*******
— Мы-ы-ысли… — Слова-а-а… — Дея-я-я-я-яния… Пыль бесшумно перекатывалась по городской улочке, забивая дыхание и высушивая в глазах слезы. В первый раз тело не повиновалось, несмотря на старания Дастана подняться, и он перекатился на спину, рассматривая стремительный хоровод звезд на небосклоне. Заеды у рта щипали. Дастан слизнул с них грязь, и мучительная боль ненадолго утихла. Но сразу же перекинулась на руки и ноги, ослабшие от нескольких дней без еды. Он почти не помнил, как потерял сознание, да и забыл, куда пробирался и зачем. Кажется, неудавшийся прыжок с глиняной лачуги припечатал его оземь. Мир взорвался оглушительным хлопком, звуки вытолкнуло из сознания, и оно пало во тьму, как грешники падают в Дом Лжи. — Мы-ы-ысли… — Слова-а-а… — Дея-я-я-я-яния… — Что?.. Дастан медленно повернул голову на шум и увидел деревянную лестницу, приставленную к крыше противоположного дома, завешанную грубым полотном дверь и мерцающий огонек света в маленьком окне. Вокруг никого, разве что ветер ерошил песок на дороге, а в черноте ночи копошились чудовища. Дастан боялся их до безумия, боялся, что не успеет убежать и из темноты на него выпрыгнут волки, те же ненасытные звери, что напали на его мать… Кое-как встав, он оперся ладонями о стену и побрел вперед, а маяком ему служили далекие всполохи городских огней. Каждый вечер их зажигали, чтобы отпугивать злых дэвов и освещать жителям путь домой. Дастан больше не имел ни своего крова, ни семьи. Соседи, которые знали его родителей, лишний голодный рот не жаловали и руки его сочли никудышными для дел. Мать ничему не научила, говорили, а отца он потерял так давно, что его лицо, неузнаваемое и безликое, таяло в воспоминаниях, едва улыбнувшись Дастану. «Ты чужой, малыш, и нам тебя не прокормить», — вздохнули родичи, прибывшие на мамино погребение, и забрали все, чем владели родители. Не долго думая, ее братья решили отдать Дастана в гарнизон прислуживать воинам. Он слышал, что способных помощников там кормили и с пяти лет обучали военному ремеслу, но боязнь перед царской армией заставила его сбежать и прибиться к бродяжкам. Глиняные кирпичи ласкали пальцы солнечным теплом ушедшего дня. Дастан продолжал идти, оставив позади квартал нищих и ступив на проезжую улицу с большими, иногда в два, а то и три этажа жилищами. Облицованные разноцветной плиткой, они отражали пламя факелов и светильников, притягивая взор таинственным мерцанием. Сады из миндаля, тамарисков и гранатов сдержанно склонялись перед домами, протягивая ветви к каменным тропинкам, и только кипарисы, как стражники, гордо возвышались до самых крыш. На прошлой неделе Дастан посетил такой особняк и даже посидел под навесом во внутреннем дворе, пока слуга дворцового писца объяснял им с Бисом, где работать. А недавно вышвырнул за порог, обвинив в воровстве и не дав объясниться. Проезжая дорога свернула вглубь города, потом разделилась на несколько рукавов. Самый большой вел к царскому дворцу и угодьям высшей знати, а прочие — к кварталу ремесленников, базару, пастбищам и обширным фруктовым рощам. Теперь уже недалеко до убежища, где ночевали бродяжки, прячась от стражи и недобрых господ. Их старая, заброшенная лачуга имела целых два этажа, как у богачей, и дырявую крышу, накрытую соломой и рваньем, что защищали зимой от дождя и снега. В квадратные окна заглядывали лианы дикого винограда и ветви яблонь. Бис с мальчишками уже собрали ягоды и облазили всю рощицу в поисках падалицы, которая не пригодилась жителям. Вместо глиняной лестницы, что когда-то соединяла нижние покои с верхними, они использовали доски. Дастан взобрался по ним и, шмыгнув мимо спящих друзей, обессиленно рухнул возле Биса. Тот сидел за огнем мысли, не замечая ничего вокруг, и при лунном свете выковыривал из яблока гниль и червяков. — Ну что, ты успел с ним поговорить? — наконец, спросил друг. — Нас возьмут на работу? — Он разрешил, — Дастан дышал полуоткрытым ртом, отчего дыхание выходило хриплым и рыдающим. — Только сказал, что, если мы будем воровать, самолично отрубит нам руки. — Да не крал я тот гребень! — запальчиво воскликнул Бис. Курчавые русые волосы вились вокруг его лба и ушей и затряслись, словно гневные змейки. — Это девка писца потеряла его, а обвинили нас. Как обычно… — Но зачем ты ругался с ними? Мы могли бы мирно доказать правду. Это последняя работа, больше нас не возьмет никто. Бис передернул плечами и всунул ему очищенное яблоко, тем самым прекратив обидный разговор. — Возьми вот пожуй и ложись спать. Учить меня еще будешь, ткачонок. Онемевшие и тяжелые, как гири, ноги совсем отваливались, поэтому Дастан с радостью послушался старшего названого брата. Закинув кислое яблоко в рот, он завялился в кучу соломы и позволил ее мягким шорохам убаюкивать себя вместо маминых песен. Ткачонком