Ложись на пол!

Ревность. Есть ли чувство сильнее и ощутимее этого, когда ты в отношениях с человеком, которого ты любишь до безумия? До окоченения всего тела от макушки до пят, когда теплые подушки пальцев ложатся на любую открытую зону, мягко надавливая на эпидермис, заставляя цвет смениться на мягко белый, потому что закрыт поток крови. Арсений думал, что невозможно любить настолько сильно, что иногда мурашки и озноб ощущаются отчетливее, чем при минус тридцати пяти. Холодно, жарко, колотит, страшно, хорошо. Крышу рвет так сильно, и желудок сворачивается, прилипая к позвоночнику изнутри, издавая какие-то жуткие звуки, словно он в эту секунду атрофируется. Арсений никогда не ревновал так сильно никого, но в отношениях с Антоном понял, что сильнее ревности и непонятно откуда взявшегося собственничества может быть только его потребность в любви к этому парню. Впрочем, абсолютно идентичные чувства терзали, проглатывали, пережевывали и выплевывали Антона Шастуна, который места себе не находил после каждой, цитата, чертовой фотографии этого чертового Попова. Антон хотел сожрать Арсения так же, как заживо сжирают его чувства к мужчине. В груди и в голове набатом что-то колотилось, шептало, противно попискивало, но Антон скидывал это на недостаток сна и волнение перед сценой, к которой он привык настолько, что этого волнения он не чувствовал уже очень давно. Антон врал сам себе и старался замять что-то свистящее в горле и в носоглотке при каждом вдохе и на каждом выдохе. * * * — Арс, уверен, что не хочешь с нами? Димон тоже едет, — Сережа накидывает куртку и поправляет воротник, сунув телефон в задний карман. — Или ты без Антохи не хочешь? Арсений ни в чем не уверен. Не уверен, что не хочет. Не уверен, что у него осталось терпение на то, чтобы дождаться этого долговязого парня и уехать с ним, как договаривались. Не уверен, что не завоет в ближайшее время. Толчок к стене, Антон нависает над лицом Арсения и прижимает к холодной твердой плоскости, заставляя острыми лопатками прочувствовать сзади себя преграду, не позволяющую отступить (да вот только разве Арсений собирался отступать?). Антон Шастун близко. Руки лихорадочно сдергивают с Арсения куртку, ладони ухватываются за впалые гладкие щеки, и Антон с толикой грусти выдыхает, мягко погладив большими пальцами родное лицо. Схуднул — мягко сказано, Арсений скинул около трех-четырех килограммов, что Антона не радовало, потому как это не его вес. Если самому Антохе довольно комфортно со своей худобой, хоть в последний год он неплохо набрал благодаря вкусной еде, страсти к сладкому и неизменно хорошему аппетиту, то вот Арсений выглядел больше болезненно, нежели подтянуто и эстетично худо. Настойчивость, с которой Антон сжимал ногу мужчины в машине, сошла на ласковые котячьи нежности. Огрубевшая кожа знакомых пальцев всегда (особенно на данный момент) казалась такой мягкой и аккуратной, несмотря на потертости и мозоли; и так хотелось ластиться под эти руки. — Очень надеюсь, что в вашей ебливой фотосессии он видел самый минимум, — Антон заговорил низко и хрипло, сковываясь и не давая стянуть с себя верхнюю одежду. — Куда ты торопишься? У тебя ж руки трясутся. — Блять, Шаст, — не без раздражения глухо ругается Арсений и прижимается затылком к стене, вытягиваясь в полный рост и даже привставая на носочки, чтобы не тонуть где-то внизу под своим парнем. — У меня больше оснований для ревности, понял? Ты с ней был сначала в Таллине, потом… — Иди нахуй, Арс, — перебивает Антон, заставляя голубые глаза почти что напротив потемнеть. Брови ползут чуть вверх, выражение лица Арсения приобретает то самое, когда он раздражается, щерится и собирается встать на дыбы подобно кошке. Но предупреждён — значит вооружён, оттого Антон надолго не умолкает. — Ты видишь, как меня выламывает из-за тебя. Видишь, как мне похуй на неё. И все равно тешишь своё самолюбие через натянутую ревность. Ты негодяй, Арс. И последний молчит, потому как его раскусили. Ну, а как ещё можно в очередной раз услышать, что ты — единственное, в чем есть смысл? Арсений натягивается, как струна, и глухо, но глубоко дышит, стараясь на сей раз не смотреть в темно-зеленые глаза. В глаза цвета заросшего леса, густого, таившего