Те, что правят бал

Звенит, звенит колокольчик. Наступивший декабрь принёс с собой праздничное настроение, а академия снова сменила свой цвет. Красный, белый, зелёный. Намёк на приближающиеся рождественские праздники. На мой взгляд, администрация академии несколько торопила события, но все остальные ученики, кажется, были категорически со мной не согласны. Им эти хлопоты доставляли удовольствие, в общежитии кипела работа. Покинув общагу в первый день декабря, выйдя на улицу, я ненадолго обернулся и увидел, что все окна — за исключением моего — украшены самодельными снежинками, вырезанными из плотной белой бумаги. Похоже, у кого-то был очередной флэшмоб и негласное состязание за звание самого искусного создателя искусственных снежинок. Я видел, как Мэйсон вырезал их накануне, во время занятий, ловко орудуя маникюрными ножницами, и только поражался. В первое утро декабря на территории академии установили три огромные искусственные ёлки. По одной на каждое общежитие и одну в учебном корпусе. Первый день первого зимнего месяца выпал на выходной день, потому украшением елей занимались всё те же энтузиасты. Меня куда больше занимала приятная перспектива, передо мной маячившая. Продолжительные каникулы, перерыв между семестрами, возможность побывать на каникулах дома. Сколь бы активно я не был вовлечён в учебный процесс, а какая-то тоска по дому время от времени нападала на меня. Я понимал, что если приглашу сюда родителей, они, скорее всего, ответят отказом. Отец, потому что он всегда занят и не может надолго отвлекаться от рабочего процесса, папа — потому, что у него появились личные триггеры, связанные с этим местом, а он не любил возвращаться туда, где ему неуютно. Ещё одно правило его жизни, тянувшееся с давних пор, не потерявшее актуальности и в настоящем. В те времена, когда кинематограф не окончательно отошёл на второй план, пока режиссёры активно предлагали роли, а папа принимал предложения, ему довелось сниматься в каком-то триллере. Этот фильм не снискал большой популярности, считался достаточно провальным проектом, но запомнился не этим. Запомнился он Миккелю, в первую очередь, тем, что оставил на хрупкой психике творческой натуры неизгладимый след. Режиссёр, работавший над созданием картины, не признавал дублёров, считал, что исполнители некоторых ролей обязаны проживать всё на собственной шкуре и максимально влезать в шкуры своих персонажей. Учитывая тот факт, что папе досталась роль единственной жертвы маньяка, которой удалось спастись, вжиться в образ было непросто. Его держали на цепи в собачьей будке по несколько часов в день, его закрывали в тёмном и сыром подвале, предварительно заковав в кандалы, водили по моргам, чтобы он проникся атмосферой. Папа играл наивного парня, имевшего неосторожность влюбиться в преступника. В одной из сцен ему предстояло, по приказу маньяка, кормить пирогом мёртвого мальчика. К счастью, настоящих трупов на съёмочной площадке не было, но и экскурсии по моргу хватило для того, чтобы Миккель зарёкся работать с датскими режиссёрами. И для того, чтобы искренне возненавидел Данию, заявив, что ноги его там больше не будет. Фильм снимали в Копенгагене. Стоит признать, обещание своё он исполнил. Дания по-прежнему находилась у него в чёрном списке. Академия, конечно, не настолько его шокировала, но тоже пополнила список крайне неприятных мест. Возможно, Миккель согласился бы встретиться со мной в городе и немного прогуляться по его улицам, но сюда не вернулся ни на каких условиях. Активно сопротивляясь на первых порах, в итоге я всё равно оказался втянут в предпраздничную суету с адвент-календарями, поздравительными открытками и головной болью на тему того, чем можно порадовать одноклассников. Под ёлкой, стоявшей в холле, каждый желающий мог оставить подарок. Удивлению моему не было предела, когда в первый же день их там целая гора появилась. В «Соммерсет Хай» о