Бис его называл с первых дней знакомства: когда по-дружески, если опекал, а когда в насмешку, разозлившись. Мама ткала изумительной красоты ковры. Она приводила Дастана в огромную мастерскую, где начальница-арашшара следила за работой других женщин, а он подобно их детям рос за ткацким станком мамы, помогая всем, чем мог. На одно изделие уходило самое малое год. Туда же Дастан и пришел просить работу в первый раз. — Бедный малыш, как ты отощал, Дастан! Узнав его, рыжая бактрийка вскочила с табурета и задела подвешенные на веревке мотки шерсти. Понятное ему, как родной язык, восточное наречение все же выдавало ее среди персидских умелиц. — Ой! — Очень жаль твою матушку. А дядьки? Неужели выгнали? — проронила вторая ткачиха. Дастан привалился плечом к проему, стыдливо опустив впалые глаза. И пол, и стены мастерской украшали ковры, расписывая ее пестрыми узорами красок. Мама рассказывала, что каждый нанесенный узор символизировал просьбы о благополучии, здоровье и служил оберегом от зла. — О Анахита, как так можно… — Не родня и есть не родня. Не приласкает, — хмуро добавила третья работница. — Да… Была мама и был любим, а как ее не стало — никому не нужен, — донеслось за станком в углу. — А где ты живешь теперь? Дастан не хотел отвечать на этот вопрос, как и задумываться над тем, почему для соседей и родственников родителей он стал вдруг чужаком. — У вас… нет для меня работы? — с отчаянием пробормотал он. — Я могу делать все, что скажете, и много не попрошу. Мне нужна еда. Чем вам помочь? — Помочь… Чем ты можешь помочь нам… — эхом отозвалась бактрийская мастерица, задумчиво сложив руки на коленях. Умей он ткать и будь постарше, то получал бы, как мама, ячмень, пшеничную муку и пиво. Время от времени перепадали бы орехи с финиками, и кто-нибудь из соседей или родичей, заинтересованный хорошим жалованьем, наверняка забрал бы Дастана в свою семью. — Слушай! — осенило бактрийку. — Сходи к арашшара и попроси ее. Она придумает для тебя дело и выделит ячмень — не три бара, зато голодать не придется. Как получишь работу, приходи ко мне. Поживешь у меня, а я буду учить тебя ткать. Лет через пять станешь работать с нами и получать по два бара в месяц, как старшие дети. — Да, сбегай к арашшара. — Спроси ее разрешения. Надави на жалость, слышишь? Она помнит твою матушку. — Она во второй мастерской. По зале разнеслась волна женских голосов — Дастан как будто залез в обеспокоенный улей и растерялся под давлением ткачих. Они махали руками, подгоняя его навстречу единственной надежде выжить. — Не робей, иди! Начальница не обидела его пайком и работой, которая свалилась на Дастана в мастерской и у нее в особняке, тем более что у домашнего очага он и так привык суетиться вместе с мамой. Дни, посвященные огню, истине Аше и Митре, и вовсе превращались в особые праздники. К его порциям из хлебных лепешек и ячменной каши арашшара добавляла горку фруктов с орехами, и будни, горчившие в душе болью утраты, становились чуточку слаще. Зимой в доме арашшара судьба столкнула его с Бисом. Спасаясь от преследования, тот ворвался в жизнь Дастана так внезапно, что он ничего не успел понять. Опомнился уже на земле придавленный каким-то лохматым мальчишкой, который собирал разбросанные гранаты. Из сада с криком выбежал смотритель: — Вор! Стой, проходимец! И удары палкой без остановки посыпались на мальчишку. Тот отбрыкивался, стремясь уползти, хватал гравий и швырял горсти в разъяренного смотрителя. Завязалась ожесточенная борьба. Осязаемое желание вмешаться леденило кончики пальцев, однако Дастан медлил. Сидел в немом испуге, пока, наконец, жалобный вопль оборванца не соскреб его с места. Дастан подобрал гранат и запустил его в челюсть смотрителя. Они убежали вдвоем — Бис с охапкой украденных плодов мог бы обогнать газель, в то время как Дастан старался не отставать. Он не вернулся к начальнице вымаливать прощение, представляя, сколь сурово его осудят и какое ужасное наложат наказание. — Тебя побьют палками или, может, отсекут руку. Ты же вступился за преступника, — после знакомства пробормотал Бис, и его изуродованная спина убедила Дастана забыть об этом. — И еще… спасибо, что спас меня. Ты отважный. Не все сироты помогают друг другу. — Почему? Боятся? — Некоторые сдают друзей страже или торговцам рабами. Зарабатывают предательством на еду… Бис воровал, чтобы выжить, но боги редко улыбались ему. Вылазки на базар или чей-то огород лишь добавляли неизгладимых шрамов на его болезненно худом теле. Это Дастан выпросил работу там, где его знали, а бледный вид Биса ни в чьем сердце не отзывался трепетом. Его сторонились, как и всех уличных детей, прозванных лгунами и подрастающими разбойниками. По утрам голод обретал беспощадную лютость: скручивал желудок и, требуя утоления, туманил слабостью