столько страшного и одновременно с этим захватывающего, что у самого дыхание замирает на некоторое время. — Не удивлен, что тебе нечего сказать, Арс, — не без самодовольной улыбки говорит Шастун и задыхается, когда, несмотря на важность беседы, Арсений забирается потеплевшими ладонями под одежду парня и касается горячей кожи. — Все еще трясутся. Конечности сами по себе сводит, и Попов сжимает пальцами талию парня, большими поглаживая под ребрами и облизывая свои губы. Тихо. Антон наконец не находит слов, потому что его игнорируют, и снимает с себя куртку, наскоро стягивая и толстовку, обнажаясь перед Арсением (не в первый раз и не в последний). Взяв воздух через стиснутые зубы, мужчина опускает руку на задницу Шастуна, нащупывает в заднем кармане небольшую упаковку, зная, что количество латексных изделий внутри ничтожно мало, но это лучше, чем ничего. « Ложись на пол! » У Арсения колени дрожат от воспоминаний, и суставы мокнут, как ватный диск в средстве для снятия макияжа. — Ты в норме, Арс? То трясешься, то виснешь, — Антон провоцирует. Арсений не заболел, не чувствует себя плохо — он взбудоражен и возбужден, накален почти до предела, и поэтому его очень легко сейчас вывести, подтолкнуть к чему угодно. Арсений отвечает все той же неизменной, тягучей тишиной и сиплыми вздохами. Тянет к себе за загривок и целует так крепко и глубоко, что у самого кровь в висках херачит подобно маршу Мендельсона. — Не собираешься язвить? Тот ли это Арсений Попов? — Антон плюется усмешкой прямо в покрасневшие губы своего мужика, ловит недовольный вздох и касается его языка своим, мягко дотрагиваясь кромки зубов и будто бы картинно причмокивая, чтобы разбавить тишь квартиры. Увесистая и большая ладонь, на этот раз очищенная от колец и браслетов заранее, ложится на точеную талию, и Шастун сжимает, тянет за собой вглубь спальни, по-хозяйски плюхаясь на постель, заставляя ворох не заправленных простыней зашуршать. Арсений идет следом, чувствуя, как даже пальцы ног напрягаются, а пятки, сталкиваясь с полом, отдают какие-то колкие импульсы в мозг. Недавно виделись, а трясет все так же сильно, как под не хилым приходом от ЛСД. Говорят, ЛСД не вызывает привыкание, но вот диэтиламид лизергиновой кислоты в виде Антона Шастуна заставляет не только привыкнуть к нему, но и он довольно самостоятельно просачивается в кровь, смешиваясь со всякими… как их там? -цитами, устраивая полный разъеб организму. Никакой иммунитет и здравый смысл не помогают. Передозировка наступает очень быстро и очень бесповоротно. Арсений становится на колени и ощущает холод пола даже через ткань брюк, хотя отдает этому внимание по минимуму. Губами он скользит по ткани, от колена по внутренней стороне до самого паха, прижимаясь на несколько секунд и отстраняясь, чтобы приспустить ткань. Если бы Антон не знал Арсения так хорошо, он бы с уверенностью спросил у него однажды что-то вроде: «А ты точно не снимался в порно?» Иногда этот вопрос всплывал в голове огромным пятном (особенно когда этот мужик делал что-то неебически сексуальное), хоть и быстро заминался, потому как Арсений как-то говорил, что не снялся бы во взрослом фильме. Не уточнялось за какую сумму, но на тот момент эта провокация как-то не попалась под руку. Антон дотрагивается подушками пальцев подбородка мужчины, медленно ведет по шее и через нос грузно выдыхает почти паром, как бык, остро чувствуя горячую и чуть вспотевшую ладонь на своем члене. Арсений гладит медленно, оттягивая крайнюю плоть и наблюдая за своими же действиями, будто боясь пропустить даже самого себя. Вздох. Тяжелый вздох, аж до того, что легкие режет. Или это влияние сигарет? В любом случае самое опасное орудие убийства тут — Арсений Попов. По меньшей мере Шастуну требуется минуты две, и член наливается кровью, головка темнеет, а темноволосый намеренно касается ее губами, словно это случайность, и дарит какой-то скромный, больше девичий поцелуй с громким причмокиванием. Вот эта черта Арсения заводит так сильно, что Шастун невольно начинает хрипеть и изводиться. — С-сука, — выдавливает Антон, глушит собственный стон, проглатывая вместе с еще чем-то, что отдает приторным привкусом на языке. Хуй сосет не он, а привкус у него — вот так