, безразличные ко всему льдинки. Слезы, скопившиеся в них, вытекали через внешние уголки непрерывным потоком, волшебно поблескивая в свете ламп, притягивая взгляд. Это было страшно, чертовски страшно и больно. Это с ним сделал он? Это он сейчас причинял боль, издевался, насмехался?.. Неужели это действительно натворил он? Но что тогда? Что делать? Разве подобное можно простить? Йенсенн скривился, скользнув взглядом по полному ужаса лицу: нашел время жалеть о содеянном, сейчас ведь еще извиняться полезет, чего доброго. — Что, совесть проснулась? — сдавленно прохрипел он, нарываясь на болезненный удар по лицу, от которого кровь быстро заполнила рот. Собравшись с силами, он сплюнул смесь слюны и темно-бордовой жидкости на Хансена, обагряя его красивое тело россыпью ярких капель, зажигая в глазах новые огни ярости, сдирая с лица маску осознания и натягивая вместо нее гримасу отвращения. Еще раз ударив Андресса по лицу, Хенрик резко развернул его, не выходя, спиной к себе, чтобы только не видеть вновь этих пустых безжизненных глаз. Снова Хенрик начал толкаться в мягкое любимое тело, замечая, как кровь из поврежденного ануса тонкой струйкой стекает по внутренней стороне бедра, ускоряясь от этой картины, вбиваясь сильнее и резче. Нанося травмы глубже и болезненней, хотя самому Йенсенну казалось, что он уже перестал реагировать на боль. Все заволокло пеленой тумана, перед глазами мелькали черные мушки и расплывались цветные круги. Но он знал, помнил, что не должен потерять сознание — ни в коем случае не остаться после всего здесь, на этой грязной от его собственной крови кровати. Between love, between hate Shake the silence back but itʼs too late. And it haunts you, and it haunts you… Itʼs a love/hate heartbreak! Хансен пыхтел в такт фрикциям, сильно сжимая ягодицы Андресса, буквально насаживая его на себя, с каждым разом все быстрее, все громче, все ближе. Йенсенн безразлично отметил, что вся комната пропахла потом Хенрика и его собственной кровью с ее железным привкусом и запахом старых монет. Тело было мокрое и липкое, раны на груди щипало, они ныли от соприкосновения со слишком грубой для свежих порезов тканью. А толчки, сотрясающие все тело, не прекращались, растягивая минуты, вынуждали страдать все больше и больше, глотать собственные слезы и сопли, смешанные с кровью из разбитой искусанной губы. Between love, between hate Shake the silence back but itʼs too late. And it haunts you, and it haunts you… Itʼs a love/hate heartbreak! Кончил Хенрик не быстро, наслаждаясь, упиваясь этими мгновениями полного и безраздельного владения Андрессом. Сейчас, пустой и безразличный, он принадлежал только ему, он был его, был с ним, и Хенрик мог позволить себе все что угодно. Освободить давно затекшие и лишившиеся чувствительности руки, ногтями оставить красные борозды на спине, прикусить кожу между лопаток до крови, ощутить судорожное, как у загнанного кролика, биение сердца под ладонями. Он мог любить его полностью, отдаваясь без остатка, забирая взамен все, что было ему нужно, забирая все, все, все!.. В момент финала он зубами вцепился в загривок Андресса и приглушенно зарычал. Его сперма заполнила нутро Андресса, причиняя еще больше дискомфорта. Хенрик поспешил выйти из обмякшего тела, наслаждаясь тем, как его семя вытекает, смешанное с кровью, из разорванного ануса его любимого. Кинув на Йенсенна, безучастно лежащего на кровати и даже не попытавшегося подняться, оценивающий взгляд, он, выудив из шкафа свежее полотенце, направился в душ. Сейчас было хорошо, ноги до сих пор дрожали от удовольствия, и он почти не думал о последствиях. Но прекрасно осознавал, какими разрушительными они будут. Хенрик сломал все, что было. И хотя было, в общем-то, немногое, это было больно. Сердце ныло, заставляя приложить руку к груди и зажмуриться. Нет-нет, не сейчас, потом… Услышав шум воды, Андресс приоткрыл затуманенные глаза. Он почти не чувствовал рук и ног, было очень плохо, подташнивало, хотелось в туалет. Но нужно было бежать. Пока есть возможность — скрываться, лишь бы не нашел, лишь бы снова не причинил этой боли, лишь бы… Встать оказалось невыносимо. Поясницу сковало болью так, что в глазах снова невольно заблестели слезы. Ноги и руки не слушались, так что Андресс даже чуть не упал, причинив себе еще больше мучений. Первый шаг давался уже легче, но по позвоночнику все равно пробегали электрические импульсы, а ноги подкашивались, будто ватные. Кое-как он добрался до