Вкус яблока

      Жизнь моя в городе сильно изменилась с тех пор, как я приехала. Во многом это произошло благодаря тому, что мне приходилось чаще разговаривать с людьми, показываться на улицах, торговаться в лавках. Дни мои наполнились большим смыслом и стали живее.       Я была рада работе в школе, но помнила, что было целью моего приезда, и по-прежнему ощущала необходимость идти к ней вперед, но осторожно, маленькими шажками. Неоднократно, пусть и неохотно, я представляла себе тот самый момент, когда стану причиной гибели бургомистра, так же, как и он когда-то стал причиной гибели моей семьи. Я могла подсыпать яд в его вино или поджечь покои, в которых он спит, заперев дверь снаружи. Устроить это было трудно, однако при должном упорстве, можно было достичь даже такой безумной цели. Как оказалось, я была не настолько безумна. Мне хотелось верить в то, что заполнить пустоту внутри можно и бескровно.       Я всю дорогу пыталась убедить себя в том, что моя ненависть велика. Велика настолько, что может толкнуть меня на убийство. Дорвинион, где я провела больше половины своей жизни, являлся местом, в котором месть была не только законным, но и обязательным проявлением правосудия. Можно было лишить человека жизни и снять с себя все обвинения, убедив суд в том, что причина убийства была достаточно веской. Обвинителей обязывали приводить приговор в исполнение. Мне случилось однажды побывать на казни убийцы женщины, где палачом был муж убитой, и это событие произвело на меня сильнейшее впечатление. Слушая, как зачитывали, в чем заключалось преступление, этот жуткий в своих подробностях рассказ глашатая, я вдруг ощутила, что происходящее справедливо, и что иначе не должно быть.       Это убеждение, конечно, сыграло свою роль, и со временем, я стала переносить его на свою жизнь. Мне показалось, что я имею право на месть, и, более того, я должна отомстить. Однако временами такие размышления прерывала навязчивая идея, что я могу ошибаться, и все не то, чем кажется, и что, конечно, у меня ничего не получится, и все будет зря.       Тетушка Иви всегда учила меня тому, что не дано человеку выносить справедливые приговоры другим людям. Она не любила судий и говорила, что никто не вправе решать, за что можно лишить человека жизни. Это совершенно противоречило тому, что так положительно впечатляло меня в правосудии Дорвиниона, и становилось источником сомнений, ограждая от необдуманных, горячих поступков.       Я должна была узнать наверняка, что происходило, пока я лежала дома, страдая от болезненных ожогов. К сожалению, доступа в архив у меня больше не было, а все, кого я знала в этом городе либо уже сказали мне все, что могли, либо опасливо отмахивались от моих вопросов. Я чувствовала, что Альфрид мог бы рассказать мне многое, ведь он не отходил от бургомистра и был в курсе всех его дел.       Несмотря на то, что неприязнь со стороны Альфрида ко мне стала менее выраженной, я все еще опасалась его. Мне казалось странным то, как он стал говорить со мной. Альфрид будто не был заинтересован в безопасности бургомистра, и всем своим видом пытался доказать мне, что интересы города для него стоят превыше всего. Я посчитала это нелепым лепетом, поскольку знала, что Альфрид ненавидел Эсгарот, и, скорее, желал бы ускорить его увядание, чем возродить былой достаток. От этого было обидно и горько.       Я понимала больше, чем хотела бы, и видела, что мой старый друг явно что-то задумал. Стал более терпелив и даже допускал «фамильярность в общении», из-за которой еще пару недель назад мог бы выставить меня за ворота города.       «Бургомистр знает о том, что ты здесь», — сказал он мне тогда, в переулке. Это знание побуждало меня быть еще более осторожной. Мне хотелось поговорить с Берси Колсеном, который, как оказалось, не только выжил в том пожаре, но и был свидетелем происходившего. Однако несчастного сослали на берег, и это делало разговор с ним невозможным, как мне казалось поначалу.       