.лапка

Лунная карусель начала свое вращение. Пристегни ремни. ― Питер, а ты очень сильно спешишь? Проникновенный взгляд вертикальных зрачков на алом полотне белка, вопросительная интонация томным голосом и все, больше он никуда не спешит. Питер престыженно опускает голову, уставившись на свои остриженные под ноль ногти. Он будто шелудивый щенок, которого только что отшлепали свернутой в трубочку газетой за то, что слишком громко лаял. Его светлые ресницы подрагивают, как крылья мотылька. Смотрит куда угодно, только не в эти изучающие, тлеющие угольки. У змей гипнотический взгляд. Питер нетерпеливо болтает ногами – на этом стуле его ноги едва достают до пола. ― Н-ну, как бы... Д-да нет... ― Как чудесно! Ну еще бы. Даже если бы Питер действительно спешил, он никуда бы не ушел, скорее бы опоздал и прогулял мероприятие. Вы его знаете, он бы мог. Сегодня Том, кстати, особенно игрив, разговорчив и уж совсем неприлично настойчив в подливании Питеру огневиски вместо заказанного пива. Поэтому ли или, может, от того, что в середине разговора он погладил его по руке, назвав ее "прелестной белой лапкой", голова Питера ужасно кружится, пересыщенная хихиканьем и загадками. Хочется убежать, спрятаться и прилечь. ― Время совсем еще детское, – игривое и ненавязчивое давление на уровне абисолагиали, – Мы даже можем сверить часы! Том выхватывает из нагрудного кармана рубашки Петтигрю миниатюрные карманные часики с позолотой. ― Какие красивые, – Реддл цокает раздвоенным языком, слегка покачивает ими, словно маятником гипнотизера, держа за цепочку двумя пальцами, – похожи на пузатого рыцаря, висящего в петле на городской площади в жаркий июльский полдень. Это ведь подарок? Очевидно. Четверо мальчишек, улыбаются и машут руками на потертой гравюре, персонажи картинки узнаваемы: статный красавец-Сириус справа, показывает «козу», свесив язык; хохочущий очкарик Джеймс; наш румяный, пухлощекий герой дня в центре, так и пышущий смущением; и, положивший руку ему на плечи, печально улыбающийся... Этот, как его, черт. Который оборотень... Том все время забывает его имя. Да и хер с ним, от него Тому вообще никакой пользы. Над их головами красивым шрифтом: «Мародеры навсегда». А под ними, все теми же вензелястыми, праздничными буквами: «Хвосту от Сохатого». И дата. Так трогательно, что Тому хочется проблеваться салатом-цезарем и крепким чаем прямо на лакированные ботинки. ― О, теперь вижу, что подарок! Питер нерешительно тянется за часами и что-то жалобно бормочет о том, что хочет их назад. А Том лениво позволяет ему забрать свое имущество. Умная крыска, хватило ума не выдергивать прямо из рук. Иначе бы Том разозлился. Очень. ― А можно нескромный вопрос? Хотя, с учетом этого вопроса их получится целых два. ― Ну, конечно, спрашивайте, сколько хотите, – розовый закат неровной прямоугольной трапецией ложится Питеру на лицо. Серый глаз утопает в матовом багрянце, карий остается в тени. Когда Питер спрашивает Тома о чем-то, то он может запросто получить ответ на вопрос, который не спрашивал. Но, в основном, его игнорируют – Том всегда пропускает мимо ушей то, что ему неинтересно. Но Питеру ни разу не приходило в голову проигнорировать вопросы Тома. Потому что это бесполезно. ― Так почему, все-таки, Хвост? Если не секрет, конечно. Питер шмыгает вздернутым носом. Над его головой водят хороводы призрачные силуэты друзей. «Таскаешься за мной как хвост, я Джеймса звал, а не тебя»; «А где тот придурок, который таскается за вами хвостом? А, вот ты где»; «Питер, тебе не надоело быть вечно в хвосте? Бери вот пример с Ремуса»... — А вы точно никому не скажете? — Абсолютно. В противном случае, отрежьте мне мой противный язык. — Меня так назвали, потому что я – крыса. Ну, в анимагической