Забыться

       Кашемировый свитер должен греть, только он нихрена не греет Адама. А человек, который может это сделать, уже давным-давно в себе и вытащить его оттуда сложно, но Адам пытается. Вроде как. Он уже, как год, живёт вместе с Лоуренсом. Они съехались сразу, как только выбрались из того ада, где казалось бы, между ними зародилось это светлое и даже нежное чувство, что сейчас их вроде как должно сближать, но нихрена не сближает, а наоборот, отдаляет словно. И это ощущение какого-то духовного разрыва между ними, напрягало и раздражало Адама.        Адам ждёт Лоуренса, с каким-то странным чувством, понятным только его сердцу. Он хватает его кружку, чтобы и ему налить горячего шоколада, но обжигается, случайно, как и от самого обладателя данной вещицы, что тоже, сам того не ведая, причиняет боль Адаму. Ларри в последнее время находился в себе, был в подвешенном состоянии, и не обращал ни на кого внимания, игнорируя любые проявления заботы в свою сторону. Его трясло по ночам, снились какие-то кошмары, содержание, которых, Адам не знал, но каким-то нужным ему чутьём чувствовал, что это что-то ужасное, связанное с тем ужасом, что пришлось пережить им двоим, там, в той комнате, закованными цепями и дрожащими от холода. Там, где они были нужны друг другу, там, где вместе они смогли выбраться и спастись. Адам зовёт его. Негромко, но вполне слышно. Так зовут детей к столу, когда нет сил идти за ними и проверять, помыли ли они руки, или нет.        — Ларри, — ещё раз, более громко, с нотками не довольствия в голосе, но Ларри так и не приходит. Вздохнув, Адам ставит кружки на стол и идёт в его кабинет, чтобы отыскать там светлую голову, среди кипы всяких бумажек, чтобы коснуться его плеча и с напускным возмущением отправить пить шоколад, иначе остынет же.        Адам находит его в кабинете, как и ожидал. Он сидит на стуле, устало смотрит на свою ногу, а точнее, на протез, что стоит там. Адам не видит его глаз, но знает, что там давно все звёзды пали, и Адаму больно это понимать.        — Ларри, пойдём пить шоколад, я заварил, — но тот и не слышит его. Или не хочет. Адам и не знает, но идёт к нему, осторожно и тихо, чтобы не спугнуть его, такого настоящего сейчас, и не менее, любимого.        — Пожалуйста, Ларри, пожалуйста, — он и не понимает, что говорит, но говорит зачем-то. Эти слова говорила его мама, когда папа приходил в нетрезвом состоянии, кидался на неё с кулаками, она успокаивала его так, или себя, чёрт знает.        — Зачем тебе инвалид, Адам? — эта фраза больно режет, словно наждачная бумага, так неожиданно и больно, что хочется, подобно ребёнку, разреветься сейчас, но Адам держится. Не надо делать Лоуренсу неприятно, ведь доктор не переносил чужих слёз, чувствовал себя неуютно, расклеивался, и вообще, начинал винить себя во всём, занимаясь очередным самокопанием, что приводило к апатии, и если не повезёт, то к депрессии. Поэтому Адам сдерживается и мягко, даже чуть насмешливо, произносит:        — А зачем тебе я, заядлый курильщик и лентяй? Если бы ты знал, каких трудов мне стоило поднять свою ленивую задницу с дивана и что-то сделать. По-сравнению, с моими недостатками... Боже, Ларри, и как ты терпишь меня? — И правда, как же терпит? Ведь Адам прекрасно понимает, что тот ещё заносчивый ублюдок, особенно, когда между ними появлялись разногласия, перерастающие в конфликты, тогда, он превращался в гарпию, и начинался хаос. Ларри сдерживался, сжимал зубы, и это бесило Адама, что выкрикивал ему в лицо всякого рода оскорбления, толкал его и чуть ли не плевался, чтобы уйти к себе в комнату и разрыдаться в голос из-за стыда, касательно собственного поведения, из-за Ларри, что дрожащими руками складывал во время ссоры свои бумаги, и больным взглядом смотрел перед собой, из-за