подобном, естественно, слыхом не слыхивали и одаривать одноклассников нужным не считали. Там всё было по желанию. Здесь, в принципе, тоже, но, когда смотришь на тех, кто одаривает всех подряд, поступить иначе как-то не с руки. Вообще-то для меня покупка подарков всегда была чистой воды наказанием. Я ненавидел этот процесс, он у меня вызывал головную боль и боль в животе. Спазмы от волнения, что я куплю что-то не то. К счастью, у большинства моих одноклассников были вывешены в профилях школьной социальной сети виш-листы. На эти списки я и ориентировался во время поездки в город. Нас потащили на какое-то ледовое шоу с участием персонажей Дисней, а потом позволили побродить по торговому центру. В результате двухчасовой прогулки я обзавёлся восьмью подарками. С девятым не сложилось. Джуд, пожалуй, был единственным пользователем, у которого в профиле не было никаких пожеланий. Точнее, пост, созданный в приложении, был. Джуд не поленился закрепить его на странице. Но вот самих желаний там не было. Вместо списка книг, сувениров, вещей красовалась всего одна фраза. «Отгребитесь от меня со своей хуйнёй». Очень мило и по-праздничному. Очень располагает и создаёт атмосферу. — Видимо, от него подарков можно не ждать? — предположил я, разглядывая в витрине одного из магазинов рубашку, притянувшую взгляд. Потенциальный презент. Да. Но не для него, а для себя любимого. Тёмно-синяя, она идеально сочеталась с моими волосами. Вообще, многие говорили, что синий — мой цвет. Миккель добавлял иногда, что синий — цвет миллионеров. — Ошибаешься, — усмехнулся Итан, обмотавший вокруг одного запястья нить пушистого инея и делавший вид, будто скользит по полу торгового центра. На него ледовое шоу произвело куда большее впечатление, чем на меня, просидевшего половину представления с равнодушным видом. А вторую половину потратившего на общение с папой. Миккель расспрашивал меня о планах на каникулы, я рассказывал, изредка разбавляя наши диалоги фотографиями и короткими видео выступлений. Папа тоже был в восторге от шоу, а я начал подозревать, что со мной, вероятно, что-то не так, раз я считаю постановку слишком скучной и детской. Лет десять назад, наверное, как и они, хлопал бы в ладоши, наблюдал с открытым ртом и отдал бы всё за возможность сфотографироваться с каждым диснеевским принцем. Удивительно, что остальные омеги, выбиравшие, куда нам отправиться, сделали ставку именно на это шоу, а не на что-то другое. Я бы с большим интересом посмотрел на... Да на что угодно, кроме этого представления. Фитцджеральд, похоже, был единственным из нашей группы, кто разделял мой скептицизм, но мы сидели слишком далеко друг от друга, не имея возможности обменяться мнениями об увиденном. Вряд ли он вообще испытывал потребность в общении со мной, потому что с тех пор ни разу не пытался наладить контакт. Держался с гордостью. Отстранённо-вежливый голос, идеально прямая спина, невидимая корона на волосах, которую я в мыслях с лёгкостью на него одевал. Особа королевской крови, которой нет дела до жизни бестолковых человечков с их суетой, глупыми переживаниями и проблемами, высосанными из пальца. После ночного разговора я решил, что не стану навязывать своё общество, он эту инициативу поддержал. Никто из нас в итоге не плакал. Я поразил общественность ещё и тем, что за целый месяц ни разу не вляпался ни в какую паршивую историю, и это было настоящее достижение. Доказательство, что я могу жить, не создавая проблемы себе и другим. Как самый обычный омега, а не мистер «ходячая неприятность». — Уверен? — Он каждый год один и тот же пост вывешивает, — просветил меня Итан. — Зачем? — Говорит, что хочет знать, какие ассоциации вызывает у окружающих, и насколько они понимают его вкусы. — Кто-нибудь хоть раз угадал? — Не знаю. Он всех благодарит, но полученные подарки никак не комментирует. — А сам вручает всем одинаковые подсвечники с символом наступающего года и одинаковые же