разум. Египетский художник, взявший их на работу, обещал накормить вечером, после того, как они выполнят все обязанностями. Биса он зачем-то послал следить за неким торговцем благовониями. Время, когда оно посвящено труду, течет незаметно и спокойно, но точно не для Дастана. Он чистил кисти и приносил меднолицему египтянину чаши с красками, и, как настенные картины, перед его взором вырисовывались летние улицы и Бис, что крался по ним на свою погибель. Сколько Дастан ни выпытывал, а художник не говорил, для чего ему преследовать торговца. И приказал вести себя тише, чтобы не сердить хозяев, у которых они расписывали рельеф с Анахитой. Кисти отмывались в кувшине воды и снова погружались в растворы. Белый из извести египтянин наносил крупно, будто бы бросал на камень не жалея. Но более выразительно и чисто на тунику богини ложились лазурные мазки — их бесценный порошок египтянин сам разводил в животном жире, не подпуская Дастана. — А как долго нужно следить за этим торговцем? — поинтересовался Дастан, присев на пол и зажав живот. Вечер своих красок не берег — придя с востока, он погасил синевой сумерек городские кварталы и человеческий гул. Бис все не появлялся, отчего тревога, посеянная разлукой с другом, дала буйные всходы. — Ты болтовней сюда заниматься пришел? — художник равнодушно повел оголенными плечами. Он владел языком персов сносно, но некрасиво, поэтому нечетко произносил большинство звуков. — Сделает дело и придет. — А это не опасно? — Ха! — хрюкнул тот. — И это спрашивает мальчишка, который ворует? Если бы Дастан мог не воровать… И если бы мог ему что-то возразить, но бродяжки прикованы к рынку крепкой цепью страха перед голодом. Они выжидают момент, чтобы утянуть продукты с прилавка, но торговцы ловят их за руки. Пробираются в чужие дома, и оттуда их гонят метлами и палками. А стража и знатные господа… Если бы этот египтянин знал, как сироты боятся копий солдат и мужей в роскошных, сверкающих туниках и как в зимнюю пору прикладывают лед к переломам и красным шишкам, коими их награждают вельможи. — Мы не всегда воруем, — Дастан прижал к коленям подбородок. — Когда нам разрешают, мы работаем. — И где ты работал? — У каменщиков, плотников… Когда весной реки наполнились, мы в царской каменоломне были, правда, добираться туда тяжело. А торговцы не дают к себе приближаться, у них на уме один товар. Я просил друзей не воровать их еду, но есть-то хочется… — Ты работал в каменоломне? — лицо египтянина сочувственно опустилось, а кисть, словно слезы, уронила несколько голубых капель. — Да. Но мы там стали мешаться. Рабочие жаловались арашшара, что мы неповоротливые, вредим, а не помогаем. Мы расхворались из-за холодов, и нам пришлось уйти. Я в лужу свалился и промок! — Птах-творец, изваявший мир! Клянусь, Дастан, ты убедил меня, что ты трудолюбивый ребенок, а не какой-то базарный воришка. Тебе положено жить в теплом жилище, а не скитаться по улицам, и заниматься делом во благо этого дома, а не перебиваться случайными пайками. Ты согласен? Художник макнул кисточку в глиняную плошку, при этом в его голосе появилась странная, притупляющая сила, что заставляла вникать каждому слову. — Не знаю… — вымолвил Дастан. — Ты подумай, малыш, зачем тебе гибнуть на улице, если можно жить в сытости? Есть люди, которые могут тебе помочь. — А кто они? Твои друзья? — Я давно знаком с ними. Это очень важные господа. — Вельможи? — Дастана всего передернуло, когда египтянин кивнул. Мамины родичи и те не сочли его достаточно близким и собирались отдать в гарнизон. Как же ему помогут люди, не знающие его и избивающие уличных детей? И чем он отплатит им за кров и еду? В смятении мыслей, с трепетом, что надкусывал спину, Дастан взял миску с окрашенной водой: — Я поменяю, хорошо? — Долго не возись, чтобы я не ходил за тобой потом. Твой друг должен вернуться, и я вас накормлю. По губам египтянина скользнула поощрительная улыбка и сложилась в несколько зловещую гримасу. Людям, о которых тот говорил, Дастан не доверял и успел пожалеть о том, что связался с этим художником. У стены проходной залы он поставил сосуд и, пока никто не заметил, выскочил за двери. Ноги уносили Дастана от особняка, как от верной гибели, и привели прямиком на базар, к такому же напуганному Бису. — Рабство! — бушевал друг, срывая у яблонь листья и комкая их. Следующим днем они лежали на крыше своего дома, по новой обсуждая лживого египтянина, что чуть не заманил их в ловушку. Дастан равнодушно глядел на небо, а оно глазело на него выпученными глазами орла, похожего на парящего одноглавого дракона. — Эта хитрая обезьяна хотела продать нас в рабство арабам! Подлючий Саурви! — Бис оторвал ветку, кромсая ее на кусочки. — Я помню этого торговца. Он привозит в Персеполь благовония и покупает детей у таких, как