Паранойя Бакуго Кацуки

Мидория плохо понимает что происходит, на самом деле.   Между ним и Кацуки никогда не было определенности и чего-то… постоянного. Устойчивого. Того, в чем нельзя сомневаться.   Даже их дружба. Это Изуку мог назвать Кацуки другом, не задумываясь, а вот Каччан… Мидория сильно сомневается в этом.   Но годы шли, и изменилось многое – Мидория даже обернуться не успевает, как приходит в себя в почти болезненно крепких объятиях Бакуго.   На самом деле, это похоже на какую-то шутку, притом не очень смешную. Шутку над чувствами Деку, конечно же – какие у Каччана могли быть на него намерения? Да никаких.   У него нет проблем с популярностью, в том числе и у противоположного пола. Хоть и не такая, как у Тодороки, но явно не потому, что Каччан менее привлекательный. Да одного его обычного хищного оскала хватит, чтобы отбить охоту незадачливым девочкам дарить валентинки и слать восторженные письма.   Когда они проходили пару лет назад стажировку вместе – да, было и такое, - недолго снимали квартирку, поделив пополам и без того копеечную стоимость. Им обоим было не особо много нужно – только бы куда прийти и завалиться спать, да и все. И чтобы не мешали.   Сосуществовали они на удивление комфортно весь свой короткий срок стажировки. Даже по бытовухе они не парились, по очереди выполняя свои домашние обязанности.   Единственное, что скребло изнутри чем-то томительно-острым, так это редкие, но запоминающиеся посиделки Каччана то с одной компанией, то с другой. Приходил он всегда после них пьяный вдрабадан и вечно вытворял всякое такое, от чего даже ему было стыдно наутро.   Изуку помнит, как в первый раз Каччан положил на его спину тяжелые спьяну руки, соскользнул вниз, насилу проговаривая «гребаный тупой Деку, херли ты там возишься» и притянул к себе. Так, что не вырваться, даже если постараться.   Так и получилось то… что получилось. Хмельной, непривычно молчаливый Кацуки был настойчив, но не груб: волок за собой, валился сверху или валил на себя, шумно дышал в шею и плечи, вылизывая и покусывая кожу то тут, то там. Мидория – кстати говоря, трезвый, как стекло, - всегда молча принимал все, что он вытворял, даже когда чувства проходились уж совсем на грани отвращения и обиды.   Например, первое проникновение пальцами – неловкими, грубыми от выпитого и от нетерпения – показалось Изуку просто ужасным. Так вот они какие, прелести этой стороны гомосексуальных отношений… он тогда не знал эту сторону жизни и не особо хотел знать, если честно.   Из опыта у него был только один раз с незнакомой ему девушкой из соседнего агентства. Глупо тогда получилось, они напились и наскоро перепихнулись в спальне не пойми кого, да и вообще не пойми как. Наутро он не помнил почти ничего, да и девушка эта, судя по ее улыбке, не была им впечатлена. Изуку потом за километр обходил ее агентство, попросту сгорая от стыда. Он даже толком не осознал, что лишился невинности – да еще и таким нелепым образом.   Это даже рядом не стояло с тем, что происходило с Каччаном. Мидория даже не помнил, какова женская грудь на ощупь – поэтому то, как твердая, рельефная грудь Кацуки горячими плитами придавила его сверху, обожгло почти физически ощутимо. Как и давление его тяжелых ладоней и упругое сопротивление губ и языка.   Мидория весь потерялся в нем. В частности, в проявлении его, черт знает, чувств? Как ни парадоксально, но почему-то в совершенно невменяемом состоянии Каччан будто бы забывал… злиться. Будто снимал какую-то маску, какой-то свой защитный слой. Нет, конечно, он и матерился, и глухо костерил Изуку на чем свет стоит, если все шло не так, как ему того хотелось.   Просто он становился… другим. Его вечная грубость сглаживалась, мутируя в порывистость и страсть, а иногда – в самое настоящее неистовство. Его руки давили сильно – но не до боли; он кусался, царапался, порой мог звонко шлепнуть до вскрика, до боли – но он никогда не перегибал палку. Даже смотрел он своими пьяными зенками как-то осоловело, тепло, но не зло и не высокомерно.   Наверно, Мидория не покривит душой, если скажет, что именно Каччан был первым. И единственным – по крайней мере, среди парней.   