Скульптор

Лафайет любит шутить, что в Новый свет он пришел новым человеком. Будто бы на родине поговаривали, что у него две левых ноги, а американцы более благосклонны к нелепым танцам. Жильбер почтенно умалчивает, чье присутствие в жизни расчертило её на «до» и «после», а Вашингтон так же почтенно улыбается. Лафайет любит не людей — их внутренности. Те недоступные невооруженному глазу черты лица и характера, то, что похоронено под алмазной коркой. Ему любопытно удар за ударом сбивать с тел оболочки, представляя себя скульптором с зажатым в руке молотом, что орудует и создает из мертвенности нечто достойное восхищения. Жильберу до одури приятно менять людей: переворачивать сердца, жизни, встряхивать, да так, чтобы посыпалась многовековая пыль. У Вашингтона при улыбке ямочки у краев губ, россыпь морщинок у глаз и возрастные линии на лбу — как поцелуй времени. Сердце Лафайета колотится и норовит разбиться о ребра. Жильбер обаятелен и обольстителен — по-французски. Как бы юноша ни старался проникнуть под кожу Америки, укрыть себя её землями и с готовностью обратиться в кормёжку для будущих поколений — Франция даёт о себе знать. «Родину», шепчет Джордж, «не вытравить, как ни старайся». Самопровозглашенная Родина кажется Жильберу далёкой и чужой. Его руки рвутся к потомку Америки, губы касаются щеки её сына, ладони сжимают мозолистые руки её отца. Сердце Лафайета бьётся для лидера Америки, а значит, и для неё тоже. Вашингтон усмехается весело, беспечно. Обдаёт тёплым дыханием тонкую кожу запястья, запуская поток мурашек по спине. Лафайет содрогается не то от холода, не то от тепла. Маркиз бесстрашен только в бою. Под дулом ружья Жильберу кажется, что он становится неуязвим, а потому рвётся в сражение как никто другой. С пылом и жаром присущим только ему, маркиз пронзает тела, сносит головы и купается во вражеской крови. Багровый стынет на его руках и лице, окропляя пудру. Кровь уносит собой ту оболочку, которую положено видеть на банкете — белоснежность лица и нежность губ, обнажает заостренные черты лица, плотно сомкнутый рот и лихорадочный блеск глаз. Вашингтон любит оба обличия. Льстивого мальчишку он умело ведёт в танце позади палатки, божественного Ареса бьёт по плечу и с долей мрачности поздравляет. Маркиз трепещет. Лафайет обладает талантом рассказчика. Взмахивая руками, разгоряченно вещая на повышенных тонах, за секунды он умудряется перескакивать с темы на тему. Не путаясь в словах и предложениях, Жильбер все же срывается на французский. Вашингтон шутит о занятиях английским один на один. Лафайет жмет плечами — вино дает о себе знать — и наклонив голову, роняет: «я в вашем распоряжении, mon general». Ночное полотно усыпано сверкающими драгоценностями, слепя глаза и обнажая грехи. Они смотрят друг на друга и хранят почтенное молчание. Над ними — небо в алмазах, а алмазная корка генерала Вашингтона осыпается.