открытки? — А вот и не угадал, — хмыкнул Итан. — Я почти заинтригован. — Глядя на него, сложно в это поверить, но он обычно дарит то, что прямо в самое сердце бьёт. И поздравления пишет самые трогательные. Не знаю, как у него это получается. По виду не скажешь, что у этого человека эмпатия хорошо развита, но что есть, то есть. В выборе презентов он ас, и равных ему нет. Неожиданный поворот. Я, правда, думал, что Джуд из принципа игнорирует одноклассников, не тратится на подарки, не подписывает открытки. Очередной промах. Однако... Я всё равно не знал, что ему подарить, потому ограничился покупкой открытки. Самой простой, незамысловатой и с уже готовым поздравлением. Вообще в свете недавних событий не был уверен, что он примет от меня даже клочок бумаги, не говоря уже о чём-то масштабном. Потому не стал тратиться и решил отложить этот вопрос до лучших времён. Мне было, чем занять голову и о чём переживать до наступления Рождества. Приближался мой день рождения, а, значит, и повторный спектакль. История старая, как мир. Повелитель царства мёртвых Аид, его супруг Персефон, история похищения, перетекающего в страстную любовь. Взгляды, жесты, вздохи, касания рук под наблюдением сотен учеников академии и преподавательского состава. Ответственность перед Ирвином, соприкосновение лбами вместо поцелуя. Признания, произнося которые, я заливался краской, потому что вспоминал дебютный выход и всё то, что случилось со мной после. Зрители думали, что это я настолько в роль вжился, а меня, на самом деле, не от переизбытка чувств, а от стыда потряхивало. И от страха, что всё может повториться в любой момент. Всё-таки сбои цикла были мерзкой штукой. Никто не мог сказать с точностью, когда всё придёт в норму. Меня могло накрыть и прямо в этом месяце. Могло и в следующем. Второй вариант, конечно, желательнее. Я предпочёл бы отсыпаться дома, притворяясь амёбой и бездельничая там в своё удовольствие. Изредка выползая на кухню за едой и снова скрываясь за закрытой дверью. Смотреть свои сериалы и романтические комедии, обнимать подушку. Не думать о голодных альфах, разгуливающих по территории учебного корпуса и неспособных обуздывать свои порывы. Я внимательно прислушивался к своему организму. Он пока спал, и это радовало. Спектакль должен был зарядить меня позитивными эмоциями, а не становиться ещё одним источником стресса. Там, в отличие от конноспортивного клуба никаких форс-мажорных происшествий не случалось. Мы приходили на занятия, репетировали, слушали интересные лекции, дурачились и наслаждались моментом. В поэтическом и литературном клубах царила звериная серьёзность с претензией на элитарность и кружок избранных, познавших тайны, недоступные простым смертным. Здесь ничего такого не было. Этим театральный клуб и привлекал. Редко где я чувствовал себя настолько легко и на своём месте. С партнёром по сцене мне тоже повезло. Пресловутая химия между нами возникала лишь в те моменты, когда мы становились героями пьесы, а потом, стоило репетиции подойти к концу, как мы снова превращались в хороших приятелей, но не более того. Актёрский талант Гарри меня поражал. Когда он впервые появился на репетиции, я хмыкнул, подумав, что вот он-то точно останется без ролей, а он нет... Он сразу в нескольких постановках участие принимал. Во втором спектакле у него была роль второго плана, но весьма запоминающаяся и колоритная. Именно из-за этой роли наша совместная постановка и оказалась за несколько часов до повторного представления на грани срыва. — Как тебя угораздило? Гарри, в самом-то деле? Как? Вот просто как? — восклицал Ирвин, меривший комнату в лазарете шагами и трагически заламывавший руки. — Это случайность, — оправдывался Гарри, при этом выглядел безумно несчастным. А я чувствовал себя лишним, наблюдая за жизнью этой — почти семейной — пары. Уйти не мог, потому что свою миссию не до конца исполнил. Ирвин потащил меня в медпункт в