Потому что когда стажировка кончилась, кончились и их хмельные близкие ночи. Они разъехались с полной уверенностью, что произошедшее не оставило в них глубокого оттиска, что все пройдет и забудется. Останется только их сомнительная недодружба и редкие диалоги в фейсбуке.   По истечении трех лет, казалось бы, так и произошло – воспоминания будто занесло толстым слоем снега, и они не всплывали. Ну, большую часть времени.   Но время было именно что снегом – потому что когда они снова встретились на дне рождения дочери Киришимы, будто под настойчивым весенним солнцем растаяло время и расстояние, как маленький сугроб.   Как они дошли до квартиры Каччана, Мидория толком и не помнил. Из переплетения рук и спутанной одежды невозможно было выбраться, да и не хотелось. И хоть Изуку не то чтобы был одинок все эти годы, да и не то чтобы он без оглядки провалился в то, что возникло между ними, но сердце билось оглушительно и почти больно, а мысли и сомнения плавились под прикосновениями взрывных рук Кацуки, под давлением его жадного взгляда.   И теперь Изуку приезжает к Каччану, или он приезжает к Изуку. И хоть это и бывает не чаще одного раза в несколько недель, каждый раз получается как в первый, потому что они успевают соскучиться друг по другу до такой степени, что даже усталость оттесняется на второй план.   Но Мидория – до сих пор, сука! – понятия не имеет, что это за отношения у них такие. Вроде бы они вместе, а вроде бы и нет. Вроде бы они друзья, а вроде бы… скорее, друзья с привилегиями. Они не пара, нет – но это все равно ранит, все равно это неприятно и даже больно. Но если бы у Изуку бы спросили напрямую, что же он чувствует к Кацуки, то он бы не смог сказать ничего внятного. Потому что боится даже подумать на эту тему.   Наверно, это можно назвать привязанностью. Да, в груди разливается тепло каждый раз, как Каччан жмется к нему во сне, смешно и трогательно посапывая и хмурясь. Так он очень похож на обиженного маленького ребенка и напоминает того самого Каччана, которого Деку считал своим другом все детство.   Ему нравится то, как Каччан готовит – готовит для него, и эта мысль не перестает биться у него в голове и груди каждый раз, как он пробует его стряпню. Притом Бакуго каждый раз смотрит пытливо, чтобы увидеть его реакцию, угадать по мимике и взгляду, нравится еда или нет. Конечно же, он никогда в этом не сознается, это же Каччан.   Мидория привык к тому, насколько порывист и нетерпелив Бакуго и в постели. Тому всегда мало, всегда нет места сдержанности и такту, но Изуку и не против, ведь огонь, рождаемый руками Кацуки, наполняет его изнутри каждый раз, и он чувствует, что жив. Что нужен.   Что ему дорог Каччан, что он стал ему незаменим. И это страшно, очень страшно, ведь Изуку понятия не имеет, что скрывается за страстью и вечной похотью в теплом взгляде ярких, хищных глаз.   Есть то, что не меняется от раза к разу каждый раз, как они занимаются сексом («близки» -  предпочитает думать про себя Деку; «трахаемся» - наверняка считает Каччан): Бакуго всегда предпочитает активную роль. Не то чтобы они оба были против расклада наоборот. Даже Изуку понимает, что Кацуки не отмелетит его за поползновения в эту степь.   Бывает и такое, что тот сам – но невзначай, конечно, без намека – во время прелюдии или самого секса, весь потный и взъерошенный больше обычного, кладет руки любовника куда надо, а Изуку хоть и робок, но явно не глуп.   Один, два, даже три пальца внутри Бакуго терпит стоически, рук не отдергивает, и иногда выходит так, что даже в то время, как он трахает Изуку как полагается, лежа сверху и распирая изнутри членом, Мидория тоже в каком-то смысле перетягивает на себя активную роль. Как еще можно объяснить то, что Кацуки весь содрогается каждый раз, когда Изуку раз за разом надавливает подушечками пальцев на ту самую точку внутри, провоцируя его – их обоих – на крышесносящий оргазм?   Но вопрос о смене позиций не встает до сих пор. Будто бы их и так все устраивает.   Отчасти это, конечно, так. Но все больше Изуку начинает казаться, что все, что Каччан мог ему сказать так, невербально, он уже сказал. Дело было даже не в том, чей член окажется в чьей заднице. Нет, явно не в этом…   Проявить инициативу? Показать вовлеченность? Показать, что происходящее между ними для Деку тоже важно? Что их близость не заканчивается тем, что Кацуки берет то, что ему нужно, а Изуку просто подставляется, потому что ему больше нечего отдавать, кроме покорности?   