Однажды вечером я пришла к Сигрид по делам школы, но не застала дома ни ее, ни Тильду или даже Баина. Как оказалось, у соседской собаки родились щенки и девочки ушли туда, чтобы посмотреть на них, утащив за собой и брата. Дома был лишь Бард, которого я впервые за много дней увидела в добром здравии, чему очень была рада.       Разногласия с властями не нашли отражения ни в поведении, ни в разговоре хозяина дома, и я убедилась, что все это очень привычно для него, и, возможно, я понапрасну так беспокоилась.       Неожиданно для себя я заговорила с Бардом о том, как досадно, что я так и не встретилась с Берси Колсеном, тем самым вечно пьяным оружейником, с которым он хотел меня познакомить. На это лодочник ответил мне, что может устроить нашу встречу.       — Это небезопасно. Нам придется отправляться ночью.       Бард был занят починкой обуви и лишь изредка поднимал на меня глаза. Зажженные лампы давали мало света, но Лучнику это не мешало.       — Я бы и сам хотел с ним поговорить. Жаль беднягу.       В доме пахло свежим хлебом и травяным настоем, было очень уютно и тепло. В такой обстановке полагается говорить о том, какой ясной будет грядущая весна, какими сладкими оказались купленные накануне мороженые ягоды, или о том, как хорошо, что дров для обогрева дома все еще достаточно, ведь не придется втридорога докупать их у скупых соседей. Но у нас с Бардом в тот вечер разговор складывался совершенно иной.       — Я знаю, что это может повлечь за собой неприятности, но мне нужно использовать любую возможность, понимаешь?       Веточка можжевельника в моих руках, схваченная со стола, уже начала осыпаться хвоинками: так долго я мучила ее пальцами. Говоря о чем-то волнующем, я старалась непременно держать что-то в руках, чтобы жертвой не становился мой шейный платок. Эти действия были уже осознаны, потому что мне все еще были памятны обидные слова Альфрида о том, как нелепа эта привычка.       — Понимаю, — ответил Бард. — Если это тот самый Берси, он действительно может оказаться тебе полезным.       Я рассказала Барду о том, что узнала от Альфрида. Конечно, я не стала углубляться в подробности своих воспоминаний и умолчала о прежней дружбе с ним, но мне необходимо было обосновать свое желание поговорить с Берси Колсеном, а Бард оказался единственным, кому я могла доверять, и кто был готов мне помочь.       — Ты не мог бы рассказать о нем? — спросила я. — Если все получится, нам предстоит долгая беседа. Он согласится со мной разговаривать? Я столько лет его не видела…       — Вообще-то вспоминать те события он не любит, — произнес Бард, откусывая нитку. — Да и обстановка там, где он оказался, не предрасполагает к беседам. Но, думаю, все получится. Мы же не с пустыми руками туда пойдем.       — А с чем же?       — Берси любит выпить. Если ты принесешь ему эля из его любимой таверны, он расскажет тебе все, что знает, и даже больше.       — Из той самой таверны?       — Из той самой.       Бард прервал свое занятие и посмотрел на меня.       — Ты же знаешь, за что его сослали?       Я кивнула.       — Да, он расклеил свои рисунки по городу.       Мой собеседник усмехнулся и вновь принялся за ботинок.       — Ну, положим, расклеивали другие люди. А вот художником был он, это верно. Талантливый парень.       — Другие люди? То есть еще кто-то, кто поддерживает его… методы? — спросила я осторожно.       Бард лишь взглянул на меня, подняв брови. Должно быть, он посчитал мой вопрос излишним: разве не очевидно, что Берси был не один?       — Тогда почему именно я попала под горячую руку? Ведь я-то не имею к этому никакого отношения.       Чувство обиды вновь укололо меня.       — Об этом у Альфрида в пору спросить. В этом городе, Клара, редко кто получает по заслугам.       — Именно поэтому я и приехала.       Взгляд мой был опущен на ветку можжевельника, но я почувствовала, что Бард вновь посмотрел на меня. Я вздрогнула, уколовшись, и несколько хвоинок из тех, что усыпали теперь мою юбку, оказались на полу. Мне еще ни с кем не приходилось откровенно говорить о цели своего приезда.       Бард помолчал немного, очевидно, давая мне возможность продолжить, но я не произнесла ни слова, и он заговорил сам.       — Семью Линдбергов долгое время ненавидели.       — Да, я помню. Так было, когда меня увозили в Дорвинион, но я надеялась, что с годами все утихло.       — Сейчас ты, должно быть, не ощущаешь этой ненависти, — кивнул Бард. — Но я боюсь, что ее проявление — лишь вопрос времени. Тем не менее, я скажу тебе, что ты приехала в подходящий момент. Правду от лжи теперь отличить очень трудно. Единицы знают, как это сделать, а остальным — надо помочь.       — А ты, конечно, из тех, кто знает? — спросила я, бросив, наконец, обратно на стол истерзанную веточку и взяв новую.       — Это трудно, — произнес Бард. — Но мы не оставляем попыток убеждать сомневающихся. Все больше людей понимают: в городе нужно многое менять. И эти люди готовы действовать.       Он бросил это легко, как будто отвечал на вопрос о погоде, но глаза его были пронзительно серьезны.       — Зачем ты говоришь мне об этом?       — Твоя семья — не единственная, Клара. И ты не так одинока в своем горе, как тебе кажется. Многие в этом городе ждут твоей помощи так же, как и ты ожидаешь их поддержки.       Я невольно улыбнулась. Мне стали понятны намеки Барда.       — Моей помощи? Но у меня связаны руки. Ты и сам сказал, что мою семью ненавидели все эти годы.       — Большинство — да. Но мнение людей изменчиво — это во-первых. Они тебя еще не знают — это во-вторых. И то же большинство не любит бургомистра куда больше, чем тебя, — это в–третьих. Если мы это используем, ты будешь близка к своей цели как никогда. Истинного виновника того пожара, болтающегося на виселице, не обещаю: его теперь найти трудно. Но то, что имя твоего отца очистится — так же верно, как и то, что город избавится от тирании.       Бард говорил красиво и был убедителен, но мне казалось, что он преувеличивает мое значение в этой борьбе.       — Звучит неплохо. Если я правильно поняла, в городе есть люди, которые активно борются против бургомистра. Теперь ясно, почему Альфрид тебя опасается.       — Он опасается того, что закончится его власть. Его и таких, как он. Альфрид пытается отсрочить неизбежное.       — А та история с контрабандой? Обвинения были небеспочвенны, так?       Бард поднялся со своего места и небрежно бросил ботинок туда, где стояла прочая обувь.       — Людям нечего есть. Бургомистр ничего с этим не делает.       — А как же мясо, которое привезли недавно?       — Его надолго не хватит. Да и кто знает, во что обойдется городу такой подарок.       — Да, здесь ты прав, — вздохнула я. — Все равно, что пытаться подлатать сеть швейными нитками.       — Я предлагаю тебе присоединиться к нам, — произнес Бард, вернувшись на свое место. — Любая помощь пригодится. Да, нас еще немного, но с каждым новым человеком мы становимся сильнее.       Волнение заставило меня сломать несчастную веточку, которую я все еще держала в руках. Не смотря на свои не вполне мирные намерения я меньше всего ожидала увидеть себя участницей сопротивления власти. История различных государств, с которой я была знакома хорошо, показывала, что такие затеи чаще всего оборачивались провалом. Мучительным и кровавым провалом.       — Это, конечно… Это заманчиво, но я даже не знаю, чего вы хотите. «Вы» — то есть ты и твои… соратники. Сколько вас? И какова будет моя роль?       — Я понимаю твои опасения, но не могу рассказать всего и сразу. Думаю, разговор с Берси заставит тебя принять верное решение и многое объяснит. Если откажешься — тебя не осудят.       Я вновь вздохнула, чтобы успокоиться, и немного погодя произнесла:       — Только бы не было крови. Я больше не хочу.       — Мы тоже не хотим крови, — сказал Бард. — Это наш дом. И, говоря «наш», я имею в виду и тебя, Клара.       Он говорил спокойно, но твердо и уверенно. У меня не было сомнений, что Бард был лидером, и что именно он организовал людей на борьбу. Слушая его, мне тоже захотелось пойти за ним. Я понимала, что, скорее всего, дам свое согласие, но, привыкнув быть одиночкой, ощущать себя частью чего-то настолько важного было странно до чрезвычайности.       Бард тем временем занялся следующей парой обуви и осматривал маленькие сапожки. Судя по размеру, они принадлежали Тильде.       — И все-таки я боюсь, что буду не только бесполезной, но и опасной для вас. Бургомистр уже знает обо мне.       Бард пожал плечами, не отвлекаясь от своего дела.       — Обо мне тоже.       Место для школы, в которой мне предстояло работать, было выбрано неудачно. Квартал Ремесленников — не самая благополучная часть города. Его соседство с кварталом Бедняков еще больше усугубляло положение и становилось причиной того, что выходить на улицу ночью горожанам было страшно.       Когда садилось солнце, Эсгарот преображался. О, это был уже совсем другой город. Улицы пустели и, плохо освещенные, становились опасными для неосторожных гуляк. Не было слышно ни разговоров, ни песен, ни окриков или веселого свиста прохожих. Воздух наполнялся тишиной, с которой намертво был сцеплен плеск воды под мостками. В ночное время он становился еще более слышен, и, когда я, бывало, возвращалась в приют с фонарем мимо похожих друг на друга домов, казалось, остальной город вокруг моего слабого огонька растворялся в темноте.       Убийства в Эсгароте, несмотря на случавшиеся беспорядки, происходили редко. Бандитов на улицах почти не было, но те, что были — непременно проворачивали свои дела именно в квартале Ремесленников. Здешние жители, разумеется думали, что вся «гадость» лезет именно из квартала Бедняков, и за последним закрепилось название «квартала Душегубов».       Я и сама жила среди бедняков, однако более беспокойно мне было в ремесленном квартале. Ближе к вечеру, по мере того, как исчезали, скрываясь в своих домах, честные горожане, мои уши улавливали все больше и больше странных звуков, шорохов и даже криков. Часто мне приходилось корить себя в излишней мнительности, вдруг понимая, что шорохи издавала копавшаяся в ящике собака, а кричали всего лишь дети, наслаждавшиеся последними минутами игры перед тем, как родители загонят их домой.       При этом не столько бандитов боялись горожане, сколько самой ночи. Мне с детства были памятны байки о том, как пропадают люди, понравившиеся озерной ведьме, которая живет под городом. Но это всегда были всего лишь сказки на ночь. Я же, часто теперь бывая по необходимости на рынке и в разных лавках, подслушивая невольно разговоры и толки горожан, убедилась, что жители Эсгарота суеверны и готовы были верить даже в озерную ведьму. Девица с зелеными волосами, спутанными с водорослями, своими костлявыми руками забирала на дно озера непослушных детей, пьяниц и лгунов, не брезгуя при этом заворовавшимися лавочниками и ростовщиками. Кажется, правосудие в лице озерной ведьмы полностью устраивало бы горожан, если бы под ее горячую руку не попадали и уважаемые всеми люди, вполне законопослушные и даже трезвые.       Я в ведьму не верила: если мне и было чего опасаться, то только не ее. На самом деле ночи были тихи и приятны, небо все чаще оказывалось чистым и звездным, и никаких происшествий не наблюдалось.       