Истории о Билли Брук

1. Он проводит на кухне ещё около получаса. Первое время не может сдвинуться с места, тело похоже на металлический прут, только сердце живое и стучит оглушающе, так что кажется, будто во всём доме это единственный звук (так и есть на самом деле). Морису нескоро удаётся это усмирить, он насилу выравнивает дыхание, втягивая воздух глубже. Когда сердцебиение локализуется, он, ухватившись за спинку стула, опускается на его мягкое сидение и несколько минут не производит никаких движений. Потом делает глоток остывшего горького кофе, но вкус кажется ему неприятным. Морис не пил кофе два месяца и, кажется, отвык. Неприятна ему и эта тишина. Но к этому он хотя бы был готов. К чему он не был готов — так это к визиту чёртовой Билли Брук. Он не может понять этого, уложить в своей голове: что есть такое эта Билли. Почему ей так настойчиво есть до него дело. И почему, явившись ему помогать, она выглядела такой несчастной, будто сама просила о помощи. Морис поднимается из-за стола и идёт к раковине, чтобы вылить кофе, но ноги подкашиваются, и он выплёскивает напиток на пол. — Ч-чёрт. Он упирается напряжёнными пальцами в столешницу. Всего второй день, а не получается управиться даже с кружкой кофе. Отчаяние накатывает муторно, как приступ рвоты. Морис понимает, что сейчас ходить без опоры не сможет, и пытается вспомнить, почему рядом нет трости и где он её оставил. Путь получается непростым, приходится держаться за край стола, потом за стену. Боль пронизывает тело остро, будто заточенный металлический прут. Хотя в госпитале на Мориса смотрело множество людей, сейчас, наедине с собой, он чувствует себя неприятнее, но сам не знает почему. Он думал, что дома, когда никто не будет его видеть, отступит хотя бы отвращение к собственному жалкому виду. Кое-как он преодолевает большую, бесконечно тихую гостиную. На полу лежит циновка из джута, и он ощущает её жёсткость босыми ступнями. Трость стоит у входа: Морис оставил её там, когда пришла Билли. Как он прошёл через комнату без опоры? Какое-то время он рассеянно стоит в прихожей, потом вспоминает, что нужно убрать на кухне, и ковыляет обратно с тростью. С уборкой он тоже долго копается и не только потому, что ему тяжело управляться с ногами. С одной стороны Морису хочется выйти уже из этого пустого, до дурноты тихого дома, с другой — неуверенность в себе делает его слабым. Ещё каких-то полчаса назад он ощущал себя иначе, спокойнее и равнодушнее. Он привёл себя в порядок, оделся, приготовил кофе и даже сначала не замечал его неприятного вкуса, не слышал тишины. Но стоило явиться Билли Брук, как что-то внутри перещёлкнуло: он почувствовал, услышал, и от спокойствия не осталось и следа. Чёртова Билли, кем бы она ни была, одним своим присутствием может вывернуть наружу всё нутро. С ней, наверное, никогда не сможешь пережить боль, будто она — сама боль и есть. Наконец закончив с уборкой, Морис обувается и выходит из дома. Сперва он по какой-то нелепой инерции тянется открыть гараж, но тут же одёргивает себя. Машины у него больше нет, и он осознаёт это только сейчас. Надо бы вызвать такси, но сбережений почти не осталось. Он медленно идёт к остановке и садится на автобус. Когда Морис добирается до кладбища Святой Марии, начинает накрапывать дождь. Он не бывал здесь со времён похорон, да и тогда был в таком болезненном состоянии, что сейчас не может сориентироваться сразу куда идти, стоит, крепко стиснув трость, и старается перебороть нарастающий приступ беспокойства. Вспоминает, что не принял лекарства. Проклятье. Наконец он решает просто идти, полагаясь на интуицию. Пахнет мокрой травой. Мелкие капли липнут к лицу, и это странным образом успокаивает. Небо затянуто серо-синими буграми туч до того густо, что кажется низким, провисшим над головой. Хочется окунуть в него кисть и провести по ладони. Пейзажи Морис рисовал только в художественной школе, просто потому что так было положено. Но ему всегда хотелось выходить за рамки — чтобы небо было не синим, а