качестве моральной поддержки. Мы наклеивали снежинки — да-да, с опозданием эти монстры флэшмобов добрались и до меня — на окна в моей комнате, когда на телефон Ирвина прилетело сообщение о травме, полученной заслуженным актёром больших и малых. Ирвин крепко сжал мою руку в своих, моментально похолодевших ладонях, заявил, что я обязан пойти с ним и поймать, если там что-то серьёзное, и он, услышав диагноз, свалится в обморок. К счастью, всё обошлось малой кровью. Правильнее сказать, крови не было вообще. Только растяжение. Гарри спускался со сцены после репетиции, подвернул ногу, неудачно приземлился. Как итог, ходить ему было больно, стоять — тоже. Он сидел, устроив пострадавшую ногу на стульях, выстроившихся в ряд, и периодически шевелил пальцами, выглядывавшими из-под бинтов. Я стоял, прислонившись спиной к двери, и думал, что теперь моё невезение перекинулось на других людей. Жаль, что подобная дрянь случилась с кем-то из моих друзей, а не с ублюдками, вроде Теда или приятелей Дональда, продолжавших свистеть мне вослед, когда мы пересекались в коридорах академии. Оставшись без своего лидера и осознав в полной мере, что за определённые поступки можно с лёгкостью вылететь из академии, получив при этом нежеланную запись в личное дело, дальше свиста они не заходили, но хоть как-то напомнить о себе было делом принципа. Они вдохновлялись методами престарелых прим, боящихся забвения, а потому привлекавших к себе внимание любыми существующими способами. — Эйден, прости, — произнёс Гарри, отвлекая меня от мыслей о несправедливом распределении кнутов и пряников. — А? За что? — Я не хотел портить тебе праздник, но как получилось. Не думаю, что с такой травмой смогу завтра подняться на сцену, — сообщил он, взяв со стола маркер и принимаясь разрисовывать бинты. — Мне шевелить ею больно. Наступать и активно по сцене порхать — совсем не вариант. — О чём ты вообще? — отмахнулся я. — Спектакль — последнее, о чём я думал. Поправляйся. Сейчас это главное. — Как ребёнок, — вздохнул Ирвин, отбирая у своего парня маркер, закрывая и бросая в стаканчик с канцелярией. — И какой нафиг спектакль? Искусство, конечно, требует жертв, но тобой я жертвовать не собираюсь. Так что если намеревался выйти завтра с костылями, а потом свалиться повторно под бурные и продолжительные овации, знай: я тебе запрещаю! Немедленно выброси эту жертвенную чушь из головы. — Думаю, Гибсон постарается спасти спектакль любой ценой, — ободряюще улыбнулся Гарри. — И представление всё-таки состоится. — Никто не выучит массу текста за столь короткий период, — отпарировал я. — А дублёров у нас нет. Крайне недальновидно со стороны руководства клуба, кстати. Надо бы намекнуть Гибсону, что два состава — это не роскошь, а необходимость. Особенно, если в одном из них задействован я. — Он настолько болеет своим детищем, что, скорее, сам на сцену поднимется, чем позволит отменить спектакль. — Целоваться с учителем? — вскинув бровь, уточнил я. — Фу, — синхронно произнесли мы с Ирвином, переглянувшись. Тот ещё и язык высунул, желая показать, насколько его подташнивает от мысли о чём-то подобном. Меня рокировка тоже не вдохновляла. А Гибсон действительно мог. Бывают такие вот фанатичные люди, которые болеют за свои наработки душой и сердцем. Прежде чем признать, что всё провалилось, переберут в мыслях все существующие способы реанимации. Так что, похоже, в день рождения мне предстояло играть супруга нашего учителя. И это было «фу». Самое настоящее. Для меня ещё и травматическое после событий с мистером Митчеллом. Тот, правда, был альфой, а Гибсон — омегой, но сути это не меняло. Поцелуй с любым учителем был тем самым «фу», поцелуй с учителем-омегой, который мне в отцы годился — тем более. Фу. Фу, фу, фу. Сто баллов Гриффиндору и Ирвину за самую точную на свете характеристику. — Поможешь мне это косолапое чудо до общежития довести? — попросил Ирвин. — Эй, я сам доберусь. Ещё