Куда больше меня беспокоила моя школа. Альфрид не обманул меня. Деньги на ремонт были выделены, и в скором времени полупустые коридоры начали наполняться многообещающим стуком. Однако неприятности мои лишь преумножились.       Пока в школе проводились работы, мне приходилось немало времени тратить на наблюдение за рабочими. Казенных денег на починку крыши даже в одной аудитории Альфриду было до боли жаль, не говоря уже о средствах на ремонт всей школы, а потому выделил он ровно столько, сколько было нужно для найма пары постоянно нетрезвых плотников да для покупки кое-каких материалов в количестве, как выяснилось позже, недостаточном.       Рабочие опаздывали, бранились, беспрестанно дерзили мне, дыша перегаром, и, очевидно, были разочарованы, что их послали работать в такое место, где нечего красть. Заставить их работать было трудно, еще труднее — заставить работать хорошо. Единственным моим преимуществом в этом деле оказалось знакомство с Альфридом. При упоминании, что это именно он обещал мне для работы умелых плотников, рабочие переглядывались и нехотя принимались за дело.       Впервые я вспомнила об Альфриде в момент отчаяния, когда ни одно мое слово уже не воспринималось всерьез, но после я нарочно старалась пользоваться его именем всякий раз, когда видела, что работа замедлилась.       Со временем рабочие начали бросать на меня странные злобные взгляды. Они перестали браниться в моем присутствии, но от этих взглядов становилось не по себе, и я старалась не заходить в аудиторию без особой нужды.       Однако не только плотники беспокоили меня тихой, но от этого не менее очевидной, неприязнью. Квартал Ремесленников, поначалу встретивший меня безразлично, изо дня в день становился все враждебнее. Я начала понимать, что Бард был прав, да и Мария, рассказывая мне о слухах, тоже не лукавила. Нельзя сказать, что тогда я ей не поверила, однако до сей поры у меня не было возможности увидеть или почувствовать нелюбовь горожан. Работа в закрытом архиве надежно скрывала меня, а теперь, когда я вынуждена была не только появляться в оживленном квартале Ремесленников среди дня, но еще и общаться с горожанами, передо мной, казалось, открылось реальное положение дел.       Жители квартала явно не любили меня. Мне не делали мне ничего дурного, но по мере того, как люди узнавали, кем же является на самом деле новая учительница грамматики, все меньше детей выражали желание приходить к нам на помощь. Мы с Сигрид остались почти одни, и я всерьез опасалась, что, когда настанет время открывать класс, учеников у меня вовсе не будет.       Других учителей школы я почти не видела, но когда сталкивалась с кем-то из них в коридорах, они смотрели на меня настороженно и лишь кратко кивали в ответ на мои приветствия. Старый мистер Оул всегда говорил со мной вежливо, и, казалось, ему не было никакого дела до того, что происходило вокруг. Было видно, что он устал, и сил у него почти не осталось, а потому он все чаще прибегал к моей помощи, ссылаясь на то, что мне все равно нечем заняться, пока аудитория закрыта. Дошло до того, что мне самой пришлось взять на себя обязанность по закупкам всего необходимого не только для моей аудитории, но и для всей школы.       В некоторых лавках меня старались не замечать или вовсе были нелюбезны. Там мне иногда казалось, что другие посетители спешили скорее удалиться, избегая моего общества. Таких мест в квартале было несколько, но самое неприятное меня всегда ожидало в москательной лавке, неподалеку от самой школы.       