красным, не вверху, а внизу, справа, посередине. Не таким, как он видел, но таким, как чувствовал. Ему всегда было мало существующих форм, чтобы выразить себя, и он отказывался от форм вовсе, оставляя только цвет, эмоцию. А теперь ему вдруг хочется взять кисть и написать самое обычное дождевое небо, низкое, бесконечное, падающее на зелёное полотно травы. Добавить деревья и пятна надгробий — жизнь и смерть на одном полотне. Как это сейчас похоже на него самого. Когда Морис перестаёт думать, куда ему следует идти, путь он находит быстро. Останавливается напротив надгробия с тремя именами. Понимает, что не взял с собой никаких цветов, но, кажется, что это и не нужно совсем. Может, Билли Брук права и бессмертие совсем в другом. Не в загробной жизни, а в том, что ты сделал для других, чем запомнился. Может, ты ещё продолжаешь жить, пока тебя кто-то помнит. И даже если ты думал, что одинок, так или иначе найдётся кто-то, в ком ты продолжишься. Может, жизнь — это не что-то конечное само по себе. Эти размышления волнуют Мориса. Он садится на траву и кладёт рядом трость. Сыро, но запах дождя приятный. Морис думает, что если бы он умер тоже — что бы осталось? Тот момент, когда он едва не покончил с собой в больнице, сейчас вспомнить трудно, в голове всё сумбурно. Кажется, он хотел нарисовать свою лучшую картину, она бы стала его «Пшеничным полем с воронами» — и именно в этом была его цель. В памяти всё осталось овеянным золотом. Дождь усиливается, и становится холодно. Морис поднимается на ноги и уходит. Пара слёз смешивается с дождевыми каплями, и он беспокойно вытирает щёки ладонями. Он возвращается домой на автобусе и готовит овсянку, чтобы не принимать лекарства натощак. Всё-таки дома спокойнее. Морис решает переждать плохую погоду. 2. На следующее утро он сразу готовит завтрак и принимает лекарства. Они притупляют чувства, но сейчас Морису кажется, что это не так уж плохо. Он не спеша ест, одевается и причёсывает волосы. Погода хорошая, и у него больше нет причин оставаться дома. Это невнятное беспокойство кажется Морису глупым, ведь он не для того вышел из больницы, чтобы безвылазно сидеть дома. Он помнит, чем всё закончилось в прошлый раз. Но всё равно чувствует это. Проверяет, всё ли взял, хотя вещей всего-то: тубус с рисунками, телефон, ключи. За порог он выходит, крепко стиснув трость. Избавиться бы уже от этой штуки, но за пределами больницы он стал ходить тяжелее. Раньше Морис во всём винил больничную обстановку, её угнетающий, расписанный по часам быт. Думал, что после выписки дышать станет легче. Никакой дотошной опеки, никто не следит, почистил ли ты зубы, сходил ли в туалет, никто не меняет тебе простыни, не приносит лекарства на подносе — ты сам по себе. Но почему-то всё получается не так, и теперь Морис не знает что или кого винить. Нужно просто справляться с этим в одиночку. Сегодня он идёт в лавку. Ковыляет пешком. Она совсем недалеко от дома, но времени на дорогу уходит немало. Оказавшись внутри, Морис сразу запирает дверь, он пока не готов к посетителям. Даже сперва думает не включать свет, но тут же одёргивает себя за эту иррациональную дурь. Он останавливается посреди зала и смотрит по сторонам. Странно, но лавка ассоциируется у него с семьёй даже больше, чем дом. Морис помнит её ещё с того времени, когда только пошёл в школу, помнит, как она менялась с годами, он сам помогал красить стены несколько раз. Он спешил сюда после уроков, лавка была его волшебным королевством. Отец, когда не нужно было никуда выезжать на оценку антиквариата, почти всё время проводил за прилавком: что-то читал, заполнял документы или отпускал покупателей, а между делом отвечал на бесконечную болтовню Мориса. Он говорил всегда тихо, размеренно, носил огромные квадратные очки для зрения, в которых походил на Элтона Джона, и если Морис начинал быть слишком навязчивым, отец опускал их на кончик носа, смотрел на него внимательно и отправлял заняться каким-нибудь делом. Иногда он просто прятал шоколадку в одной из