шкафа, о который можно было хотя бы опереться. Between love, between hate Shake the silence back but itʼs too late. And it haunts you, and it haunts you… Itʼs a love/hate heartbreak! Невольно взглянув на свое отражение в зеркале, Андресс чуть не лишился-таки сознания. Одна только испещренная мелкими порезами грудь с подсохшей кровью на ней чего стоила. И проявляющиеся синяки по всему телу — где-то от ударов, где-то от поцелуев, где-то от укусов — очарования точно не добавляли. Между ног тоже была кровь, и Йенсенн почти обрадовался, что боль успела ему приесться, иначе бы каждый шаг был для него гораздо большим мучением, чем сейчас. На лицо он старался не смотреть: залитый кровью подбородок, разбитая губа, едва подернувшаяся коркой. Глаза красные, на щеках — подсохшие дорожки слез, а волосы липкими сосульками падают на глаза. Больше всего Андресса огорчило, что заколка — подарок Халлдора — куда-то исчезла, а поискать ее сейчас он был просто не в состоянии. Between love, between hate Shake the silence back but itʼs too late. And it haunts you, and it haunts you… Itʼs a love/hate heartbreak! Хенрик, стоя под струями воды, очищавшими его тело от всех следов случившегося, отчетливо слышал, как на кухне включилась вода — слишком долго, чтобы списать это на желание кого-то из соседей попить. Андресс, очевидно, тоже спешил поскорее себя очистить, а это значило, как минимум, что физически он был ранен не так уж сильно, как можно было бы судить по количеству крови. Это дарило слабое чувство облегчения, как будто какая-то часть совести успокоилась. Спустя некоторое время после того, как шум крана в кухне смолк, в притихшем блоке раздался отчетливый хлопок дверью. Хенрик вздохнул, проводя руками по волосам и подставляя лицо под сильные струи. Ушел. Навсегда ушел. Он не понимал пока, просто представить не мог, что значит это скупое «навсегда». Пока ничего не было. Ошибка была спешно опечатана мозгом во избежание губительных последствий, но кое-что все-таки переменилось. Give it all away, take it all away! Когда Хенрик вышел из душа, комната была пуста. В ней отчетливо пахло сексом, потом, экскрементами и кровью, все простыни были вымазаны в этой густой темной жидкости, даже с его кровати: Андресс, видимо, использовал ее, чтобы наспех вытереться, и Хенрик, недолго думая, сгреб их в кучу и кинул в стиральную машинку. Он собрал со стола канцелярские принадлежности, особенно задержав внимание на ноже, валявшемся на полу — на нем еще оставались следы крови, — выкинул порванные и испачканные вещи Андресса, отмечая, что шкаф приоткрыт, а значит, Йенсенн не забыл одеться. Протер пол на кухне: Андресс просто поспешно смыл все с себя, оставляя на полу грязную лужу. Вернулся в комнату, открыл окно, впуская внутрь прохладные потоки воздуха, освободившие голову от лишних тяжелых мыслей. Give it all away, take it all away! Было непривычно пусто и странно. Хенрик чувствовал себя подобно копилке, из которой вытрясли всю мелочь. Не было в груди сожаления, отчаяния, боли, прежней любви. То есть были, конечно, но их полностью закрыло собой другое, темное чувство, направленное не только на себя, но и на Андресса, оказавшегося слишком хрупким, сломавшегося от одного жестокого поцелуя. Оно помогало не чувствовать одиночества, болезненной жалости, словно бы протягивало руку, предлагая свою поддержку, помощь. Ненависть. Жгучая, как острый перец, горькая, как деготь, и черная, как смоль. Все так быстро переменилось, что осознание заметно припоздало, давая Хенрику фору, чтобы он смог насладиться кратковременной свободой. Буквально до завтрашнего утра, когда он, проснувшись поутру и бросив взгляд на пустую кровать Андресса, вспомнит все. И, скорчившись, забьется под одеяло, глуша крики боли подушкой, задыхаясь от сдавивших горло рыданий. Не придет в школу, не явится на репетицию драмкружка, объяснив позвонившему Тони, что больше никогда не вернется… На Рождество и зимние каникулы уедет к себе в Данию, приведет мысли в порядок, ну, хотя бы в его подобие, что-то для себя решит. Важное, наверно. И, встретив в следующем семестре случайно Андресса в коридоре одного, спокойно пройдет мимо, унимая идущее из груди желание стереть с его красивого лица это презрение, невольно прорвавшееся сквозь идеальное равнодушие. Мы любим людей за то добро, которое им делаем, и ненавидим за то зло, которое им причиняем. Хенрик Хансен действительно любил Андресса. Но от любви до ненависти, как говорится…