не хватало вас обременять, — запротестовал Гарри. — Да-да, Гарольд, — строгим учительским тоном произнёс Ирвин. — Ты сам всё можешь. Мы видим, но в одиночестве ты никуда не пойдёшь. Доставим тебя в холл, а там приятелей вызвонишь, пусть они помогают. — Я здесь могу остаться. Ирвин, потянувшийся за своей курткой, замер. Нахмурился. — Всё-таки что-то серьёзное? У тебя не растяжение? — Оно. Просто... — Что? — Ты тоже оставайся, — предложил Гарри, выразительно на него посмотрев. Я снова пожалел о том, что не умею ходить сквозь стены, исчезая и не смущая своим присутствием других людей. Вот теперь я точно был здесь лишним. Мне об этом пока не говорили, но и дурак бы понял: пора делать ноги. — Но... На лице Ирвина отражались сомнения и душевные метания. Он, наверное, помнил, в каком состоянии находилась сейчас моя комната. Ворох бумаг и мишуры, разбросанной повсюду. Творческий беспорядок, как он есть. Свинарник, если говорить начистоту. И человеком, этот свинарник в моей обычно стерильной комнате устроившим, был именно Ирвин, решивший, что там праздничной атмосферы недостаёт. Он же клятвенно обещал, что всё в конце вечера уберёт, а теперь ему предлагали побыть наедине. Перед ним стояла дилемма. Чувства или долг. — Пойду, пожалуй. Не буду вам мешать, — сообщил я, надавливая на ручку, слыша, как щёлкает замок и выскальзывая за дверь. — Эйден! — окликнул меня Ирвин. Я не отозвался, развернувшись и направившись к выходу из корпуса. — Эйден, куртка! Куртку забери! Ты её на стуле оставил! — крикнул Ирвин, выскочив в коридор и размахивая моей курткой. Точно. О ней я благополучно позабыл, желая поскорее избавиться от чувства неловкости. Не смущаться самому. Не смущать других, тараща глаза и выступая в роли заслуженного вуайериста. — Спасибо, — выдохнул Ирвин, передавая мне шмотку и чмокнув в щёку на прощание. Я надел её и продолжил путь к выходу. На самом деле, для меня выбор был очевиден сразу. Окажись я на месте Ирвина, тоже остался бы со своим альфой, а не помчался с воодушевлением расклеивать звёздочки на окнах в комнате одноклассника, которого и так по восемь часов кряду видишь. Не то, чтобы он должен был устать от меня, но мы и так достаточное количество времени проводили вместе. А вот возможность уединиться с Гарольдом им выпадала не так часто. Глупо было упускать шанс, выбирая нечто меньшей стоимости. В одиночестве я ничего декорировать не собирался. Планировал сбросить всю мишуру на пол и лечь спать. Что, собственно, и сделал. Перед этим несколько раз проверил телефон на предмет пропущенных звонков или сообщений. Никаких объявлений о переносе спектакля от мистера Гибсона не поступало. Как верно заметил Гарри, руководитель театрального клуба до последнего надеялся спасти своё детище — на этот раз его ещё не просто отыгрывали, его и профессионально снимать собирались для потомков, — не допустив отмены постановки. Для театрального клуба академии это была обычная практика. Я проникся их театром после того, как посмотрел несколько записей, висевших в открытом доступе. Готов поспорить, работала схема не только со мной, но и со многими другими учениками, стоявшими на перепутье и решавшими, куда и податься. Не слишком веря в успех, мысленно я пожелал мистеру Гибсону удачи в борьбе с трудностями. В последний раз посмотрел на экран и окончательно отрубился. * Телефон зазвонил в семь утра. На полчаса раньше, чем обычно. Спустя пару секунд, я понял, что мелодия другая, закреплённая за нашим старостой, а, значит, это не будильник. — Какого хуя надо? — спросил, не открывая глаз и продолжая действовать на ощупь. — С днём рождения, детка! — пропел Ирвин. — Желаю тебе всего-всего и побольше. И раз уж ты вспомнил о хуях, то пусть это всё-всё будет исключительно охуенным! — Ты бы ещё раньше позвонил, — проворчал я. — В следующий раз так и сделай, чтобы я тебе продемонстрировал обширные познания в области нецензурной лексики. — Раньше — нет. Ты сам говорил, что в семь родился, вот я тебя в семь и поздравляю. Что надо сказать в ответ? — На хуй иди. — Нет, не это. — Я спать хочу, и у меня ещё полчаса времени в запасе. Было, пока ты не нарушил мне режим. — Если я схожу туда ещё раз, боюсь, мне придётся резервировать место в лазарете и под себя. Потому что моя несчастная задница этого не выдержит. Если тебе однажды скажут, что больная нога — помеха для секса, не верь. Тебе наглым образом лгут. — Приму к сведению, — усмехнулся я, садясь на кровати и мотая головой, чтобы избавиться от остатков ставшего привычным сна. — А за поздравление, правда, спасибо. Мне очень приятно. Самое первое поздравление этого дня. Ты сам-то сейчас где? — Всё там же, — сообщил Ирвин и вдруг ни с того ни с сего захихикал. Я ничего не слышал, но примерно догадывался, что происходит, с чего вдруг столь резкие перемены в настроении. — Не переусердствуйте, любители острых ощущений, — произнёс напутственно. — И береги задницу, а то будешь весь день сидеть, как на иголках. Если сможешь вообще, а то объясняй потом преподавателям, почему стоишь навытяжку. — Хоть кто-то о ней заботится, — притворно вздохнул Ирвин, после чего сбросил звонок. Или это сделал за него Гарри, устав слушать пустую болтовню своего омеги. Стоило признать, я больше не усну. И не хочу. И пытаться не буду. Во сне меня снова пытались напоить ярко-зелёным зельем. И снова чьи-то руки мне мешали прикоснуться к напитку. Выбивали чашку, зажимали рот, совали в него пальцы, провоцируя рвотные позывы, тянули за волосы. Меня ночные вакханалии основательно достали. Вода в чайнике нагрелась быстро. Одноразовый пакетик шлёпнулся в кружку, подняв брызги кипятка. Я собрал несколько бутербродов на скорую руку и принялся лениво жевать. В столовой явно можно было ухватить что-то более праздничное, но у меня на фоне плохих снов не было настроения. И ощущения праздника тоже не было. Десерта, способного исправить положение, в природе не существовало, потому я обходился подручными средствами, а не толкался в очереди с остальными омегами. В день рождения на меня внезапно навалилась апатия. Праздновать не хотелось, хотя одноклассники фонтанировали идеями, по очереди предлагая мне самые разные варианты. В итоге сошлись, насколько помню, на самом безобидном и классическом сочетании. Шампанское и торт. Чтобы и моё взросление отметить, и удачно сыгранный спектакль. Теперь второй пункт находился под большим вопросом, а взросления я не чувствовал. Ещё год пролетел. Ну и что? — Где вы шампанское достанете? — нахмурился, уточняя. — Есть варианты, — хмыкнул Реджинальд. Мэйсон выразительно на меня посмотрел и улыбнулся. Кажется, они готовились заранее, потому предусмотрительно запаслись алкоголем. С каждый часом настроение моё только ухудшалось. На иголках сидел не Ирвин, а я. Одноклассники как раз поздравляли меня, когда дверь в аудиторию распахнулась от удара ногой, и в помещении появился Джуд, принеся с собой знакомый запах сигарет и одеколона. Прошёл к своему столу, сделав вид, будто аудитория пустовала, снял очки, за которыми скрывал покрасневшие от недосыпа глаза, и — по традиции — с грохотом опустил рюкзак на столешницу. Заметив ворох открыток у меня на столе, усмехнулся. — У тебя сегодня день рождения? — спросил, снимая шарф и перебрасывая его через спинку стула. — Да. — Надо же. Итан, недавно рассказывавший о поразительной эмпатии и умении Джуда сочинять красивые поздравления, посмотрел на того с удивлением. Они все выглядели слегка ошарашенными, а я окончательно утвердился во мнении, что от этого дня не стоит ждать ничего хорошего. Под конец меня раскатают сообщением о том, что во время спектакля моего возлюбленного играет непосредственно мистер Гибсон, спектакль снимут на видео, и этот позор останется в фильмотеке академии, став вечным напоминанием о феноменальном везении Эйдена Фишера. Может, во время спектакля на меня