шкатулок или в ящике одного из столов и предлагал Морису её поискать, но бывало, что в лавку приносили какой-нибудь разбитый бюст или тарелку, и отец доверял ему их склеить. Когда Морис впервые вернул Цезаря без всякого следа трещины, отец посмотрел на него сначала поверх очков, потом через них и сказал: — Джерри, иди посмотри, не пойму: это я старый слепец или наш сын — юный гений? Он всегда называл жену Джерри, и хотя Мориса это смешило, такое сокращение от Марджери, конечно, подходило ей больше, чем Мардж. Она была энергичной, юркой и много улыбалась. Всегда умела задать рабочим будням праздничный настрой. Обернувшись, Морис подходит к кадке с её любимым домашним клёном. Теперь он осунулся из-за редкого полива, и стоит коснуться одного цветка, как он остаётся на ладони. Мама в шутку называла его Густавом и поставила у входа, чтобы он встречал гостей. С него Морис и решает начать. Рутинной работы в лавке, пожалуй, достаточно. Но он не готов так сразу погрузиться в рутину. Ему нужно привыкнуть. Он приносит воду и опрыскиватель, аккуратно снимает увядшие цветки и подрезает некоторые ветки. Есть что-то трепетное в этом занятии. Вот и мамы нет, а куст, о котором она заботилась, проживёт ещё много лет. — Здравствуй, Густав, — говорит Морис, как это делала Нэнси, когда заходила в лавку. Если это было холодное время года, она добавляла: не хочешь взять моё пальто? Морису хочется сползти на пол, свернуться и закрыть глаза, но вместо этого он идёт в свою мастерскую по узкой крутой лестнице. Когда-то здесь был лишь склад поломанных вещей, которые попадали в лавку разными путями, но со временем Морис изучил множество разных техник реставрации и дал каждой вещи новую жизнь. Теперь здесь насыщенно-голубые стены, полки из светлого дерева и деревянный потолок. Здесь просторно и тихо, это никогда раньше не мешало, а теперь кажется, что воздух холодный. Морис думает, что неплохо было бы включить музыку, и вспоминает, что где-то есть проигрыватель в чемодане — на продажу. Он долго возится. Находит проигрыватель в шкафу, достаёт и какое-то время бессмысленно разглядывает. Кажется странным, что чемодан жёлтый, почему-то помнилось, что он не такой яркий. Потом умащивает его на рабочем столе и включает в розетку. Из пластинок здесь только джаз, Морис и не помнит, чтобы когда-нибудь его слушал, но идти обратно по лестнице он не хочет, и потому включает Эллу Фицжеральд. Стоит, слушая задумчиво, потом оглядывается. Думает повесить тут пару картин, которые нарисовал в больнице. Без картин это как будто не его мастерская. Не его реальность. Он открывает тубус и разворачивает полотна, но, разглядывая их, чувствует себя странно, как если бы это были не картины, а его внутренние органы. Как если бы душа, боль, печаль тоже были органами и их можно было отделить от тела и повесить на стену. Раньше все это казалось ему другим, приносило лёгкость. А теперь хочется взять и запихнуть все полотна в ведро, чтобы больше никогда не видеть. Наконец он решает повесить только одну картину — портрет Нэнси, а остальные убирает в шкаф. Это была и её реальность тоже. Стол у окна, домашнее задание на завтрашний день, запах песочного печенья. Иногда во время рисования она покачивала ногой под столом и напевала эту бесконечную французскую песенку, пока Морис к ней не присоединялся: Lundi matin, le roi, la reine et le p'tit prince Sont venus chez moi pour me serrer la pince. Comm' j'étais parti, le p'tit prince a dit : «Puisque c'est ainsi nous reviendrons mardi!»