Деку будто находится в «безопасной зоне». Прячется в «домике», довольствуясь иллюзией того, что пока Бакуго раз за разом раскладывает его в позе морской звезды, то и дело прихватывая зубами все, что попадется, их секс ради секса им же и остается.   В конце концов надоедает этот глупый расклад. Страх показать свои чувства, неуверенность в ответной реакции Каччана уже давно растворился в их касаниях, взглядах, ласке. В конвульсиях и сдавленных стонах Бакуго, принимающем в себя пальцы.   Мидория не спешит на этот раз. Твердой хваткой на бедрах распластавшегося под ним любовника обозначает все свои намерения. Он ловит неясный удивленный вопрос в полупьяном от удовольствия взгляде Бакуго, но глаз не отводит, как сделал бы раньше – а проникает глубже, массирует кругами выпуклый бугорок простаты, одновременно с этим раскрывая рот и заглатывая твердый и почти ненормально горячий член.   Минет явно не конек Изуку: он давится, челюсть быстро устает, глаза заволакивает пеленой выступивших слез, он не может контролировать слюну, которой натекает просто прорва. Но с паршивой овцы и шерсти клок – все стекает вниз, к дрожащим краям до предела раскрытого ануса, отчего возвратно-поступательные движения пальцев внутри начинают сопровождаться смущающими в своей пошлости хлюпаньями.   Изуку впервые так старается, впервые берет на себя так много. Он чувствует, что доводит Каччана до предела – это видно по напряженному до выступивших кубиков пресса животу любовника, по рваным беспорядочным подмахиваниям бедер навстречу, а еще – по почти угрожающему рычанию Бакуго, приглушенного ладонью.   «Да прекращай возиться и вставь свой хер куда надо, идиот Деку!!» - резонирует в ушах обоих почти физически ощутимо. Но Кацуки не скажет такого. Даже если Изуку все прекратит и откатится набок, дав понять, что ему это не нужно, он промолчит. Задавит в себе возмущение, но не скажет вслух, не попросит.   По подрагиванию чужой плоти во рту и участившемуся поверхностному дыханию Мидория понимает, что тянуть дальше некуда. Да и не хочется – собственный член ноет, обделенный вниманием, он настолько влажный и болезненно налитой, что хочется выть.   Поэтому, напоследок потеревшись щекой о твердый теплый живот Кацуки, Изуку выпрямляется, ложась сверху неотступно, тяжело, чтобы дать понять – обратного пути нет и не может быть.   По почти ненавидящему взгляду Кацуки понятно, что медлить дальше смысла нет. Остается только, как следует приладившись, вмазаться в мокрый, тщательно растянутый проход плавно, но до конца.   Яйца сводит от желания кончить сразу же, прямо в горячую пульсирующую тесноту тела Каччана, который все же не может сдержать протяжного, немного злого стона, заглушенного прижатой до белизны суставов рукой. Мидория смотрит на Бакуго не отрываясь, считывая любую, даже незначительную эмоцию, а ведь сейчас их навалом у них обоих.   В первую очередь ему хочется доставить удовольствие именно Каччану. Ему всегда казалось, что активная роль подразумевает именно это – заботу о партнере. Но Бакуго явно не до нежностей сейчас.   Лицо у него красное, как светящаяся новогодняя игрушка; на лбу и висках волосы слиплись от пота; так и не убранная ото рта ладонь раздражает Изуку до белых мушек в глазах. Поэтому он просто-напросто отодвигает ее в сторону силой, несмотря на сопротивление и злость во взгляде Кацуки. Но уверенность и решительность Мидории чувствуется во всем – в том числе в неожиданно мощном, почти грубом толчке, припечатавшем его бедра о бедра Кацуки со звонким, пошлым шлепком.   Вырвавшийся на свободу вскрик Бакуго льется в уши Мидории сладкой песней, хотя в севшем и хрипящем голосе нет ничего милого. Но Изуку толкается еще, и еще, заполняя звуком мокрых шлепков всю комнату, поднимая подрагивающие ноги Кацуки себе на плечи и наваливаясь сверху всей тяжестью своего раскачанного, почти девяностокилограммового тела. Он нисколько не сомневается в том, что гибкости Бакуго хватит на то, чтобы даже закинуть эти самые ноги хоть за уши; конечно же, Кацуки не сопротивляется, хоть и ерзает, закатив глаза и шумно дыша.   