рухнут декорации, и это спасёт меня от позора. Может, нет. Сложив открытки стопкой, я спрятал их в рюкзак. Потянул, снимая с головы, нелепую шляпку в виде торта. До того, как появился Джуд, все поздравления одноклассников казались трогательными и милыми, а теперь былая теплота исчезла, в помещении воцарился холод. Им не просто повеяло, им всё вокруг сковало. Джуд посматривал на наше детское веселье свысока и, наверное, думал, что этой пришибленной компашке место в зрительном зале ледового шоу с диснеевскими принцами. Как раз их уровень, на большее пусть не рассчитывают. Он себя слишком уважал, чтобы присоединяться к клоунаде и делать вид, что ему интересно. Или, что его интересуют памятные даты моей жизни. Мы и, правда, выглядели, как завсегдатаи детских утренников с клоунами и примитивными фокусами. Джуд резко выделялся на нашем фоне. Его день рождения, наверное, был бы совсем другим. Торжество на две персоны. Полёт на вертолёте над ночным городом, мерцающим сотнями ярких огней, шампанское марки люкс, а потом секс-марафон с любовником на шёлковых простынях, а не скучное поедание торта и загадывание желаний под задувание свечки и аккомпанемент известной песенки. Возможно, я ошибался, вновь следуя выбранному однажды пути и натягивая свои представления о романтических рандеву на жизнь Джуда, но не оставляло ощущение, что у него всё исключительно в таком разрезе проходит. Подчёркнуто по-взрослому, а не это ваше ребячество. — Так ничего и не скажешь? — поинтересовался Ирвин, молча наблюдавший за показательным выступлением. — Скажу. Мне не жалко. Счастья, здоровья, много бабла и альфу мечты тебе, лапушка, — бросил Джуд, не отвлекаясь от своего смартфона. После заткнул уши наушниками, дав понять, что плевать хотел на мою реакцию. — Спасибо, — тихо произнёс я, прикусывая щёку. Не совсем понимал, чем спровоцировано это поведение. Откуда взялось столько пренебрежения разом. Почему ещё недавно он нормально ко мне относился, а теперь... Теперь всё было так, как было. Что стало точкой отсчёта? Разговор, состоявшийся на лестнице? Тот, когда я сказал, что не смог бы полюбить его? Когда отверг исходную версию и солгал, что альфа с его внешностью и характером тоже не пробудил бы во мне никаких чувств? Да, пожалуй, всё упиралось именно в то происшествие. Но разве Джуд не был тем, кто назвал меня рыжей каланчой и типичным омегой в беде, которого надо постоянно вытаскивать из неприятностей, а он не будет этого делать? Разве не он сказал, что единственное, что ему во мне нравилось — это запах? Он, он и снова он. Кроме запаха, провоцировавшего у Джуда выброс гормонов в кровь, во мне не было ничего, что могло его привлечь по-настоящему. Да и чувств, по сути, никаких не было. Не могло быть. Я интересовал его исключительно потому, что перевёлся недавно в эту школу. Новое всегда притягивает и вызывает повышенный интерес. Кроме того, я был сыном омеги, некогда отбившего жениха у его папы. Это тоже накладывало отпечаток. Много причин, но, как ни крути, сам я его мало занимал. Так откуда взялись обиды и ненависть, которую он не пытался скрывать? — Что на тебя нашло, Фитцджеральд? — мрачно поинтересовался Ирвин, подойдя и резко вырвав наушник из уха. — Ничего. А что такое? Ты хотел, чтобы я присоединился к общим поздравлениям. Вот, я это сделал. Наслаждайтесь. — Тебе не кажется, что это звучало довольно грубо? — Не лезьте, куда вас не просят, господин староста, — процедил Джуд. — Мы не в детском саду, посредники и миротворцы нам не нужны. Лапушке вроде все восемнадцать стукнуло? Вот мы с ним сами и разберёмся, если захотим, конечно. Если он захочет. А нет, так грустить он не будет. Подумаешь, какой-то ублюдок неполноценный не поздравил. Невелика потеря. Я заткнул уши, чтобы этого не слышать. Не становиться свидетелем отвратительных сцен, разворачивающихся в ограниченном пространстве, а потому неслабо пугавших. Я не любил конфликты, боялся