…* * С утра в понедельник король, королева и маленький принц пришли ко мне поздороваться. Но меня не было дома, и маленький принц сказал: «Ну что ж, зайдем во вторник!». (Далее песенка повторяется про остальные дни недели, а в воскресенье принц говорит: «Что ж, мы больше никогда не придём!») Теперь Морис слушает джаз из проигрывателя в жёлтом чемодане, и реальность совсем другая. В мастерской ещё осталась работа, которую он не доделал: большая повреждённая картина с Дрезденским пейзажем — копия Бернардо Беллотто, сломанный стул из красного дерева, на столе лежат осколки бирюзового блюда мистера Гудмана. Морис решает начать с осколков. Даже здесь что-то напоминает ему о Билли Брук. Лучше поскорее избавиться от этого блюда, и без того уже тут залежалось. Он протирает все осколки, берёт клей и кисточку и приступает к делу. Негромко играет «Апрель в Париже», и Морис старается уловить этот спокойный, расслабленный лад, но понимает, что ничего не выходит. Руки совершают работу автоматически, словно в отрыве от головы, которая никак не может погрузиться в дело. Мешает постоянное туманное беспокойство, похожее на зуд. Как будто за спиной пустая комната с открытой дверью, и Морис не может почувствовать себя в безопасности. Но вся мастерская вместе с дверью у него перед глазами, а за спиной только стеллаж с инструментами. Он отрывается от дела и, уткнувшись локтями в стол, запускает ладони в волосы. Почему не получается погрузиться в работу сейчас, хотя всего несколько дней назад это было так легко? Ведь тогда его положение было хуже, чем теперь. Или нет? Он приехал из больницы на такси вместе с Билли, и она находилась в лавке почти всё время, пока он занимался часами. Он был здесь не один, а со всегда спокойной, скупой на эмоции Билли, которая не произвела и звука, даже когда он причинил ей боль. Маленький хрупкий человек с какой-то поразительной силой внутри. Морис думает, как много странного и жуткого он узнал за два месяца об этой девчонке. Она совершенно точно самый ненормальный и удивительный человек, из всех, кого ему доводилось знать. Есть в ней что-то невыразимо жалостливое. Вспоминается её вчерашний визит, и Морису становится не по себе. Он не может сейчас думать об этом, он не готов. Снова берётся за осколки. Ну уж нет, так просто он не сдастся. 3. Третий день Морис проводит в лавке. Он берётся на рутинную работу, но уже на стадии уборки едва не разваливается на куски. За два месяца скопилось много пыли, и Морис буквально не находит в себе физических сил, чтобы со всем этим управиться. У него невыносимо болят ноги. Вернувшись домой на обед, он на два часа проваливается в сон. Потом нужно разобрать счета и оценить размер скопившихся долгов, проверить почту и ответить на важные письма, а ещё понять, как у отца была устроена документация, потому что Морис никогда раньше не имел с этим дела. Но он никак не может сосредоточиться. Временами его одолевает ностальгический ступор, он просто сидит и смотрит перед собой, вспоминает о чём-то, но потом возвращается это ноющее беспокойство, и он одёргивает себя, заставляет снова вернуться к делам. Эта беспомощность, неумение справиться с самим собой вызывают у него неуёмное раздражение. Морис ненавидит слабость. Он всегда был к себе требователен, ему не хватало простого «хорошо», он много работал и учился, чтобы добиваться лучших результатов. То, что происходит с ним сейчас, похоже на пытку. Когда нервные слёзы начинают душить его, Морис оставляет всё как есть и уходит домой. Разогревает что-то из морозилки на ужин, принимает лекарства и ложится спать. Капсулы помогают уснуть быстро, но спит Морис долго, липко, и двенадцать часов спустя он не чувствует бодрости. Не чувствует желания вставать и что-либо делать. Тело будто ватное, но вместе с тем и тяжёлое, словно свинец. После обеда в лавке Морис раздаёт то, что отремонтировал в первый день. Забирая своё многострадальное блюдо, мистер Гудман снова говорит слова, от которых болит горло. Он жалостлив, вероятно, из добрых побуждений, но жалость неприятна Морису, жалости к себе с него уже достаточно, это худшее проявление слабости, что ему известно. Весь первый месяц в больнице он только и делал что отвратительно жалел себя. Но от этого ему никуда не деться ещё долго, такова уж человеческая натура — все норовят высказать, как им жаль его, напомнить, как он несчастен и одинок, жалость окружающих снисходительна. Мадам Дюваль, которая забирает свой стул, спрашивает бордовыми губами: — Ох, Морис, милый, как