наш египтянин. Но берет не абы кого, а способных в чем-нибудь и смирных. И чтоб заразой не болели. Мы проходили проверку на годность. — Я бы ему не сдался! — вспыхнул Дастан, подкладывая руки под голову. Ноздри у него расширялись от обиды, и даже отсутствие еды не казалось сейчас таким значимым. — Никто не сделает нас рабами. — Да я бы их убил! Если я пойман и связан, мне моя жизнь не дорога, и я сражаюсь, как гордый перс! — А, между прочим, это была последняя работа… Друг выбросил помятую ветку и досадливо промычал: — Обойдемся без нее. Я лучше подохну тут от голода, чем буду прислуживать подлому арабу. Дастан приподнялся, через силу, чувствуя те невидимые путы, которыми связывали его отчаяние и слабость худощавого тела. Волны летнего зноя размывали желтый горизонт. Когда Дастан смотрел вдаль, на неприступные горы, обступавшие долину, как свита, ему казалось, что скоро он будет принадлежать им, а не городу. На возвышенностях праведники хоронили мертвых, давая зверям и птицам позаботиться об останках, а солнцу выбелить кости, очистив их от трупной скверны. В горы родичи отнесли и его маму. Вчерашнюю работу он выдержал лишь благодаря надежде, потому что очень старался заработать паек. Сегодня они не покидали жилище, не воровали и не клянчили работу. Они с друзьями заворачивали свою беду в песенку бродяжек и страшились того, что предвещали им первые вечерние звезды:Вышли звезды на небо, И ищут они Луну: «О Тиштрия, воин отважен-серебрян! Помоги детям маму вернуть…» Бродят звезды по небу Плачут и кличут Луну: «Мы, безродное жалкое племя, Ломоть хлеба в грязном сукну Припрячем в горькое бремя, Натянув удачи струну». Потерялись звезды на небе Во снах вспоминают Луну: «Царь дэвов, как бы страшен ты ни был, Мы прогоним твою скверну-жену. Твоя смерть не протянет к нам слепо Беспощадную руку свою!» Но погасли звезды на небе, Пропали вместе с верой в Луну. Лишь одна озарилась над степью, Свое слово вторя в тишину: «О Тиштрия, воин отважен-серебрян! Я смогу, я не струшу, всего мира вину искуплю. Но не сдамся, ты слышишь? Маму — клянусь, я найду».
На следующий день Дастан все же попытал счастье и поспрашивал у торговцев о деле для себя. Его прогнали, натравив городскую стражу. Ремесленники посчитали больным и требовали держаться подальше от своих лавок. Совсем разбитый, он лежал в траве почти в беспамятстве, перебившись объедками, а в воздухе плыли аппетитные запахи приготовляемой в жаровнях пищи. Еще два восхода спустя Дастан прекратил восславлять великих арийских богов, которым мама приучала молиться ежедневно. Он берег силы, чтобы дышать и ходить с небольшими передышками. Бис безуспешно шастал по чужим садам и огородам, но Дастан, как тот орел, кружил по улицам и высматривал горожанина или начальника, что мог бы дать им занятие и покормить. И, переходя главную улицу, он напрочь забыл о треклятых вельможах и их суровых солдатах. Его вытащили из-под лошадиных копыт и заставили замолчать крепкой затрещиной. Словно камнем, Дастана ударило страхом в сердце — он поднял ушибленную голову на знатного господина в темной тунике, который осадил вздыбленного коня, после чего успокаивающего похлопал по шее. Еле шевелился язык, заплетаясь в обрывках извинений, но пылающие глаза вельможи испепелили их, не дав произнести. Потом дрогнули, цепко впиваясь в Дастана, и расширились. — Вставай, поганец! — гаркнул сверху воин в золотом чешуйчатом нагруднике. Его мясистая рука напряглась, сжимая позолоченное древко копья, другой он встряхнул Дастана, как котенка, вынуждая подчиниться. Знатный господин сидел на коне ровно, не мигая и не вмешиваясь, и томил молчанием, как небо перед грозой. — Я ни в чем не виноват! Отпустите меня! — прохрипел Дастан. Тень господина падала на него, полностью закрывая от солнца, и одного повелительного жеста хватило бы, чтобы навечно разлучить его тело с душой. Но вельможа всего лишь откинул вороную прядь, что выбилась из-под войлочной тиары, и зачем-то намотал на ладонь поводья. — Вы, голодранцы, совсем потеряли совесть! — рассердился все тот же воин, не ослабляя сильную хватку. — Господин, мы немедленно разберемся с этим щенком, — сообщил он. — А завтра, даю слово, я лично прослежу за поимкой всех бродячих гаденышей и не предстану перед тобой, покуда не наведу на улицах порядок. Отрубите бездельнику голову! — Нет! Вы не смеете! — закричал Дастан, ногами отбиваясь от другого стражника. Коготь смерти оцарапал шею холодом железа, но от этого он завопил еще громче, обостряя и без того жадное внимание прохожих: — Я честный перс! Я честный!! Я ничего не сделал! — Часть из вас сбежала из гарнизона и принялась за воровство. А ты что здесь высматривал? Твоя казнь научит мелких разбойников уму. Руби! — скомандовал воин, уперев копье в каменную кладку дороги. — Шакал! Ты