Безусловно, он мертв. Но можем ли мы надеяться, что у него хватит такта и хорошего вкуса оставаться мертвым? Нил Гейман
Впервые сны пришли летом после второго курса. Гарри снова лежал на полу в Тайной комнате, а тупая ноющая боль расползалась по предплечью. Это был всего лишь сон. Только холодный камень под щекой казался совсем настоящим. В этом сне Фоукс не прилетал за Гарри. — Знаешь, я даже не в обиде за то, что ты меня убил, — прошептал Том и опустился перед ним на колени. — Я даже посижу тут с тобой, пока ты умираешь. Всё, что осталось Гарри — это легкое головокружение, вызванное ядом, и страшное ожидание. Губы у Тома подрагивали то ли от еле сдерживаемой ярости, то ли банально от страха. В конце концов, когда закончится время, отведенное им воспоминанием, он тоже умрет. Опять. Гарри казалось, что он лежит здесь часы, чувствуя, как медленно затуманивается сознание. Когда Том взял его за руку, Гарри не нашел в себе сил его оттолкнуть. Такой ли большой грех — слушать сбивчивые рассказы шестнадцатилетнего убийцы о жизни в приюте и держать его за руку, пока узорчатый потолок не почернеет, а тело не оцепенеет от яда? Проснувшись, Гарри еще долго избегал зеркал. С каждой блестящей поверхности на сверкающей кухне тети Петуньи на него смотрел чужак. Том Риддл умер в Тайной комнате. Том Риддл жил в его голове. — Оставь меня, — попросил Гарри у отражения в окне Ночного Рыцаря. Том улыбнулся ему — тепло, как никогда не улыбался раньше — и растаял. Но собственное отражение тем летом к Гарри не вернулось. Волшебные зеркала в Дырявом котле только подергивались мутной рябью.***
На третьем курсе Невилл впервые сказал Гарри, что он его пугает. Рон может и чуял что-то неладное, но молчал. Только Невиллу хватило духу признаться. Гарри ничего не ответил ему тогда, будучи не в силах ни отшутиться, ни нагрубить. Сбежал. Закрылся в первой попавшейся пустой душевой и взмахом палочки приглушил режущий яркий свет. Гарри отражался во всех зеркалах: запавшие блестящие глаза, заострившиеся скулы, темные запекшиеся губы — его будто лихорадило. На днях от него в полутьме испуганно отшатнулся первокурсник. Гарри обессиленно прислонился спиной к двери и запустил пальцы во всклокоченные волосы. «Я тебя боюсь», — сказал ему Невилл. Безупречного Тома Риддла любили учителя и однокурсники, его не сторонились в коридорах. «Я тебя боюсь». Это было похоже на наваждение. Том пытался говорить с ним по ночам. Слышать голоса было плохо даже в волшебном мире.***
На четвертом курсе Гарри впервые понял, что не способен отличить чужие знания от своих. Он с недоумением смотрел на свой пергамент, на котором красовалось небрежно выведенное: «Зубы повешенного — чудодейственное средство для всякого колдовства». Вот уже третий час Гарри пытался закончить домашнюю работу по зельям, пока в голове всплывали строчки из книг, которых он никогда не читал. «Разрезать кожу по фасции. Не задеть кишечник. Вынуть органы. Распилить грудину. Вскрыть грудную клетку. Вынуть органы. Отделить конечности. Сегментировать». Иногда ему удавалось воспринимать это отстраненно. «Отделить голову. Спилить крышку черепа. Отделить мимические мышцы». Иногда — нет. «Вынуть мозг и глаза». Гарри раздраженно отбросил перо в сторону.***
Сириус умер. Гарри шел по ночному Хогвартсу и впитывал ощущение холода на коже. Чужая жизнь змеилась по венам, проникала под кожу, жгла веки. Закрыть глаза — смерти подобно. На рассвете он наткнулся на директора — впервые с тех пор, как тот рассказал ему о пророчестве. Дамблдор смотрел на Гарри несколько невероятно долгих секунд, а потом тихо посоветовал ему попробовать поспать. Во сне кто-то другой смотрел его глазами, улыбался его губами, гулял по этим коридорам. Этот кто-то очень любил жить. А Гарри от этого казалось, будто он сгорает заживо. Во взгляде у Дамблдора были только усталость и сожаление. Он ничего не спросил. Гарри тоже. Тем же утром Хогвартс-экспресс выехал в Лондон по расписанию. Гарри теперь знал, как колдовать Круцио, но не знал, как дальше жить.***
Когда тень Тома Риддла впервые встала у него за спиной, Гарри не испугался. В Лорде Волдеморте, что обрел тело на заброшенном кладбище, не осталось почти ничего от подростка из Тайной комнаты — только знакомый разрез глаз и почти исчезнувший лондонский выговор. А Том Риддл объявился на маггловской кухне на Прайвет-Драйв, отразившись в оконном стекле, пока Гарри жарил бекон. И пусть узнавание пробежало ознобом по коже, Гарри не испугался. Присутствие Тома уже давно стало привычным. Только чужая отчаянная жажда жизни вперемешку с воспоминаниями о страхе и боли весь год заставляла Гарри вставать по утрам и улыбаться однокурсникам. Гарри молча перевернул бекон и позволил Тому остаться.***