же вы справляетесь? Хотя ну что, в сущности, изменится, если она об этом не спросит? Только ему не придётся врать, что он ничего, как-то справляется. Даже чопорный мистер Аронофски в белой шляпе, забирая Дрезденский пейзаж, не выказывает своей привычной придирчивости, не разглядывает картину, опустив к ней аристократически прямой нос, а лишь бегло смотрит, кивает и даже порывается оставить сдачу, на что Морис реагирует несдержанно, резко, а потом извиняется. Он надеялся, что с людьми станет легче, а выходит наоборот. Всё идёт к чертям. Морису снова хочется запереться в доме, забраться под одеяло и никого больше не видеть, ничего не знать. У него поднимается температура, его тошнит от еды, и он забывает принять капсулы, бессильно падает на кровать, но не может уснуть на этот раз. Где-то между четвёртым и пятым днём, находясь вместо сна в бурном оцепенении ума, Морис ищет корень зла, источник своих мучений, и понимает, что всё это началось тем утром, когда Билли Брук переступила порог его дома, когда она бросила ему под ноги эти слова, настолько в своей сущности жуткие, что он предпочёл забыть о них, заблокировать внутри и неизбывно мучился всё это время, не находя себе ни места, ни покоя. Морис, человек, который наполнен любовью к работе, к семье, к жизни, был настолько жесток, что довёл добрейшую, всегда безвозмездно заботливую Билли до того, что она сказала ему: знаешь, может, было бы лучше дать тебе умереть... Ему самому было так больно, что он в ответ причинял эту боль единственному близкому человеку и бессознательно упивался страданием, вероятно, превышающим его собственное. Осознав это, Морис безудержно рыдает в подушку. Наутро, измаявшись, не позавтракав, снова забыв о лекарствах, он выходит из дома рано, но дорога занимает целую вечность, ноги больные и непослушные, тело изломано жаром, а беспокойство внутри растёт подобно лавине, и Морису кажется, что сейчас он свалится и умрёт прямо посреди улицы, так и не успев найти этот чёртов дом, потому что все прибрежные переулки похожи один на другой. Но он вспоминает, как Билли просила его не умирать, как откровенно, похоже на молитву, это прозвучало. Сколько раз ей приходилось умирать, даже страшно подумать, и в тот день, не приди она в его палату, это стало бы и её смертью тоже. Морис чуть было не убил её тогда, и теперь он стоит посреди улицы, навалившись на треклятую трость, закрывает глаза и, насилу выравнивая сбитое дыхание, говорит себе, что единственный удачный шанс умереть он уже упустил ещё в той аварии, когда погибла его семья, и даже если придётся обползти всю старую часть Оквилла, он больше не позволит себе сдаться. — Извините, я могу вам помочь, молодой человек? — слышит он женский голос и открывает глаза. Пожилая дама, возделывающая клумбу с алыми розами, смотрит на него тревожным взглядом. — Здравствуйте, я ищу дом Бруков, — бормочет Морис едва слышно. — Может быть, вы знаете, где он?.. — О, конечно! — отвечает дама, и выражение её лица сглаживается. — Вы его уже нашли, он прямо за этим деревом. — Спасибо большое, — отвечает Морис, облегчённо выдохнув, и ковыляет к дому. Он поднимается на крыльцо и нажимает на кнопку звонка. Сердце у него в этот момент стучит так гулко, что буквально звенит в голове, и голос появившегося на пороге Марвина он слышит будто через стекло. — А, Морис! Ну наконец-то! Проходи. Билл, это Морис! Давай быстрее, а то он сейчас свалится в обморок! Билли появляется в прихожей со своим привычным угрюмым видом. Увидев Мориса в таком состоянии, она растерянно вытягивается, делает шаг навстречу, но не решается ничего сказать. Морис тоже ничего не говорит, он, отставив в сторону трость, сходу с судорожным беспокойством обнимает хрупкое тело Билли, прижимается горячими губами к её виску, и в этот момент испытывает такое сильное облегчение, будто сбросил с себя тяжесть железной брони. Билли вздрагивает и неуверенно, неумело обнимает его в ответ, от неё пахнет кленовым сиропом, на ней очередная дурацкая рубашка, и она