Хозяин лавки, неприятный, с желтыми маленькими глазами на блестящем лице, создавал впечатление человека, слепленного из воска. Он был толст настолько, насколько обычно бывают толстыми владельцы мясных лавок, а вовсе не москательных. Жирные бока его свисали над слишком тонким для такой обширной талии поясом, щеки тоже свисали вниз — и из-за всего этого казалось, что он тает от жары. Шея его по ширине была равна голове, и когда хозяину лавки нужно было повернуться в какую-то сторону, он поворачивал все свое грузное тело. Кожа его сально блестела и это усиливало впечатление восковой отполированной фигуры, какие я видела в учебных комнатах Старой школы. Их использовали для того, чтобы тренировать будущих лекарей в иглоукалывании, но та фигура, что оказывалась передо мной каждый раз, когда я заходила в полутемную, пропахшую чем-то горьким лавку, слеплена была куда хуже: если бы не торчащие в стороны руки, то в ней и вовсе было бы трудно узнать человека.       Школе отказали в услугах мальчишки-носильщика, а потому мне приходилось самой ходить в лавку за чернилами и краской. Поначалу злосчастные запасы истощались слишком быстро, виной чему была моя неопытность в расчетах, и потому я становилась частой гостьей толстого москательщика. В первые дни он говорил со мной любезно, как мне показалось, даже слишком. Однако со временем эта любезность превратилась в настойчивые недвусмысленные намерения, которые я пресекла довольно грубо, вырвав свою руку из хватки жирных пальцев, которые с удивительным для них проворством, успели ее поймать. Обругав хозяина лавки, я выбежала на улицу, едва не забыв уже оплаченный мною ящичек с чернилами.       И как бы не были велики мои недоумение и досада, а все-таки туда приходилось возвращаться и пожаловаться было некому. Хозяин лавки больше не пытался ко мне прикасаться. Маска любезности спала с его лица, и он не упускал возможности насолить мне по-мелочи: то чернила в заказе оказывались не того цвета, то сам заказ собирался на сумму больше заранее оговоренной, то время ожидания вдруг увеличивалось до такой степени, что разговаривать иначе, чем на повышенных тонах, не было никакой возможности.       Все это сопровождалось грубостью со стороны хозяина лавки, и даже оскорблениями в мой адрес. «Бледная вошь», — так он назвал меня однажды, думая, что я не слышу его. Я даже стала подозревать, что неприязнь жителей квартала ко мне — отчасти его заслуга.       В один из обычных рабочих дней, я ждала задержавшихся в очередной раз плотников, собирая отсыревшие книги. Время было предвесеннее, небо — чистое и голубое, а солнце — яркое, но холодное. На окнах занавесок не было, и свет разливался по аудитории, озаряя груду ученических конторок, убранных до поры в угол, неровный ряд пустых стеллажей вдоль стены и деревянные доски, расставленные повсюду вместе с инструментами. В помещении было еще холоднее из-за того, что плотники сняли часть старого потолка, и сквозь дыры проходил ледяной сквозняк.       Чтобы хранившиеся в аудитории книги окончательно не испортились, мне необходимо было перенести их в другое помещение, но оттого, что книг оказалось много, а помощи у меня не было, это дело затянулось. Я как раз вернулась из ненавистной мне москательной лавки, а потому настроение было отвратительным. Задерживающиеся работники и надоедающий сквозняк тоже привнесли свой вклад в череду моих неприятностей. В груди горело от злости.       Раздались три резких стука в закрытую дверь, уверенных и громких. Я оставила книги и направилась было к дверям, но створки уже раскрылись и в помещение вошел мужчина высокий и полный, с густой бородой в темно-зеленом кафтане, отороченном колючим мехом.       Этот человек был мне незнаком, и я настороженно замерла на пару секунд, собираясь с тем, как с ним поздороваться, но он заговорил первым:       — Приветствую вас, сударыня. Вся в работе, как я погляжу. Похвально, похвально…       Человек по-хозяйски прошелся по аудитории, оглядывая все вокруг. Шаг его был медлительным, и время от времени он останавливался, так же медленно качая головой.       — Здравствуйте. А вы…       — Мы не знакомы с вами, — сказал гость, переключив свое внимание на меня. — К сожалению. Это я отвечаю за городские школы и приюты. Сэр Губерт, к вашим услугам. Возможно, вы слышали обо мне, как о Губерте Старшем.       — Не слышала, — призналась я.       Зная о том, в каком состоянии находились мой приют и моя школа, мне было трудно смотреть на этого человека, как на реальное воплощение городской власти. Да, в нем можно было узнать ратмана, но я сразу подумала, что это всего лишь кукла в богатой одежде. Он не производил впечатления сильного деятеля. Слишком безучастно он смотрел на окружающий его беспорядок, и слишком скучным был его взгляд. Этот человек сделался мне еще более неприятен, и я скрестила руки на груди, стиснув зубы, опасаясь сказать лишнюю грубость.       — Понятно. Это объясняет, почему вы тут самовольно затеяли ремонт. Вам известно, что на это нужно разрешение? — сказал Губерт Старший и вновь принялся осматривать помещение.       — Какое еще разрешение? — в сердцах произнесла я. — Средства были выделены ратушей на вполне известные цели, и, как можете видеть, я никого не обманула и могу отчитаться о каждой потраченной монете.       — Успокойтесь, сударыня, я не враг вам, — усмехнулся сэр Губерт.       Он вновь остановился, повернул свое грузное тело ко мне и заговорил, качая в такт своим словам правой рукой, на пальцах которой сверкали перстни. Этот блеск пробудил во мне воспоминания о других перстнях на других пальцах, и это распалило меня еще больше.       — Хотел бы я сказать, что ваше появление является долгожданным подарком для этой школы, но…       — Но это не так, — прервала его я. — Я знаю, что мне не рады. Зачем вы пришли, сэр Губерт? Хотите освободить себя от проблем? Да будет вам известно, для города я не опасна, а то, что я получила разрешение на работу здесь, — тому подтверждение.       — Решения Альфрида обычно не обсуждаются, поскольку заведомо одобрены бургомистром, это правда. Но то, что их не обсуждают, вовсе не означает, что они верны и не подлежат… негласному пересмотру. Поэтому на вашем месте, я бы не был столь резок, сударыня.       Я посмотрела на него, но ничего не ответила.       — Вы своим приездом многих взбудоражили. Знаете, почему?       — Догадываюсь. Вот только я здесь уже больше четырех месяцев, и до сих пор не понимаю, чего от меня хотят.       Отвернувшись от сэра Губерта, я отошла к окну и еще крепче скрестила руки.       — Не понимаете? Прошу прощения, сударыня, но я вам не верю. Может быть, ваши намерения и безобидны, да только не понимать, насколько сильно люди, подобные вам, могут влиять на общественное мнение, вы точно не можете. Возьмите, к примеру, рабочих ваших. Вы ведь их дожидаетесь, верно? А они не придут сюда больше. Все потому что фамилию вашу узнали-с. Не хотим, говорят, с душегубицей в одной комнате находиться.       Сэр Губерт подошел ко мне и, легко коснувшись моего рукава пальцем, продолжил, едва не смеясь:       — Вы на них, сударыня, какой-то мистический эффект оказываете, ей-ей. Они ко мне прибежали, я плачутся, что даже через стенку ваши помыслы дурные ощущают. Говорят, дело не идет из-за этого, все из рук вон плохо выходит, того гляди, и до несчастного случая недалеко. Уж чем вы их так запугали, ума не приложу.       Пока мой гость говорил, злоба моя исчезла, и захотелось плакать.       — Я никого не запугивала. Разве что пригрозила, что пожалуюсь, куда следует.       — Вот потому они ко мне и побежали. Не к Альфриду же им идти, в самом деле. Вот это был бы номер, — сказал сэр Губерт, совсем уже смеясь.       — Чего вы от меня хотите? — произнесла я.       — Скажем так, я заинтересован в том, чтобы вас в городе любили. Да-да, не нужно на меня так смотреть. Мне, между прочем, известно, куда вы собрались этой ночью отправиться, и я ваш замысел полностью поддерживаю.       