незадача. Мураши, обведя позвоночник, ударяют под поясницу, и Арсений усмехается, чем заставляет своего партнера выгнуть бровь и с укоризной взглянуть точно в синие глаза. Бездна. Марианская впадина. Акулы, морские чудовища, страшные рыбы — все сожрет, если упадешь. И Антон умеет плавать, но падает. Давно упал, если честно. — Этот ствол ты держишь увереннее и крепче, нежели воображаемый, — надменно прыскает парень, чем в конце концов раздражает и без того заведенного Арсения. — Ты можешь хотя бы сейчас заткнуться? — Ядовитый, змеиный плевок, и Антона аж простреливает — как же ахуенно его мужик злится. По счастливой случайности аналогично думает и Арсений. Крепко сжав загривок Попова, Антон заставляет его подняться с колен, встает сам и роняет тушу, скинувшую неприлично много мышц, на кровать. Арсений слишком охотно вытягивает ноги, касается стопой родного плеча и вздрагивает, ощутив крепкую хватку в районе лодыжки. Щиколотка загорается, по икроножным мышцам бежит что-то похожее на те же мурашки, но это не они. Парни и без прелюдий достаточно долго трахаются, просто потому что обоим мало, еще взяв в расчет то, что они могут подолгу не видеться, и единственное их спасение — телефонные звонки да переписки. Арсений нетерпеливо расстегивает свои брюки и стягивает с бедер, а освободить ноги от ткани помогает Антон, с картинной бережливостью складывая штаны и кладя на тумбу. Арсений закатывает глаза, понимая, что сейчас этот жест был сделан для оттягивания времени. — Ведешь себя как сволочь, — не сдерживает эмоций Попов, снимает белье и снова принимает помощь, хотя Антону кажется, что при огромном желании он бы и сам снял — Арсений же у нас гибкий. — А ты себя — как вредная сука. Я ж ничего не говорю, — гаденько отвечает Антоха, опускает ногу мужчины на свое бедро, а лодыжкой второй заставляет прижаться к ключицам. Актерская игра-ругань в постели поддает то ли жара, то ли адреналина, то ли желания вытрахать друг из друга все дерьмо, но это так распаляет и подбрасывает, что у обоих в солнечном сплетении жжет и любит-любит-любит парня напротив. Арсений дотягивается ладонью до члена Антона и поверхностно гладит подушками пальцев, тогда как владелец органа изредка сглатывает, раскатав презерватив по пальцам, смазывает кольцо мышц мужчины под собой и растягивает под себя, со временем сменяя два пальца на три, аккуратно разводя и надавливая на мягкие поддающиеся под давлением стенки. Позициями они менялись через один или по ситуации. И Антон ждал смены не потому, что ему не нравилось быть принимающим, а потому что эмоции его Актера не передала бы ни одна даже самая профессиональная порноактриса. Цитата, его чуть ли не трясло, что не только тешило самолюбие Антона, но и роняло его с пропасти вниз без парашюта, и все равно он не умирал. Губы приоткрыты, ресницы подрагивают, вены на ногах, висках, лбу, шее вздуваются из-за быстрой циркуляции крови в организме от прилившего адреналина и эндорфина. Гормон, блять, радости, который по своей структуре — опиоид — схожий с морфином и героином. Антона кроет, иногда он теряется и действует слишком резко, хотя мужчине, елозившему по постели, нравится. Глухой стон, больше похожий на что-то вперемешку с матом и хрипом. Антон трахает пальцами, его хер никто не трогает, и он уверен, что сейчас испытывает те же самые чувства, что и Арсений — ебучий бета-эндорфин или как его там. — Шаст, — Попов зовет и резко сжимает предплечье парня, заставляя остановиться. — Давай уже, господи. — Господи тебе вряд ли поможет, впрочем, как и мне, — вслух рассуждает Антон, высовывая пальцы, скидывая презерватив на пол и растягивая второй вскрытый латекс по члену. Единственное, что Антону не нравилось в этих резинках, это запах смазки, однако сейчас не разгуляешься «со своим», так как они не у Антона дома. Арсений одурел слишком скоро, отчего пока его мужчина возился с подготовкой, он успел очнуться и прийти в себя для того, чтобы попросту не потеряться в ощущениях. Если в сексе вы оба не проходите через все семь облаков и через все семь кругов ада, то тогда зачем вы вообще спите друг с другом? Усмехнувшись своим мыслям, Попов подхватывает свою ногу под коленом и облизывает губы по-блядски медленно, именно