форме. И у меня хвост, ну, розовый и лысый, похож на червяка*. Только это большой секрет, так как я незарегистрированный! Об этом никому нельзя знать, понимаете? — Прелести какие, – Том цокает языком и сладко жмурится, – я так отчего-то и подумал, моя чертова природная проницательность. Не беспокойся, в любом случае, я сохраню твой секрет. Для опытного окклюмента разум человека может стать открытой книгой. Так вот, в случае Питера вообще не нужно быть окклюментом, разум Питтегрю – это навязчивая рекламная вывеска. — Так тебя твои друзья и зовут, значит? «Хвост»? — Да. Ну, много кто, но в основном друзья, да. А что вас так удивляет? – нехорошо отвечать вопросом на вопрос, Лорд этого не любит. А может быть и любит. Как повернется колесо фортуны у него в голове сегодня. — Очень мило с их стороны пихать тебе в лицо унизительной кличкой на постоянной основе, словно ты им не друг, а... Ну не знаю, плаксивый мальчик со Слизерина, сующий свой нос не в свои дела. Том скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. Интересно, поймет ли Питер, что Том имеет в виду Северуса. Которого Питер ни разу не упоминал за все их многочисленные, похожие друг на друга разговоры? С другой стороны, в этих разговорах они говорят только и только о Питере. Потому что, во-первых, внимание к его скромной персоне – редкий гость в этих краях. А, во-вторых, всякий раз, когда Том вглядывается в эту затравленную, веснушчатую мордашку, внизу его живота назойливо тяжелеет, рот наполняется слюной и по спине бегут мурашки. Идеальная жертва, игрушка, подушка для иголок, когтеточка. Поперек лица скромного, домашнего Питти неоновым светом мигает багровый призыв: «Испорти меня. Используй меня». — Она тебе не подходит, – он накрывает чужую, дрожащую кисть своей, – тебе бы больше подошло «Лапка». Во-первых, потому что у тебя прекрасные руки, а, во-вторых, потому что ты необычайно везуч, раз нам повезло встретиться с тобой вот так вот. Питер хочет возмутиться. Хочет стукнуть по столу и встать. Реддл опять не услышал ровным счетом ничего, а то, что все-таки расслышал – перемолотил в какую-то абсурдную кашу? Это нормальное прозвище, не обиднее «Бродяги» с «Сохатым». И никто никому ничем не тыкал... В конце-концов, Сириус и Джеймс уж точно побольше Питеру друзья, чем раздражающий кривляющийся мужик, донимающий его домогательствами! И зачем вообще он устраивает этот цирк с защитой обиженного и обездоленного?! Питер хочет развернуться и уйти. Но не успевает и слова проронить. Том целует его руку. Бьет комплиментом под дых и всаживает в спину выкидной нож с маниакально-игривым хихиканьем. Питер ничего не понимает. Словно в голове что-то щелкает, заливая уши молоком. Он не понимает ни слова, кроме одного, которое будто вырезают на его лице и тут же осыпают свежие, рваные раны поцелуями. Лапка. Настолько искренне нежно, мягко и тепло. Как будто он не смешон, а мил тем, насколько нелеп и жалок. Лапка. — Большое спасибо, н-наверное... — А я бы, кстати, звал бы тебя только и только по имени. Оно у тебя очень красивое, как у Апостола. Том говорит по слогам, смакуя каждый звук, а Питер прикрывает рот ладошкой: — Возьми эти ключи от райских ворот, апостол Питти. У Питера кружится голова, ему страстно хочется уменьшиться до размеров песчинки, чтобы исчезнуть в своих ботинках, а Том улыбается усмешкой человека, который не относится серьезно ни к единому слову, что он произнес за вечер. Том платит за него в кафе, за недопитое пиво и за недоеденный морской салат. Из кафе они уходят, держась за руки. Нет смысла пугать Питера, лучше покорми его сахаром. Тогда он разболтает тебе все тайные тайны, что ему доверили хранить. И расскажет парочку своих персональных, в знак своей безграничной любви и преданности.