Я повернулась к своему собеседнику, и на этот раз на его лице не увидела насмешки. Он был серьезен и, очевидно, пытался стать убедительным.       — Отчего-то я уверен, что именно старина Берси сможет убедить вас помочь нам, несмотря даже на ваши… приключения. Ведь вы разозлились? Я знаю, что да. Но не стоит гневаться на горожан, они как дети малые, ей-ей. Сейчас главное — не надо больше слухов. Ни с кем не ругайтесь, не принимайте помощи ни от кого, кроме тех, кому доверяете, и самое важное — не имейте с Альфридом никаких дел. Это вам на пользу не пойдет. В случае необходимости — обращайтесь сразу ко мне. А рабочих я вам новых пришлю. Тех, кто духом покрепче.       После этих слов сэр Губерт попрощался со мной и удалился.       Мне было, над чем подумать до вечера. Я непременно должна была спросить у Барда об этом человеке, чтобы понимать, можно ли ему доверять. Разумеется, приятно осознавать, что даже в ратуше, оказывается, были люди, готовые поддержать народ, но я не могла знать этого наверняка.       Перекладывая книги, я, бывало, говорила сама с собой: «Не иметь с Альфридом никаких дел. Легко сказал-то как».       Работа у меня не спорилась, и я вышла из школы раньше. Мы договорились с Бардом, что я буду ждать в условном месте на пристани в полночь. Он даже дал мне верхнюю одежду Сигрид, чтобы я могла накинуть ее на свою, и меня труднее было узнать, когда я выйду из приюта. Все это было очень волнительно, и пока я шла домой все мысли мои были о предстоящем мероприятии, да о недавнем визите.       Едва моя нога ступила во двор приюта, на меня наткнулась Мария, спешившая в сторону кухни.       — Клара, ты слышала, что произошло? — проговорила она восторженным шепотом.       — В чем дело, Мария?       — Кого-то убили в квартале Ремесленников. Кого-то богатого. Ты же оттуда, Клара, — должна была что-то слышать. Ты как всегда ворон считаешь. Эх…       Мария махнула рукой и потянула меня за собой.       В обеденном зале приюта собралось много народу. Один человек что-то рассказывал, остальные — слушали его. Речь шла о чем-то донельзя волнующем: очевидно, об упомянутом Марией убийстве.       Войдя в зал, Мария отпустила мою руку и поспешила пробраться ближе к говорившему, через стулья и ряды столов. Мне же было неплохо слышно издалека, и я осталась стоять у входа. Рассказ то и дело прерывали, что немало злило самого рассказчика.       — … я и говорю. Сквозь толпу пробрался, поглядеть. А он плавает, спиной наверх. Одежда богатая, видно. С мехом. Шитье еще.       — Да ведьма это, верно говорю. Моего брата так же нашли прошлой весной.       — Сам ты ведьма! Пьяницей твой брат был, как и ты. Да и то ведь ночью было, а это — средь бела дня! Убили, говорят тебе. Дело нехитрое: в нем один перстень, что твоя душа.       — Так не тронули ведь, золота-то? — пропищал кто-то с заднего ряда.       — А мне-то почем знать? Там стража, они разберутся.       — Известно, как они разберутся.       Начался бурный спор о компетентности стражников, слушать который мне не хотелось. Меня беспокоило, не являлся ли погибший богач в квартале Ремесленников моим недавним гостем. Такое событие могло затронуть меня, и я решила, пока позволяло время, своими глазами увидеть место происшествия.       Найти это место оказалось легко: людей там до сих пор было много, несмотря на то, что тело уже достали из воды и унесли. Из толпы виднелись высокие шлема стражников, повсюду слышались разговоры, разумеется, ни о чем ином, как об убийстве.       Я решила побыть подольше среди гудящей толпы, чтобы услышать побольше. Через четверть часа мне удалось узнать, что убитым действительно был Губерт Старший. Его уже успел опознать слуга, ожидавший хозяина в лодке, чтобы отправиться обратно, на Главную площадь. Сама лодка по-прежнему качалась в воде неподалеку от моей школы…