Во всем Литл-Уининге надрывно выли собаки. Гарри с хрипом сел на кровати, судорожно дыша и кашляя. Тошнота накатывала волнами, десяток шагов от двери спальни до ванной комнаты показался Гарри вечностью. Том Риддл молчаливой тенью проскользнул следом за ним. Мокрая от пота футболка полетела на пол. Зашипела вода. Гарри подставил голову под холодную струю, кожей ощущая, как по позвоночнику медленно ползет чужой внимательный взгляд. В голове раскаленной иглой пылала увиденная во сне картина. Не столько крик, сколько стон, слепые белые глаза в окружении морщин, старческая шея в пучках набухших вен, изломанное судорогой тело. Жадное пламя причудливой фигурой взметнулось к ночному небу, прежде чем оборвать эту омерзительную пытку. Где-то на периферии сознания мелькнуло воспоминание о холодном ясном голосе: «Я экспериментировал, я раздвинул границы магии дальше, чем это когда-либо удавалось...» Гарри почувствовал фантомный запах горящей плоти и его вырвало. Голос Тома, особенно отчетливый в тишине раннего утра, вернул его в реальность: — Мне не было дела до этого человека. Но мне нужны были знания. Не моя вина, что его слабое тело оказалось неспособно справиться с настоящей магией, — Гарри повернулся и увидел мягкую улыбку на его лице. — Некоторые вещи нельзя узнать с помощью легилименции. Удивительно, что он счел нужным это как-то прокомментировать. До возвращения в Хогвартс оставалось сорок дней.***
Неделю спустя Гарри сидел на полу в компании ненавистной тени мертвого колдуна и ждал рассвета. Утренняя прохлада холодила голые плечи. — Я не убивал ее, — настойчиво повторял Том. — Она уже была мертва. А тело — это всего лишь оболочка, которая смогла мне пригодиться. Тома нельзя было слушать. Особенно в предутренние часы, когда он казался почти живым. Ей уже ничего не могло повредить. Отказаться тревожить покой мертвого из-за — из-за чего? Бессмысленное ханжество. Ты же не ханжа, да? Гарри вспомнил лицо Амоса Диггори, которому он принес его мертвого сына, и на секунду искренне позавидовал непробиваемому равнодушию Тома. Сны о погибших были вязкими как смола. Мертвая девушка на мокром песке. Прохладный камень, который невозможно согреть в руках. Резкий взмах палочкой — и грудная клетка с хрустом раскрылась, обнажая вздувшиеся легкие с омерзительным мраморным узором. Когда Том запустил руку во внутренности девушки, на ее губах выступила розоватая пена. Едва новое каменное сердце расположилось в ее груди, как тусклый болотный огонек зажегся в ее глазах. Грот обрел своего первого охранника. Воздух на побережье пах солью. И это всё, что Гарри запомнил.***
Гарри неподвижно лежал в своей кровати. Гарри закрывал глаза и проваливался в несуществующую жизнь. Гарри открывал глаза — и душная черная ночь возвращалась и ложилась на плечи. Матрас рядом с ним прогнулся под чужим весом. Какое-то время они молчали. В ночном полумраке бордовая радужка выглядела просто темной, а сам Том — человеком из плоти и крови. Слабый свет от фонарей оставлял на его лице глубокие тени, мокрые от пота волосы прилипали к вискам. Том ухмылялся и ни на секунду не выглядел мертвым. Это было ложью. Гарри бездумно провел пальцами по запрокинутой шее, накрыл ладонью пульс. Безумно хотелось сжать пальцы, сдавить гортань, услышать хрип. Том ухмылялся и не пытался его остановить. Гарри убрал руку с чужого горла. Душная июльская жара пачкала мысли. Похожая ночь сорок лет назад обернулась сухостью во рту и горячечным жаром под руками. Грань между прошлым и настоящим, и без того едва заметная для того, кто, захлебываясь, пил чужую жизнь, ночью окончательно стиралась. Гарри поцеловал Тома. Отвращение к себе мешалось с болезненным наслаждением, соединяясь в причудливый коктейль из страха, беспокойства и влечения. И он упивался этим чувством, потому что знал: стоит ему остановиться хоть на мгновение — вина сожрет его живьем. Том прошелся пальцами вдоль ребер, ногтями проехался по поджавшемуся животу и запустил руку за кромку пижамных штанов. Гарри сорвано выдохнул и попытался отодвинуться, но Том грубо опрокинул его на спину, прижал к кровати и поцеловал. Гарри, сдавшись, обхватил пальцами его челюсть и углубил мучительный поцелуй. Возбуждение отдавалось дрожью от прикосновений. Когда Том оторвался от его губ и широким движением облизал свою ладонь, Гарри торопливо потянулся к его брюкам. Кожа к коже, жарко, жарко, так хорошо, что почти плохо. Сосредоточившись на руках, двигающихся по телу, Гарри вздрогнул, почувствовав прикосновение губ к челюсти. Том прошелся по его шее вниз цепочкой укусов. Гарри кончил, ощущая чужую ритмично двигающуюся ладонь на члене, и только тогда Том разжал зубы на его шее и остановился. Том лег рядом с ним на кровать, будто в этом не было ничего необычного. Гарри машинально сдвинулся к стене, а потом его запоздало передернуло. Он безнадежно проигрывал. Ненавидеть Тома он не мог. Прощать — не имел права. Когда Гарри было десять, неопрятный мужчина у церкви с выражением читал Борхеса. Тетя Петунья, скривив губы, назвала автора, и Гарри так удивился, впервые услышав от нее ответ на свой вопрос, что надолго запомнил это имя. И сейчас его слова бессмысленно крутились у него в голове. «Я не говорю ни о мести, ни о прощении.» Гарри, скрючившись, лежал на кровати и пытался выровнять дыхание. «Забвение — вот единственная месть и единственное прощение». Пока где-то глубоко внутри него будет жить страх отпустить воспоминания о Томе Риддле, Гарри никогда не сможет жить спокойно.