Бог не знает чувств

      Даже самому ужасному врагу не пожелаешь стать богом.       Четыре тысячи лет за спиной, которые ты прожил — а прожил ли? Просуществовал, пропустил сквозь себя, как песок воду. Совсем недавно Чужой чувствовал сердцебиение всего мира, его дыхание завывало ветром, а голос отражался китовыми песнями. Четыре тысячи лет — он видел каждое рождение и смерть.       Смерть.       Судорожный вдох. Перерезанное горло. Глаза закатываются, бегают туда-сюда — кашель, кашель, кашель — непослушные руки хватают кровоточащий надрыв, липкий мокрый, едва ощутимый немыми пальцами, ватными пальцами. Хрип. Сухой язык липнет к нёбу, горячо, душно, дрожь, повторяется мелкая дрожь, почему же так холодно...       Рождение.       Свобода измеряется жертвами ради неё. Чужому кажется, что он уже заплатил по всем долгам, но каждую ночь он всё мечется на простынях, ведь в его голове воют отголоски Бездны — неужели на это были обречены и безумные культисты, охваченные магией рун? Глаза — теперь уже зелёные, полные ужаса глаза — впитывают темноту комнаты, лишь бы не смыкаться и не видеть беззвёздное небо.       Кто сильнее — бывший бог или ребёнок?       И всеведущий бог, запертый бог, получивший человеческое обличие, наконец может ступить на землю. Он ступает по гальке дворцовых садов, вслушиваясь в её тихое шуршание, будто в нём сокрыто что-то родное. Вернуться в мир спустя тысячелетия… Все косятся через плечо, не понимая, что здесь делает юноша. Ни слуга, ни дворянин, ни страж. Кто он? Зачем пришёл сюда? Знания всего мира ускользают, как крохи ярких снов поутру. Раньше он был неотъемлемой частью сущего — та сила, что наблюдает, сила, что наставляет на путь, сила, что толкает с обрыва. Он поставил всё на самое глупое, самое невозможное желание — жить. Чужой касается бьющейся, тёплой жилки на шее и не может понять, отчего же тогда так тошно.       Позади шепчет галька, расступаясь в стороны под тяжёлыми сапогами. На плечо Чужого ложится рука. Его уголок губ болезненно дёргается; теперь он знает, что не обязательно быть всеведущим, чтобы узнавать людей. Достаточно походки или хватки.       — Ты в порядке? — сипит низкий голос.       — Мой дорогой Корво… — Чужой поворачивает к собеседнику голову, продолжая кривить угол рта. — В порядке ли море, волнуемое ветром?       Чужой крепко и неподвижно зажимает пуговицу сюртука меж двух пальцев. Он способен противиться Бездне. «Я способен. Способен. Способен...» — эхом раздаётся от стенок черепа.       — Я думал, хотя бы теперь ты перестанешь говорить загадками, — вздыхает Корво со смешком. На плечо Чужого давят сильнее, и вот уже Аттано разворачивает парня к себе лицом и настойчиво смотрит в глаза. Нутро словно пронзает молнией.       Смерть. Рождение.       Тонкая нить по горлу. Липко, гадко, распирает грудь, он кричит, а они только режут и режут и...       Чужой невольно содрогается и отводит взгляд. Его гложет множество вопросов, и он силится задать хотя бы один.       — Зачем ты меня искал?       Он мог залечь где-то в трущобах Карнаки. Дышать тенью среди нищих, питаться всем, что перепадёт от судьбы, а затем тихо умереть в подворотне. Его тело нашли бы другие босяки и, обобрав, скинули бы в голодное море. Но Корво потребовал доставить Чужого в Дануолл, как только узнал от Лёрк о произошедшем.       — Не мог бросить, — лорд-защитник отвечает сухо и коротко. Его взгляд серьёзен и прям, и кажется, будто он абсолютно уверен в достаточности сказанного.       — А ты всё так же немногословен. И всё так же завораживаешь.       Корво раскрывает рот, словно желая ответить, молчит несколько мгновений — в его глазах появляется что-то новое, что-то, заменяющее собой слова, но его окликают, и он, извинившись, удаляется решать очередные проблемы во дворце. Чужой долго смотрит ему в след, ощущая, как уголок губ начинает дёргаться лишь сильнее; когда лорд-защитник скрывается из виду, парень проходит несколько шатких шагов к розовым кустам и хватается за ветвь. Шипы вонзаются в ладонь, но он терпит — и пытается не упасть.       Бездна любит одиночество, поэтому именно сейчас она снова напоминает о себе.       В темноте корчится ещё большая тьма; её бьёт ознобом, и она крючится, дёргается в агонии, но застонать не может. Проснувшись, Чужой судорожно ощупывает шею; он знает: там ничего нет, но влажно, липко... Он вскакивает с кровати, ходит из угла в угол, даже не пытаясь унять судорожное дыхание, но наваждение растворяется только спустя часы. Чужой не может заснуть, а его единственный якорь сейчас спит в другой комнате.       