убиваешь невинных!! Я ничего не крал! — Подожди, Сардар. Уберите оружие, — в усталом тоне вельможи вспыхнули нотки приказа. Он болезненно покачнулся на коне, а его интерес к происходящему перешел в наступление, быстро вытесняя нелюдимую, холодную сдержанность. — Как твое имя, мальчик? Прежде чем Дастан набрался смелости и воздуха для ответа, военачальник строго напомнил ему о почтении и махнул рукой солдатам, чтобы отошли. — Дастан… Господин. — Почему ты решил, что ты честный перс, Дастан? Быть может, ты обманщик и подлый приспешник дэвов? — после короткого раздумья спросил вельможа. Жеребец под ним, высокий и надменный, как изваяния человекобыков, взволнованно топнул ногой. — Потому что… потому что я ищу работу. И чту богов. Ахура-Мазду, Анахиту и Митру… и других. — Кто твои родители? — Их нет. Я сам по себе, — сглотнул слезы Дастан, глядя в упор на господина. — Сардар. Военачальник склонился на голос и выпрямился под стать копью, но от услышанного тотчас растерял всю собранность: — Отведите мальчика во дворец. — В царский гарнизон, господин?.. Определить его в помощники воинам? — Нет. В жилой павильон. Найди слугу Асу и передай мальчика ему. Любуясь дворцом издалека, Дастан с друзьями по-разному представляли его изнутри. В воображении с трудом укладывалась масса гигантских построек с глухими угрюмыми двориками и глинобитной крепостной стеной. Но он не думал, что Персеполь окажется отдельным, шумным, расписанным всевозможными богатыми красками городом — с площадями, всадниками, колесницами и толпами вельмож, с кипарисовыми аллеями и подавляющим величием, столь похожим на божественное. Дворец стоял на высоком фундаменте из камня, а вела к нему двойная лестница, по которой поднимались или проезжали сановники. Прежде Дастан не подходил к Персеполю так близко, чтобы получше рассмотреть его цветники, рельефы, стройные колонны высотой со скалу и статуи сказочных животных. Из-за стражи и знати они с Бисом ни разу не посещали прилегающие ко дворцу кварталы. Военачальник провел его через парадную часть к жилой — она была меньше и почтительно тише, хотя здесь Дастана тоже не покидало ощущение, что он точно песчинка, занесенная в зыбучую дюну песков. Здания с просторными тенистыми террасами плотно прилегали друг к другу, отгораживая жильцов от чужих глаз. Кроме любопытных слуг Дастан пока никого не увидел, а от вооруженных копьями стражников опасливо отводил взгляд. Сложив перед собой ноги, он сел на каменную тропинку и утомленно заглянул в прозрачный пруд, осененный зеленью внутреннего двора. Воздух, клоня ко сну, обдал Дастана сладким запахом роз и благовоний. Аса забрал его у военачальника, но сказал ждать снаружи и ничего не трогать, а сам ушел в полуосвещенную залу павильона. Звезды посмеялись, подшутили, звезды, потешаясь, играли с Дастаном в странную игру. Ведь зачем бы иначе они привели его в чертог царя? Раз он не будет прислуживать воинам, как их ученик, то станет дворцовым слугой по примеру этого Асы, и так или иначе рабства ему не избежать. — Прохлаждаешься? Львиными, неслышными шагами тот мрачный вельможа с улицы приблизился сзади и застал Дастана врасплох. Нечитаемый ход мыслей на его лице смягчался желтым бликом, падавшим от крылатого диска на плоской крыше здания, но понятнее от этого не становился. Дастан не знал, что его ожидало, но перевернулся на колени и, пыхтя и задыхаясь, встал. — Слуга не пустил меня внутрь. Я тут пока сижу. Что я должен делать? — А что бы ты хотел делать? Дастан насторожился от садящего изгиба улыбки и озадаченно произнес: — Могу быть слугой. Убираться, мыть полы, помогать на кухне и присматривать за лошадьми и скотом. Мастерам помогать могу. — Слугой. Всего лишь? А когда ты дрался с моей охраной, мне показалось, что домашней работе ты предпочитаешь воинскую доблесть. Дастан не мог определить, разочарован господин или издевался над ним, не по годам молод он, либо прежде времени стар, растерянно благосклонен или же тревожно враждебен к нему. — Бороться я тоже могу, когда требуется. — А когда требуется? — последовал новый, испытывающий на прочность вопрос. Господин не дал раскрыть рта, опередив: — Когда воруешь? — Когда друзей защищаю, — Дастан выгнул грудь колесом. — Расскажи о себе. Ты бродяга? Вельможа сделал знак рукой, подзывая Дастана и требуя проследовать за собой в жилые покои. То, что потрясало и ранило душу, нескладно и торопливо выводилось Дастаном чернилами слов. И в один миг они иссякли на возгласе изумления, когда прохлада комнаты впустила его в свои нежные объятия. — Что тебя смутило? — сухо узнал вельможа. — Как… как красиво… У входа стояла большущая чаша на подставке, до краев заполненная сочными фруктами, и подобно этой чаше все убранство залы и настенные украшения отливали золотом, медью и серебром. Дастан