Сердце моё драконье

Сморкала, сидя на крыше своего новенького дома, наблюдает, как Новый Олух опускаются сумерки. Стоит весенний и неимоверно теплый вечер. Первый столь тихий вечер. Это их первая весна на новом месте. И первые заслуженные выходные. Все довольны и счастливы. Но не Сморкала Йоргенсон. Он совершенно разлюбил выходные. Ещё с прошлого года. Он просто не понимает, зачем они нужны. Ведь в обычные дни можно, не задумываясь о том, что на тебя посмотрят как-то странно, заниматься тренировками, помогать Плеваке в кузнице или на худой конец — отцу на конюшне. А тут он не может найти себе места — на арене, что строили самой первой, наплевав даже на дома и хлева для скотины, — никого, потому что все стремятся проводить время с близкими. Отдыхать — вот как это называется. И только он, Йоргенсон, искренне недоумевает, чем же может наскучить работа. Вернее — он догадывается, что именно так бесит его в выходных, но боится признаться. Ведь каждый раз именно в воскресенье — будь оно неладно! — он зачеркивает ещё один день. Ещё один упущенный момент. Сморкала снимает с головы шлем и сжимает его так сильно, что вздуваются вены на руках. Иногда ему хочется взять меч или топор и к Тору снести свою тупую башку с плеч. Всегда прикрываясь тем, что у него слишком много дел, он оттягивает то, что становится очевидным для всех жителей острова. Его ситуация похожа на бег по кругу: на неделе он старается не думать об этом, а в выходной — трусит подойти и сказать всё, как есть. И снова всю следующую ходит, как в воду опущенный, коря себя за слабость, не свойственную викингу. Его влюбленность в Валку уже почти не шокирует староверов, таких как, например, Готти или Плевака. И только ему никак не верится в то, что можно раз и навсегда развеять сомнения — узнать из первых рук, взаимны ли его чувства. И если взаимны, больше не тратить время впустую. Они всегда ограничиваются простым приветствием или банальным пожеланием «спокойной ночи», когда Сморкала задерживается на арене, а Валке, как он знает, просто не спится. И если бы каждый раз вместо застревающих комом в горле этих нахер никому не нужных вежливостей, Йоргенсон мог признаться ей в любви, то побил бы рекорд самого романтичного и красноречивого на Олухе парня — Густава Ларсона. И сперва Сморкала пробовал учиться у того, кто когда-то сам был его учеником, но быстро понял, что ему не дано говорить столь же красиво и долго. Он лишь больше злился и срывался на всех, кто попадался ему по пути домой. Пару раз это была… Валка. После такого Сморкала приходил на крутой обрыв и на самом деле подумывал сигануть вниз. Они всегда подолгу смотрят друг на друга. И каждый отводит глаза прежде, чем второй это заметит. Но, однако — замечают. И лишь, смущаясь, отворачиваясь и надеясь на то, что рядом никого, — пожимают плечами и улыбаются, мол, «это случайность». Сморкала почти не осознает, что рога шлема, который он вертит, будто мяч, намереваясь, очевидно, бросить, впиваются ему в ладони, и стоит нажать ещё немного — пойдет кровь. Только куда ему видеть такие мелочи — Валка такая, что хочется смотреть на неё. Неважно — хорошо тебе или плохо. Её хочется держать в поле зрения. Близко. Постоянно. Очень близко. И ещё больше хочется прикоснуться уже не взглядом, а впиться зубами куда-нибудь в её идеальное тело, почувствовать вкус её кожи, обвить руками-ногами и всем чем угодно, будто веревками, и не отпускать, пока она полностью не затихнет. До черных точек перед глазами хочется заполучить трофей. Эту ускользающую в последний момент добычу, которая вымотала бы уже десяток охотников. Контролировать её. Не сдерживаться, думая о том, как именно ты выглядишь. Показать всю свою силу. И вместе с тем — надежность. Готовность подставить плечо в любой ситуации. Они всегда избегают разговоров о романтике или, — не приведи великий Тор, — любви. Специально ли? Валка вообще говорит крайне мало. Она словно дает ему возможность высказаться. И Сморкала каждый раз убеждает себя, что сможет озвучить всё то, что сидит у него внутри. И медленно, но верно, разъедает изнутри. Накапливается, а потом — неизвестно ведь, как сложится, — вдруг вообще перельется через край, и всё перегорит. Сморкала боится не только признаться. Он боится ещё и того, что не успеет этого сделать, потому что просто перестанет чувствовать к Валке столь сильное влечение. Как уже было с Астрид. Когда он, влюбленный придурок, изворачиваясь в три погибели, лазал к ней почти каждый день через узенькую щель под домом. Частенько получал от неё тыкари и ещё чаще застревал кверху задницей из-за чертового неудобного отцовского шлема, а на утро становился посмешищем для всего Олуха. Видимо, от переживаний или от неудобной позы, вместо того, чтобы аккуратно спуститься с крыши и пойти, наконец, спать, Сморкала оступается и… летит кубарем вниз. Хорошо, что внизу стоит телега со старым сеном, которое его отец привозит с дальнего поля, чтобы утром, когда то подсхонет на солнце, отдать лошадям и якам. — Сморкала! Как ты? Ушибся? Он не сразу открывает глаза. Ему кажется, что это очередной сон. Видение из его больной головы, где Валка наклоняется так близко, что он чувствует её дыхание, отдающее травами, на своих губах, и она трогает его за колючую щеку. — Э-э-э… а-а-а… я просто… решил сократить путь, — находится Сморкала, растягивая слова. — Чем быстрее закончится выходной — тем лучше. Завтра я снова смогу тренироваться. — Да, а я снова смогу наблюдать за тобой и не боятся, что ты топор себе на ногу уронишь, — тихо смеётся Валка, и он наконец открывает глаза, — как в прошлый выходной, когда я пришла, чтобы… — А сейчас ты… тоже ко мне шла? В смысле — к нам с отцом? — перебивая и сглатывая, произносит Сморкала. — Или… так — мимо гуляла? — Может, ты мне скажешь, что же я делаю здесь каждое воскресенье? Сморкала чувствует, как сильно колотится у него сердце. Будь на нем кольчуга, то она бы громыхала как катящиеся со скалистого склона щиты из Зала Славы. — Валка, я… — Сморкала приподнимается на локтях, в голове становится шумно, а в горле — больно, — пойду спать, ты не против? — Нет, конечно, не против. Сон — лучшее лекарство, — Валка, качнув головой, отходит от телеги, когда он выскакивает из неё. — И от любви тоже… Йоргенсон весь вздрагивает, но ничего не может выдавить, кроме: — С-спокойной ночи, значит? — Спокойной ночи, Сморкала, — она отворачивается, и какое-то время стоит, вглядываясь в ночное небо. — Не забудь вычеркнуть ещё один день…