И он молит — кого? — чтобы тот оказался рядом.       Это не первая ночь. Либо Аттано уже привык, либо неведомым образом слышит немую мольбу, и он приходит на зов. Приходит, усаживает юношу на край кровати, а тот цепляется в его плечи омертвелой хваткой и молчит. Иногда Корво что-то шепчет. Чужой не слышит — в ушах только утробный стук сердца, замедляющийся до мерного ритма.       Иногда Чужому настолько трудно отойти от кошмаров, что Корво уводит его в свою комнату. Он кладёт его в постель, а сам садится в кресло, доставая неразобранные документы или сигару. Иногда Аттано не спит всю ночь, лишь бы уберечь чужой сон, и утреннее солнце освещает его колкую щетину и посиневшие веки. Иногда он не выдерживает и падает рядом с парнем.       Иногда — прижимает его крепкой хваткой к себе, за что утром потом долго извиняется. Чужой учтиво кивает.       Так происходит всё чаще и чаще, а извиняются друг перед другом они реже и реже.       Однажды Чужой просыпается посреди ночи, выглядывая из постели на мужчину, что стоит у окна и смотрит на ночное небо — неподвижная статуя в короне звёзд.       — Почему ты это делаешь?       Корво молчит и не подаёт виду, что слышит. Чужой выбирается из кровати и, не прикрывая наготы, подходит к нему со спины; Аттано сжимает руки на груди сильнее, будто бы стараясь уменьшиться, но в конце концов решается ответить.       — Потому что это правильно. Так должен поступать любой.       Где-то внутри души Чужой знает, что нет, не любой. Корво отличается от других. Но четыре тысячи лет пустоты вместо сердца — и он не помнит, что значат чувства. Ему приходится узнавать их заново.       Корво любезно помогает. Первое, что он показывает — заботу и тепло.       Бездна же учит его ужасу и сомнениям.       Иногда шум в голове настолько сильный, что Чужой просто не может его контролировать. Он рысью бродит по коридорам, вымеряя шагами лакированный пол, хватаясь пальцами за скользкий мрамор, упираясь лбом в оконное стекло. Так много мыслей-мыслей-мыслей... Столько вещей, о которых он раньше не думал: например, о людях вокруг. О том, что они вообще есть, эти «люди вокруг», о том, что они тоже думают, что они думает не только о себе, но и о нём, и они оценивают, и они судят. По дворцу ползут слухи о лорде-защитнике и его странной «иноземной игрушке». Кто-то говорит, что юноша является внебрачным сыном. Кто-то — что они любовники.       Было бы забавно, если бы бывшего кукловода привязала на нитки его старая, самая любимая кукла.       Прошлое проникает в каждую клеточку тела, потоками пронизывая его и шепча что-то на древнем диалекте. Бог не может быть человеком, потому что ни один человек не справится с этим грузом воспоминаний. Войны. Эпидемии. Судьбы. Слишком много, много, много…       Тон-ка-я ли-ни-я гор-ла.       Он сидит на мраморной ограде и смотрит на восход. Солнце поднимается над морем, оседая слабым теплом на коже, и, может, только ради этих странных чувств ему стоило быть живым. Ради солёного воздуха в лёгких, ради сияющего рассвета, ради странного тепла в груди, когда…       Ради дрожи в руках и волнения, когда он заряжает револьвер.       Барабан прокручивается с нажимом. Дуло у виска — и в груди снова появляется пустота, как когда-то раньше.       Может, это единственный способ сбежать от Бездны.       Щелчок.       К голове приливает кровь. Шум. Начинает звенеть. В ушах всё ещё стоят крики чаек. Пронесло. Дыхание, прежде глубокое, теперь бьётся часто-часто; Чужой вновь крутит барабан.       Щелчок.       От выстрела по небу рассыпалась стая птиц.       Холодную руку сжимает чужая, тёплая, грубая. Она отвела дуло.       Чужой дрожит и выпускает револьвер из рук. Пустота внутри заполняется чем-то странным, необъяснимым, но наконец настоящим. Он без сил падает на чужую грудь, ощущая, как немеет тело.       У Корво трясутся плечи.       — Прости, — шепчет он, прижимая Чужого к себе. — Прости меня. Я понял только сейчас.       — Тогда помоги понять мне.       Чужой ощущает, как сердце Аттано пропускает удар. Одно из щупалец Бездны отпускает горло своего детища: остальные члены оплетают путы, но Чужой наконец-то делает вдох.       Даже самому ужасному врагу не пожелаешь стать богом, потому что боги не умеют любить.