говорит: — У тебя жар. Я сделаю тебе укол, идём. Только сними обувь. Ничего не спрашивает, не выказывает жалости, молча смотрит, как он расшнуровывает кеды, и Морис понимает, почему он чувствовал себя лучше в госпитале, почему не испытывал к себе отвращения: спокойное отношение Билли к его слабости было утешением. По лестнице он идёт медленно, снова с тростью, Билли молча ждёт его у входа на мансарду, потом берёт аптечку и заправляет шприц жаропонижающим лекарством. Марвин и Нейтан остаются внизу, молча переглядываются и прислушиваются. Когда становится понятно, что Билли в самом деле повела Мориса к себе в комнату, Марвин не выдерживает. — Чудеса! — восклицает. — Даже мне запрещает в своей комнате сидеть! — А меня никогда не обнимала, — говорит Нейтан. — Вас обнимала когда-нибудь? — Один раз. Восемь лет назад. Нейтан смеётся. Продолжая переговариваться уже тише, они возвращаются на кухню, больше их не слышно. Морис опускается на кровать, Билли садится рядом и кладёт его руку себе на колени, делает укол. Её прикосновения ощущаются приятной прохладой на горячей коже. Морис чувствует расслабленную мягкость тела, и пока Билли убирает аптечку, он ложится на кровать, буквально проваливаясь в подушку головой. — Спасибо, Билли, — говорит он наконец. — Мне без тебя было очень плохо. Она укрывает его одеялом, осторожно гладит по волосам, и Морис погружается в сон. 4. Услышав автомобильный сигнал, Морис почти сразу выходит из дома, он уже обулся и взял сумку. Останавливается только из-за трости, не зная что с ней делать. Всё же решает взять на случай, если придётся много ходить. Без неё он управляется уже вполне неплохо, пусть ходит не очень бодро, но ноги почти не болят, только утомляются быстрее обычного. Вот и сейчас Морис идёт к машине, неся трость в руке. Билли открывает ему дверь сзади и пододвигается на середину сиденья, чтобы он мог сесть у окна. У второго сидит довольный Ной. — Доброе утро, — говорит Морис несколько смущённо, хотя такую рань сложно назвать утром, ещё темно и прохладно, но Марвин и Нейтан здороваются с ним бодро, только Билли в своей манере угрюмо говорит: здравствуй, Морис. Он кладёт трость на пол, усаживается, небольшую наплечную сумку с альбомом и прочими мелочами оставляет у двери. Ной издаёт короткий скулёж, призывая скорее ехать, и стоит только джипу тронуться, как он сразу же высовывает голову в окно. — Всё в порядке? — спрашивает Марвин, и Морис кивает. Он умащивается удобнее и теперь соприкасается с Билли плечом, она смотрит на дорогу через лобовое стекло, слегка вздрагивает, но отстраниться некуда, ей пришлось поменяться местами с Нейтаном, чтобы сзади получилось поместиться втроём. — Вижу, что не завтракал. Билл, там сзади. — Может, он тоже не хочет завтракать в четыре утра, — бубнит Билли, но всё же достаёт большой металлический термос и бумажный свёрток, отдаёт Морису. — Кто не хочет завтракать, идёт пешком. — А я и сказала, что пойду, — совсем тихо бормочет Билли. — Так, что ещё за шуточки! Нейтан тихо смеётся, а Билли замолкает. Морис открывает термос, там черный чай с мятой, он наливает в крышку немного. В свёртке оказывается два панкейка. Есть и вправду не очень хочется, но он делает это молча, стараясь сильно не шуршать, потом достаёт из сумки пакетик с капсулами и запивает две штуки чаем. Когда ему предложили отправиться в небольшое путешествие на выходные, он растерялся, но Марвин уверил, что в поездках действует полная демократия, хотя Билли тут же поправила, что неполная, а он сказал, что демократия вам не карт-бланш, и добавил: — Так что ты едешь, и это не обсуждается. Теперь Морис сидит рядом с Билли, ей, кажется, не особо от этого комфортно, и он думает, что, может, не стоило соглашаться, но проходит время, они выезжают за город под невесть какое старомодное, тихо поскрипывающее из динамика кантри, и её плечо наконец расслабляется, а тогда и Морис расслабляется тоже, чуть сползает по сидению и вытягивает ноги. — Поедем через Квебек, — говорит Марвин. — За ним на