неуверенно прошел вперед, рассматривая знамена с изображением копейщиков и окрыленного солнца — символа, что он увидел на крыше павильона. Подобно духам-хранителям с капителей колонн на них взирали бородатые лица царей, и Дастан робко замлел. Он бы упал на собственное отражение в мраморном полу, не перенеся груза впечатлений, но боялся к чему-либо притрагиваться. Даже в пышных особняках персов ему не встречалось такое великолепие. — Здесь живет Ахура-Мазда? — с благоговением прошептал он. — Да, — ухмыльнулся господин, — тебя представить ему? Дастан бешено затряс всклоченной головой: не надо его знакомить с великим богом! — Что же так? Тебе есть что от него скрывать? Ладно, не утруждайся. Надеюсь, что ты порядочный перс и я не зря впускаю тебя во дворец. Но если вдруг увидишь благого творца, прикрой рот, а то неприлично. Захлопнув челюсть, Дастан ошеломленно кивнул. И по просьбе вельможи возобновил рассказ о себе. Через время в каменном проходе появился Аса со свежей одеждой, набором масел и покрывалом, которые, по-видимому, приготовил для бани. — Ткачонок, — голос словно нисходил откуда-то сверху, от деревянного потолка, и небесной благодатью опускался на тощие плечи. — А принцем быть хочешь? Дастан посмотрел в глаза вельможи, матовые, совершенно черные, но без капли издевки, и выдох костью застрял в горле. — Принцем?! Нет, все-таки этот господин не шутил, когда возвысил Дастана до принца. С ним, нареченным юным львом, обращались так же, как с наследниками царя, хотя не всем придворным и воинам понравился его переезд во дворец. Заботливый Аса, укладывая спать, объяснял, что главное прийтись по сердцу царю — при знакомстве тот радовался Дастану, точно родному племяннику, разглядывал его и оживленно восклицал: — Если мой брат избрал тебя, то ты этих почестей достоин, маленький труженик. Ты очень похож глазами на одного близкого нам князя. Редкий оттенок! Как зимнее небо. О неумытом ткачонке вскоре забыли, сменив обращение на уважительное «принц», а приютивший его господин из незнакомца сначала превратился в наставника Низама, а затем — в отца. Правда, поначалу, по въевшейся привычке, он вдруг оборачивался к Дастану, пугая его, и смотрел с недоверием и вмерзшим в лицо беспокойством. Дастан научился не обращать внимание на пристально-липкие взгляды царедворцев, но под отцовскими с дрожью выворачивал ладони кверху, все еще доказывая: он ничего не крал. Воровство и голод в прошлом. Он отдыхал и занимался вместе с братьями, но не забыл о бездомных друзьях. Его жизнь защищали царские стражи — бессмертные, однако в сны проникали давние кошмары, истаптывая внутренний покой и высыхая слезами на щеках. К вершинам правды и чести принца Дастан прокладывал путь бесконечностью вопросов, изрядным трудом и ворохом глупых ошибок. Мудрый отец не прощал их, пусть искоренить недостатки было не так легко, как соскрести с кожи уличную пыль. Дворец это не сплошное веселье, не глоток свободы, не двери, запирающие страдания в подземной темнице забвения, не вечный смех. Но рядом с отцом понимать его уклад становилось проще. В прогулках и играх с мамой, его новой, бесценной мамой, миг счастья пылал огнем вечности. В ее сказках богатыри сражались с дэвами и северными варварами, и убаюкивающая ласка окутывала Дастана душистым жасмином маминых духов, уводя от пропасти бессонниц и тоски. Отец не шутил, признавая его своим наследником, но что замыслили звезды, чей слух они с Бисом услаждали песней? — Я сегодня видел орла, — поделился Дастан с отцом, присаживаясь на диван террасы. Подушки приятно холодили натруженную спину. После тренировки с палками и вечерней молитвы он повторил урок по эламскому языку, и, пока отец отдавал табличку с письменами слуге, принц описывал ему птицу. — Он летел надо мной от конюшни до дворца! А почему орел — царский символ? — Орел — птица власти и царства. Низам, наполовину заслоненный шерстяной занавеской, подошел к нему — вернее подкрался своей бесшумной, хищной походкой. — Орел символизирует гордость и высоту духа. Он связан с благим духом Амеретат, олицетворяющим бессмертие. Мама рассказывала тебе о Саэне? — Да, я его почитаю. Это царь всех птиц. Он окружает дом благодатью и покровительствует людям. — Саэна — это орел, — сказал отец. — Значит, орел прилетает к добру, — заключил Дастан. — Он такой же хранитель, как фаравахар, — и показал на настенный рельеф окрыленного диска, к которому присоединялся образ праведника. Это позже, обжившись во дворце, Дастан узнал значение этого символа. На зданиях фаравахар не всегда изображался с мужской фигурой. — На улице орел кружил надо мной. А позже я упал под твоего коня и стал принцем. Похоже, отцу оказалось по нраву его заключение, только он ничего не сказал, а внезапная просьба Дастана не гасить светильники