так, как умеет только он, и Антон, взявшись за вторую его худую стройную конечность, проталкивается внутрь, наблюдая за тем, как член растягивает кольцо мышц. Даже подготовка, как таковая, не всегда делает свое дело — Антон может похвастаться своими размерами, в принципе, как и Арсений. И иногда им обоим тяжело друг с другом. — Стой, сейчас, подожди, — урывками просит Арсений и смотрит то в темно-болотные глаза, то вниз, то вовсе зажмуривается, потому что он все еще иногда чувствует острое смущение, которое отражается у него на плечах (и он так рад, что сейчас они спрятаны под футболкой). Антон сипло дышит сквозь приоткрытый рот и изредка сжимает челюсти, почти скрипя зубами. Что-то похожее на толчок, хотя больше выглядит, будто Антон головкой упирается куда-то внутрь. У одного сердце в тахикардии заходится, а у второго замирает и отстукивает редко и медленно, лишь иногда давая понять хозяину, что он еще не умер. — Арс, — Шастун привлекает внимание мужчины, касается губами его медиальной лодыжки, покрытой тонкой кожей, целует крепче и выбивает из Арсения почти подростковый трепет. — Я люблю тебя. Взрыв. Взрыв, спровоцированный ядерной бомбой. Попов ничего не отвечает, но улыбается и задирает подбородок так, что Антону не требуется ответ словами — и так все ясно. Ясно, что он тоже любит; ясно, что его накрывает от таких резких признаний; ясно, что ему по душе такие перемены настроения. И Антону так по душе Арсений. Последний затяжным стоном оглушает Шастуна, когда тот начинает выходить полностью и проталкиваться, заканчивая резким толчком, отчего шлепок кожи об кожу смешивается вместе с гортанными вздохами. Поначалу обоим тяжело, но со временем становится легче, и Антон, растянув Арсения под себя, двигается, а последний проезжается по постели, комкает простынь и одеяло, превращая спальное место в еще больший бардак. Они во многом схожи, но не во всем. К примеру, в любимых позах. Антону и самому неизвестно (наверное, только одному Богу), почему ему нравится, когда Арсений берет его сзади, но вот Арсений знает, почему ему нравится лицом к лицу — наблюдение. Арсений безостановочно смотрит и, даже когда все перед глазами плывет, он все еще смотрит, пытаясь поймать все, что может проскочить на родном лице. Шастун втрахивается в своего мужчину с особым остервенением, будто напоминая о чем-то, будто стараясь вытряхнуть из него что-то чертовски ненужное, стараясь выебать до того, чтобы и мысли ни одной грязной не было наутро. И если Арсений скажет, что ему это не понравилось, он откровенно солжет. Всему миру и себе в том числе, однако если все остальные ему поверят, то вот Антон повторит этот вечер, зная, что для Арсения правда, а что — ложь, бесстыдно вылетевшая из его прекрасного рта. Молча Шастун благодарит мужчину за новую постель, которая и намека не дает на скрип, потому что единственное, что действительно хотелось слушать — сам Арсений. Несдержанные стоны, которые он не успел проглотить, судорожные вздохи, заставившие легкие заболеть. Антон сам себе нередко признавался в том, что не позволил бы никому больше видеть это и слушать это. Нельзя, фу, идите нахуй. Разозлившись на собственные предположения, Антон сжимает ноги своего Актера, смотрит исподлобья и двигается резче, грубо вдалбливаясь, доводя распаленного партнера до исступления. Арсений, взяв член в ладонь, подстраивается под непостоянные толчки Антона, по всей длине надрачивая и уделяя внимание головке и основанию. Низ живота натягивается, резко напрягается и расслабляется, отчего Арсений кончает, пачкая в основном свою ладонь, сжимаясь изнутри, отчего Антон вздрагивает и спускает в презерватив на последних толчках, при которых он толком не выходил из мужчины. Приятные судороги по ногам, резко наступившее расслабление, Антон отстраняется и избавляется от латекса. — Сам будешь убирать, — тихо с загнанным дыханием оповещает Арсений, на что получает только хохот. — Что ты смеешься? Я не буду убирать. Шастун нависает над ним, целует плоский живот и широко оглаживает талию обеими руками. — Как насчёт жареных яиц утром? Побольше холестерина богу холестерина. Арсений улыбается белозубо и широко, может, счастливо? и кивает — больше холестерина богу холестерина.