драк, любое повышение голоса заставляло волноваться. Здесь какое-то комбо собиралось из всего, столь ненавистного, но единственного возможного. Мне не хотелось, чтобы они меня обсуждали вот так. В присутствии остальных. И в моём присутствии. Лучше бы за спиной шептались, а не так открыто действовали. Но они уже начали, и с каждым мигом противостояние их только набирало обороты. — Ты не можешь заставить другого человека любить тебя, — хмыкнул Ирвин. — Мне казалось, в свои восемнадцать ты должен это понимать. После его реплики наступила тишина. Пугающая. Та, после которой обычно приходит смертоносная, всё на своём пути уничтожающая буря. Жуткий грохот, с которым что-то приземлилось на пол, заставил меня с шумом втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Резко оборачиваясь, я боялся увидеть перевёрнутый стол или Ирвина с разбитым носом, сидевшего на полу. Разъярённого Джуда, стоявшего над ним с ладонями, сжатыми в кулаки, окрашенные кровью. Но омеги не дрались — это всего лишь стул, на котором прежде лежал рюкзак, отлетел от стола Джуда к противоположной стене. Фитцджеральд сгрёб все свои вещи в рюкзак и, ничего не поясняя, пошёл к выходу. Решил, что задерживаться здесь бессмысленно. Разговор зашёл в тупик. — Куда ты собрался? — спросил Ирвин, и голос его звучал непривычно зло. — Занятия с минуты на минуту начнутся. — Скажи мистеру Бринкли, что ебал я его математику. Остальным преподавателям можешь передать то же самое, — сообщил Джуд, обворожительно улыбнувшись, и скрылся за дверью. Она снова хлопнула за его спиной. Мир замер, а затем начал осыпаться, словно низкокачественная штукатурка, превращаясь в труху. Поздравления превратились в фарс. Я застонал обречённо и приложился лбом о столешницу. — Фишер, — позвал меня Ирвин, слегка сжимая ладонь на моём плече. — Всё нормально, — отозвался я. — Правда. Просто... — Что? — Тебе не нужно было вмешиваться. И говорить это всё тоже не следовало. — Почему? — Потому что это всё глупость полная, и я чувствую себя идиотом. Он, наверное, ржёт сейчас, вспоминая каждое слово. — Относительно? — О любви. Зачем она ему? Ирвин не ответил. Хмыкнул многозначительно, но комментарии оставил при себе. Взгляд его выдал истинные настроения. Ирвин смотрел на меня и как будто насмехался над фантастическим неумением видеть дальше собственного носа. Как будто отчаянно хотел покачать головой и сказать, что-то вроде «дурак ты дурак». Как будто знал о том разговоре в оранжерее не меньше нашего, но понял больше, чем я. Решил, что Джуд солгал, и его обвинения с насмешками были защитной реакцией. Колкостью, брошенной в ответ на колкость, а не реальным положением вещей. Но?.. Могло ли это быть правдой? Не знаю. Я плохо разбирался в чувствах других омег. Не интересовался их природой, не хотел забивать мозги всякой чушью. Поэтому не мог знать наверняка, что испытывает Фитцджеральд. А спрашивать напрямую не стал бы, поскольку боялся услышать честный ответ. Тот, который бы мне совсем не понравился. Боялся не однозначного отказа, а подтверждения. Того, что он схватит меня за плечи, прижмёт к стене, как там, у конюшен, и скажет, что, да. Да, да, да, лапушка, я не просто так до тебя доёбываюсь. Не просто так лезу и отпускаю двусмысленные комментарии в твой адрес. Не просто от запаха возбуждаюсь. Мне нужно от тебя гораздо больше, чем ты можешь дать. Мне нужен ты. Всё же, устанавливая для себя правило — никаких интриг с омегами из своей группы, — он поступал очень правильно, продуманно и дальновидно. Понимал, насколько это стрёмно — находиться в закрытом пространстве с тем, кого однажды целовал, а теперь начал ненавидеть. То, что принято называть служебными романами, смотрелось привлекательно лишь в выдуманных историях, в реальности это был тот ещё геморрой. Но иногда разум засыпал, а чувства одерживали верх даже у продуманных, по-настоящему прожжённых циников. Возможно, это случилось и с ним.