в покоях вызвала у него внимательный прищур. — Пусть горят. Они не дадут дэвам закрасться ко мне окна. — А дэвы закрадываются? — вкрадчиво заметил Низам, и его посеревшее лицо, разделенное тенью и отсветом огня, показалось из-за занавеси. Дастан спрашивал у мамы, которая по секрету рассказала, что хворь одолевала отца с юности. Поэтому он выглядел нездорово и голос у него временами срывался в кашель. До не давних пор, пока не отъелся и не выспался, принц выглядел так же. — Мама говорит, что они насылают дурные сны, но боятся огня. — Хорошо, — обещал Низам. И светильники, словно храмовые огни, горели в комнате Дастана беспрерывно. Чтобы не привлекать зло, отец запретил Асе тушить их. Они переливались, как звезды, нашедшие луну, струили свет, как мамина вера, что сотворила чудо, сделав их семьей, и сжигала сумрак тяжелого прошлого, когда он наползал на сознание с заходом солнца. В конце истории Артунис молчала, не торопясь со словами, как если бы ей потребовались мотки шерсти и время, чтобы соткать правильные, с тончайшими оттенками чувств, что она переживала. И, вскоре озвученные, они вызвали у Дастана немое удивление: — Твою судьбу пишут не иначе как звезды, стражи ночи, в чем нельзя сомневаться. Я готовила этот подарок твоей маме, но твое откровение так тронуло меня, Дастан, что, думаю, тебе он будет нужнее. Если мама не возражает… — Ничуть. Мне будет приятно, — с признательностью отозвалась Рахшанда. — Хорошо. Принесите, — просила Артунис своего подчиненного. Сжимая пальцами сидение скамьи, Дастан затаил дыхание, и Низам с мимолетной усмешкой следил за тем, как мучительная неловкость сына заняла пространство между ним и персом в синем сарапи. Тот протянул Дастану шелковый сверсток, из которого выглядывало верхнее плечо лука. — Он… мне? Спасибо! — дар речи вернулся к принцу. — Будь храбрым воином, как родители, и да пребудет с тобой несокрушимый Веретрагна! — напутствовала Артунис и прижалась плечом к Рахшанде, дружески толкая ее: — А маме я выберу кое-что другое. Господин Низам, мне все же кое-что не понятно. Можно спросить? Пока Рахшанда и Артабаз помогали Дастану развязать шнурок, затянутый на сверстке с луком, она вполголоса произнесла: — Дастан подвернулся под твою лошадь так внезапно и в тот же день стал не кем-нибудь, а принцем. Безусловно, твой поступок наполнен силой сострадания, но, может, его истоки кроются не в добром нраве Дастана, а в неиссякающем обаянии его глаз? В них трудно не разглядеть Рахшанду. Низам быстро угадал в лукавом прищуре, хорошо знакомом ему по выражениям Оха, тайную причину ее интереса. — Да, спустя год стало трудно, — с непринужденной легкостью отбил он. — Но, помнится, это было последним, чему я придал значение, — и позволил себе отклониться от истины. Он подобрал Дастана не из-за сходства с Рахшандой, хотя, конечно, позднее оно много раз побуждало останавливать на сыне пытливый взор и, усмехаясь про себя, поражаться замыслу богов. Будто бы они нарочно задумали Дастана таким, чтобы он занял место принца Куруша. Безродный сирота с решимостью и смелостью льва. Низам не дал солдатам казнить Дастана, потому что желал убедиться лично, что перед ним ребенок, а не песчаный дух, который преследовал его в детстве. Застарелый страх и недоверие к сыну перемежались с мыслями о дэве, о том, как чудовище, словно овечью шкуру, нацепившее на себя облик Дастана, привело Низама к реке и пыталось убить. Как шептало проклятия, таясь где-то в покоях, когда он умирал от неизвестной хвори и мать умоляла наставника Оха избавить их от беды. Низам впустил мальчика во дворец — в сердце персидских царей, осыпал градом нелепых, сбивающих с толку вопросов и назвал принцем. Он поворачивался к Дастану спиной, всегда готовый к удару, если демон раскроет себя и решит напасть сзади. Низам полагал, что вырвал из его рук все орудия, сбросив в жидкий металл эмоций, которых хватит, чтобы расплавить оболочку обмана. Но не хватило. Дастан был прямодушен и искренен, даже не подозревая о том, что его жизнь висела на волоске. К тому же он свободно заходил в покои со священным огнем Дадгах, перед которым читал молитвы богам, чего, по мнению Низама, никогда бы не сделал злой дух. Либо тьма, коренящаяся в бледном, тщедушном теле мальчонки, слишком умело притворялась человеком. Дни сплетались в недели, и на уроках с юным львом Низам по-прежнему ждал момент, когда кожа Дастана рассыплется волнами сухого песка. Однако Апаоша, этот хитрый дэв, не стремился прекращать их изматывающую игру. Или это настоящий, живой Дастан чертил резцом на глиняных табличках и смеялся, что одни символы похожи на луки, а другие на стрелы. А в одну из ночей рука Низама с кинжальчиком зависала над спящим принцем, и небо закрыло тысячу глаз в нежелании смотреть на происходящее. Тихий дэвовский