берегу реки есть отличный заповедник, помнишь, Билл, мы там сто лет назад бывали осенью, смотрели на птиц? — Снежных гусей, — уточняет она. — Точно! Ты когда-нибудь там бывал, Морис? — Нет, я, если честно, никогда не путешествовал, только пару раз ездил с отцом в Торонто за товаром для лавки. — Через Торонто сейчас тоже проедем, там со стороны даунтауна необычный вид. Но это всё ерунда, чтобы увидеть Канаду, надо выбираться за город. — Есть ещё в Канаде места, где вы не бывали, Марвин? — спрашивает Нейтан, и он рассказывает, что западную её часть объехал без Билли, а вот на севере совсем не бывал. Эта спокойная дорожная болтовня втягивает Мориса в путешествие сильнее, чем он мог бы подумать. Общество семьи Билли всегда сперва кажется ему несколько странным, а потом комфортным, и он снова упускает переходный момент. Больной и ослабленный, он провёл в доме Бруков четыре дня, и за это время его выпускали, только чтобы погулять с псом, но он довольно скоро с этим смирился. Билли следила за его температурой и распорядком приёма лекарств, она каждый день заглядывала в лавку полить клён, и принесла оттуда корреспонденцию, бухгалтерские книги и другие бумаги, чтобы Морис мог в них разобраться. И ещё принесла альбом и краски, так что он спокойно работал, а в остальное время спал или рисовал. В эти дни его не раздражали ни тишина, ни что-либо ещё. Он привык к атмосфере в доме, к совместным завтракам и ужинам, к громкому голосу Марвина, визитам его гостей. Он постепенно восстанавливался и втягивался в режим жизни. Поэтому когда в пятницу утром Билли сказала, что Морис выздоровел, он провёл целый день в лавке один, наводя там порядок, и это не было для него утомительным. При въезде в даунтан Торонто плечо Билли снова напрягается, Морис и сам вытягивается, чтобы посмотреть в окно. Вид такой, будто это никакая не Канада, а футуристический город где-нибудь на другой планете: вокруг сплошь стеклянные, густо насаженные небоскрёбы разных форм, отражающие сизое предрассветное небо, а торчащая над ними телебашня похожа на гигантский космический корабль, и из-за того, что трасса возвышается над обычной дорогой, всё это нагромождение ощущается совсем близко, как на ладони. Вид холодный, жутковатый, но взгляда от него отвести невозможно, захватывает дух. — Надо же, я его с такой стороны и не видел, — говорит Морис. Он открывает окно и тоже высовывает голову, чтобы посмотреть вверх, где небоскрёбы тают в небе. Интересно, как там на последнем этаже? Он стукается виском об машину, когда прохладная ладонь Билли касается его запястья. Но только он забирается обратно, как руку она кладет снова себе на коленку, ничего не говорит, не смотрит. — Держись крепче, чтобы штаны не слетели, это только начало! — смеётся Марвин. Но дальше вид за окном спокоен: когда заканчивается даунтаун, Торонто становится похожим на Оквилл, а когда заканчивается и Торонто, остаются только дорога и небо с россыпью редких облаков, похожих на клочки пуха. Рассвет они встречают как раз в таком пространстве — где куда ни глянь, всюду этот пылающий горизонт. Морис закрывает глаза, но по-прежнему видит солнце, и он думает, что нужно будет обязательно написать это акварелью. А потом его голова соскальзывает на плечо Билли, и он погружается в расслабленную дрёму. — Bienvenue au Québec! (Добро пожаловать в Квебек!) — слышит он в следующий миг, и открывает глаза. За окном светло, копошатся люди, за рулём сидит Нейтан, а Марвин, повернувшись, назад, улыбается. — Так, ребята, мы прихватим еды на обед, можете пока немного прогуляться по центру. Морис поднимает голову, потирает лицо ладонями. Билли, кажется, всю дорогу так и сидела ровно и неподвижно. Она берёт сзади поводок и пристёгивает к ошейнику Ноя, потом вешает на шею старый фотоаппарат на кожаном ремешке. Выйдя на улицу, Морис какое-то время просто стоит и смотрит по сторонам. Снова всё другое, необычное, и нужно привыкнуть. Сразу видно, что город основали французы — он больше похож на европейский этими узкими