Да, это почти как живая бабочка, нанизанная на иголку, но только Каччан, нанизанный на член. Вот это действительно зрелище, которым Изуку не собирается ни с кем делиться.   Размеренный ритм дается ему очень и очень нелегко, но он по своему опыту знает, что боль - не всегда лучшая приправа к первому опыту анального секса в принимающей позиции.   Отлично видно, какой пыткой для Каччана приходится это удовольствие. Возбуждение перестает быть поверхностным и ярким, как от стимуляции члена – оно смещается внутрь, накапливается, как вода в плотине, которую вот-вот прорвет.   Изуку знает наизусть все эти ощущения, как и то, что сейчас нужно Кацуки.   Спустив одну отяжелевшую ногу со своего плеча, Мидория смыкает ладонь на мокром, болезненно напряженном члене Бакуго, дрочит ему в такт своим движениям, которые становятся быстрее, размашистее.   Кацуки, наконец, стонет – с ноткой недовольства, будто проиграл в каком-то важном поединке, но Изуку порядком устал от этих игр в поддавки, поэтому сам тоже не сдерживает стоны, попеременно сменяющиеся хриплыми вздохами.   В противовес сексу, который уже скорее напоминает яростную животную случку, прикосновение раскрытых губ Каччана к сжатым от натуги губам Изуку почти невинное, как в первый раз в академии, после которого они оба с ужасом разбежались, пряча стояки и нахлынувшие на обоих эмоции.   Мидория благодарно стонет в рот любовника, всасывая выставленный навстречу язык, одним махом стирая всю целомудренность поцелуя. Зажмуривая глаза до цветных мушек под веками, Кацуки на одной длинной громкой ноте рычит, до синяков сжимая плечо Изуку.   Выражение лица у него настолько улетевшее, что Изуку даже беспокоится – а не стало ли ему плохо? Он намеревается вытащить свой член, который, кажется, вот-вот взорвется, но Кацуки, сверкнув глазами, обхватывает его за талию ногами так, что не вырваться.   - Опять убегаешь, трусливый ублюдок? – он хрипло усмехается, запрокидывая голову. Изуку не видно его глаз, а значит – нельзя понять испытываемые им эмоции до конца.   И это бесит больше, чем высказанная в лицо подначка. Наверно, отчасти из-за этого Деку теряет контроль: начинает вбиваться так, что макушка Бакуго упирается в изголовье и елозит в такт толчкам. Почему они не взлетели к хуям собачьим в воздух? Кацуки весь взмокший и раскаленный, у него по лицу пробегает судорога, болезненная гримаса бескрайнего кайфа, скорее похожего на боль. Они должны просто пропитаться нитроглицериновым потом Каччана, влиться друг в друга, стать одним целым. И взорваться, расщепиться на атомы.   Но этого не происходит с ними обоими - только с Деку. Оргазм разъебывает его так, что на пару секунд кажется, что отнялись все способности как-то связно мыслить. Перед глазами кружится самодовольная ухмылка Каччана, которая так и говорит – что, опять проиграл?   Активу полагается кончать после пассива, это так. Но Мидория не намерен оставлять все как есть. С влажным хлюпом вытащив все еще полутвердый член, он спускается вниз, широкими движениями расслабленного языка вылизывая шею, грудь, твердые соски, проступивший холмиками пресс, косые мышцы, которые, изгибаясь, ведут вниз, к обнаженной красной головке члена.   Изуку облизывает ее, ощущая терпкий вкус предсемени, спускается ниже, чтобы по очереди взять в рот подтянувшиеся яйца; растраханная дырка, вся в мешанине слюны, смазки и спермы, принимает в себя два пальца легко, как по маслу.   Надолго Кацуки, конечно же, не хватает – его так же смачно размазывает по скользкой дорожке оргазма, как и Изуку пару минут назад. Наверно, на их непривычно громкие крики сбегутся соседи, но им плевать.   Наконец-то – плевать.   Так думает Изуку, задумчиво ероша колючие волосы на макушке Каччана, когда тот быстро проваливается в усталую, удовлетворенную дремоту. Глаза Мидории тоже заволакивает усталость, но Бакуго так удобно и так тесно, почти просяще прижался к нему, что он не может перестать наслаждаться этим.   Их такой спонтанной близостью. Которая, как надеется Изуку, не покинет их и к утру.   Нет, не так. Которая не покинет их уже и впредь.