голос притягивался, как морок заклинателя, подталкивая к решительным действиям, убеждая, что это будет так же легко, как ослепить мидийских братьев и истребить половину мидийской знати. От соприкосновения с прошлым сердце зашлось в неподвижный красный уголь. Вернув кинжальчик в рукав, Низам убрался из покоев как можно быстрее. В коридорах их взгляды с Рахшандой скрещивались, точно клинки, и она просила о встрече с Дастаном. Низам не допускал ее к возможному дэву, ведь забирая его жизнь, он бы лишил ее еще одного сына, которого она полюбит. Низам далеко не сразу поверил в добрые знаки. Орел, что летал над Дастаном, и месяц рождения, одинаковый с принцем Курушем, более чем доказали, что мальчик не демон, а милость небес, особенно Рахшанде. Она устроила в гареме пышный праздник в честь девятилетия сына, тогда как Низаму понадобилось время, чтобы свыкнуться с этими обстоятельствами, одновременно светлыми и устрашающими. Он хотел выяснить, зачем дэв обманывал его раньше и уговаривал убить сына теперь. «И поэтому превратился тогда в Дастана? Чтобы я вспомнил и боялся его?» — темнота сомнений казалась запутанной и непреодолимой, и пронзительный звон, вмазав по ней, вызволил Низама из потаенных глубин. Разговор прервался, все, включая его, посмотрели на служанку и евнуха, который отчитывал ее за пролитый кубок вина. — Безрукая! Ты испортишь важный прием, — шипел Гигай. — Это вино из личных запасов госпожи Рахшанды. — Гигай, пожалуйста, прости меня, — взмолилась женщина, поднимая сосуд. — Я была осторожна, но этот же зараза, что б ему к Визареше провалиться, вылез перед мной и прожигал дэвовскими глазами. Я чуть не издохла от ужаса… — Кто вылез? Там никого нет. Приберись здесь! — Не знаю кто, юнец какой-то… Одет, как знатный, не отличишь от принца. — Гигай, — властно позвал Шараман, привстав с подушек. — Все в порядке? Вы кого-то видели? — Все хорошо, мой царь, — поклонился евнух. — Изволь не беспокоиться. Я бы сообщил, если бы кто-то пришел. Напуганная служанка скрылась за рядом колонн. С ее уходом что-то жутко волнующее влилось в душу Низама и жилые покои, и как крепко он ни держал полотно действительности, оно неумолимо распадалось в его руках на шелестящие нити звука. Таинственные шаги и голоса, продолжая те, что он слышал в коридоре, заскользили в тенях, зарываясь в занавески комнаты. Их владельцы не показывали себя в точности как злые духи. Раз-два Низам будто невзначай оглядывался, нетерпеливо и с мрачным стыдом ожидая увидеть золотое сияние песков, но взгляд натыкался на слуг. Шорохи не могли исходить от них, ибо те молча стояли вдоль стен либо суетились возле столов, подавая напитки. — Бардия!.. Жгучая искра крика прожгла сознание, канув в черной отраве ужаса. Эти юноши еще здесь и жалоба служанки тому подтверждение. Зовущий незримо проскочил к дверям и задел головное покрывало Рахшанды. Решив, что это Дастан, она прижала сына к себе, и прежде чем Низам подумал, уловила ли она колдовской голос, потрясенный вздох впустил в его легкие отрезвляющее благовоние курильниц. Оно привело чувства в жалкое подобие порядка, но не вытравило самое мерзкое и невыносимое — чувство утраченной власти над своей жизнью в железных путах бессилия. Перед дэвами люди не просто слабы и незначительны — они не понимают того, что видят, слышат и ощущают и неспособны объяснить вещи, от которых потом не могут заснуть. Низам не мог объяснить Бардию и его неназванного брата. Чем больше он размышлял о загадочных видениях с этими юнцами, тем меньше становилась опора под его ногами. Подозрения о колдовстве песчаного дэва ширились, ведь Низам не представлял, каким образом Бардия, живи он когда-либо взаправду, связан с Курушем и с ним — в царском роду с таким именем никто не рождался. Артабаз и Ох рассказали бы, если бы некий принц Бардия приходился кому-то в его семье братом — о потомках царей и выдающихся героях передавали из уст в уста, высекая историю Парсы не в глине, а в сердцах. Бешеное сердцебиение растворялось в глотках пива. Низам перевел взгляд на лицо Шарамана, на красную, пьяную физиономию, очень напоминавшую Арксама, который сбрасывал свое разочарование от наследников в пропасть хмеля и увеселительных пиров с Аманом. Если песчаный демон явится сюда, его никчемный, одурманенный вином брат не защитит ни себя, ни близких — завалится на бок при первой попытке встать. Недопитый кубок пива заскользил во влажной руке, и, чтобы не выдать себя, Низам поставил его на стол. Он обязан сохранять спокойствие, не поддаваясь уловкам зла. Глубоко и незаметно выдохнув, сосредоточиться на том, что в его силах, которых не так уж мало для защиты от злого духа. Самого дэва Низам почти не называл по имени и единственно верным выходом счел держаться как можно дальше от его обмана и влекущего шепота.