этого чувства борьбы и враждебности между ними. У них была разница в возрасте всего-то ничего, но она, как брешь, портила им всё, к чему они так стремились. Лоуренс приходил к нему в комнату, садился на край кровати и смотрел на заплаканное лицо, целовал его, и обнимал собственными ладонями, стараясь самому не разрыдаться от отчаянной необходимости облюбовать Адама с ног до головы, чтобы потом смотреть на его одухотворённое лицо, такое чистое в своём детском удовольствие, когда малышу покупают конфетку, и он так этому радуется, что неожиданно замолкает, улыбается и щурится от счастья.        Адам был для него ребёнком. А точнее, подростком. И пускай, он не был ни тем, и ни другим, и мог считаться уже юношей, Ларри чувствовал, что что-то было упущено у него в подростковом возрасте, что-то такое, за что он теперь старается цепляться, чтобы не утонуть. Но что же могло побудить Адама цепляться за то неведомое, к чему он тянет руки?        — Ты, — честно ответил ему Адам, когда Лоуренс спросил его об этом. Для того – это что-то само собой разумеющееся, а для Ларри то, что ломает его изо дня в день, эта никчёмная и идиотская нежность, которую он даже к жене собственной не испытывал никогда, да что тут говорить, он к собственной дочери такого чувства не испытывал, а её, он признаться, любил больше, чем жену, да и жену, если честно, не любил, а терпел, и всё ради дочки. С женой у него не заладилось, не вышло, и он не хотел повторять таких ошибок с Адамом, относясь к нему бережно и ласково, словно он хрустальный, и касался Ларри всегда нежно, так, что в груди распирало от неведомого счастья.        — Я? Терпеть тебя? Это не так, ты знаешь. Я безумно люблю тебя, — раньше бы эти слова вызвали у Адама усмешку и циничное высказывание, но сейчас ведь все по-другому, сейчас он улыбается мягко доктору, обнимает руками его колени, поглаживает и успокаивает. Гордон к себе его тянет, чтобы поцеловать в губы, в эти невыносимые губы, что улыбаются ему всегда по утрам.        — Прекрати воровать мои свитера, — бурчит ему Ларри, и Адам хохочет, обнимает его, выдаёт само собой:        — В твоих вещах удобнее, — Лоуренс слабо хихикает, снова целует Адама, но уже в щёку, ласково смотрит в глаза. И Адаму умереть хочется от этого тоскливого взгляда, полного невысказанных страхов.        — Не смотри так, я же рядом, — доктор странно смотрит, Адам понимает, что распознал его главный страх. Потерять его. Ведь в тот день, Лоуренс с трудом смог вырвать Адама из лап конструктора, едва живого, тогда Адам чувствовал, что его сжимают крепко, не знал, кто и что, ведь тогда и потерял сознание. Позднее, когда он очнулся, он увидел перед собой взволнованное лицо доктора, Адам испытал радость. Всё-таки вернулся. Всё-таки вытащил. Обещал же.        — Я никуда больше не денусь, ведь я дорожу тем, что у нас с тобой, — спокойно говорит ему Адам, а у самого воспоминания такого кошмара всплывают, но самый главный, он, Ларри, что уходит и бросает его, не возвращается, оставляет. И Адам вжимается в него сильно-сильно, чуть ли не рыдая. Руки у Гордона тёплые, хотя Адаму всегда казалось, что они должны быть холодными, как и у любого другого врача. Но Лоуренс весь такой, иной, светлый и радужный, весёлый и забавный, он просто такой невыносимый, что Адаму хочется плакать.        — Пошли пить шоколад, — Ларри тормошит его, понимая, что Адам намерен дремать уже. Тот слабо зевает и кивает, встаёт и идёт вперёд. На столе две кружки, в квартире два человека, и Адам поймал себя на мысли, что если бы не весь тот ужас, то он бы не встретил Ларри, что сжимает его руку, не полюбил бы кого-то, кроме себя, не стал бы радоваться каждому мгновению, проведённому с возлюбленным. Если таков смысл этих игр, то Адам и не жалеет, что так всё вышло.