улицами, сплошь застроенными цветными, прижатыми друг к другу домиками с маленькими окнами, яркими дверями и острыми крышами. Здесь старая брусчатка и цветочные горшки, вывески на французском, и опять в руки просится кисть: окунуть вон в тот жёлтый навес, в эти красные петуньи, наполнить музыкой и брызнуть по холсту. Билли как раз подходит к музыканту, который играет на арфе. Она стоит, смотрит внимательно на скользящие по струнам пальцы, а Ной послушно сидит рядом и нюхает арфу, шляпу с деньгами, воздух. Морис так бы их вдвоём и нарисовал, как островок тишины посреди оживлённого, наполненного туристами города. Может, он себе просто так придумал, но когда подходит к Билли, кажется, что и правда вокруг становится тише, остаётся только музыка. Он садится на лавку рядом с музыкантом, достаёт из сумки альбом, простой карандаш, и пока есть время, делает быстрый эскиз, чтобы не забыть. — Не нужно меня больше рисовать, — вдруг говорит она, и Морис поднимает голову, но вопль Марвина отвлекает его внимание. — Мы купили огромный пирог с тремя видами мяса! Поехали, поедим уже на месте. — Дай мне, пожалуйста, доллар. Билли протягивает ладонь, и свёрнутую купюру, которую Марвин достает из кармана, она расправляет и кладёт в шляпу. Отойдя в сторону, делает снимок на свой фотоаппарат. Потом они все вместе возвращаются в машину. До небольшого заповедника на берегу реки Святого Лаврентия добираются меньше, чем за час, и здесь уже Морису приходится взять с собой трость, потому что они оставляют джип и много идут пешком. После Торонто, после Квебека, каждого по-своему поразительного, Морис вдруг оказывается в месте настолько простом, настолько естественном, что понимает, о чём говорил Марвин, — нужно выбраться за город, чтобы увидеть Канаду. Присутствие человека здесь не бросается в глаза, можно долго идти и никого не встретить, и даже тропинки и старые деревянные помосты, упрощающие подъём по покрытому густым лесом холму, кажутся частью природы. Когда Морис устаёт идти, все усаживаются на широкую скамью и съедают пахучий сытный пирог, запивая его чаем. И вот Морису уже не хочется рисовать, не хочется думать — только смотреть, дышать и напитываться этим ощущением лёгкости, свободы. — Там повыше есть смотровые площадки с видом на заповедник, кто рискнёт? Морис не уверен. Увидеть заповедник с высоты ему хочется, но если разболятся ноги от сложного подъёма, идти он потом не сможет совсем, только сказать об этом вслух неприятно. — Вы идите, а мы тут посидим, — отвечает вместо него Билли и отдаёт поводок Ноя. Они оставляют вещи, Марвин, конечно, отпускает напоследок шутку, мол, следите, чтобы еноты ничего не спёрли. И вот они уже почти уходят, когда Нейтан вдруг оглядывается и окликает Мориса. — Мы рады, что ты с нами, — говорит он, и Морис растерянно, изумлённо ещё долго смотрит ему вслед. Когда он оборачивается, Билли стоит возле молодого оленя с белыми пятнами на рыжих боках. Он слизывает с её ладони очищенные орехи, жуёт. Его маленькие неокрепшие рога похожи на плюшевые. Билли осторожно гладит его по длинной шее, но стоит Морису подойти, как олень тут же драпает прочь. — Как это у тебя получается? — Я не знаю. Билли возвращается к скамье, и он садится рядом с ней. Какое-то время они сидят молча, слушая звуки леса. Морис думает, что Билли, наверное, может просидеть так и целую вечность подряд, но понимает, что сам не может. Теперь, когда они остались вдвоём, что-то внутри начинает его беспокоить. Он потирает лицо ладонями и поворачивается. Закинув колено на скамью, смотрит на Билли. Она стягивает кеды и садится по-турецки. Её, кажется, ничем не пронять, но Морис знает, что это не так. — Знаешь, Билли, всё-таки хорошо, что ты тогда вышла из сестринской, — говорит он. — А представь, если бы мы в тот день умерли. И ничего этого не было бы. Ни неба, ни леса, ни всей Канады. Представь, что весь мир умер бы. Ему, наверное, больно каждый раз умирать. Билли поворачивается. Может, впервые за всё время она смотрит Морису в глаза.