Кто рубит лес

Что-то не так. Эта мысль, быстрая, как выстрел – гораздо быстрее выстрела – не раз спасала жизнь и ему, и его агентам, поэтому Алекс застывает на месте, как только под ногой натужно скрипит половица. Что-то не так, когда он бесшумно прижимается спиной к простенку, сливаясь с ночной чернотой. Что-то не так, когда он проскальзывает вдоль стены до порога единственной комнаты обманчиво тихой конспиративной квартиры. Миллер должен был ждать его здесь, но что-то не так. — Прежде, чем ты выстрелишь: это я. Да, Ченков убеждается в этом сам, когда заглядывает в комнату. В ней действительно нет никого больше – и действительно есть Леонард, но Алекс видит и другое – полупустую бутылку на столе перед Миллером, бокал в пальцах, пистолет, вынутый из кобуры, непривычную, тошнотворную небрежность закатанных рукавов и расстёгнутого ворота рубашки. Леонард, педантично аккуратный во всём. Леонард, никогда не вынимающий оружие, если не собирается убивать. Леонард, будто отглаженный по складке. Леонард, никогда не напивающийся в слабовольном одиночестве, сидит в двух метрах от него в тёмной комнате берлинской явки и сжимает своими чертовыми длинными пальцами почти пустой бокал – не первый и не второй. Пару мгновений Алекс алогично радуется тому, что чутьё его по-прежнему не подводит. Он проходит в комнату, стягивает пиджак, тоже ослабляет ворот и лопатками чувствует, как Леонард следит за ним внимательными, ловящими на крючок глазами. Его, такого неприятно натасканного, не обмануть расслабленными жестами, да Ченков и не пытается, он просто выигрывает время. Как-то не так всё должно было начаться. Он еле вырвался в грёбаный Берлин, а это ведь не самый удобный крюк по пути в Белград, впрочем, для бешеной собаки... Белград. Ченков буквально слышит внутри своей головы звук, так похожий на щелчок затвора. — Празднуешь или поминаешь? – он садится напротив, но не за стол, и выпирающие пружины видавшего виды дивана впиваются сразу в спинной мозг. Удобная, выгодная позиция, хорошее расстояние для выстрела. Нет, не так всё должно было быть. Миллер ловко подхватывает стакан этими своими пальцами и опрокидывает жидкость залпом. Резкий жест, дымная горечь, беззащитно дёрнувшийся кадык на белом горле. Алекс не знает, как в Америке, но у них в темноте и в одиночку, выложив перед собой оружие, пьют в основном потенциальные самоубийцы. Леонард вдруг переводит на него взгляд – и Ченков ловится на него, как глупая мелкая рыба. В сумрачном ночном свете чужие глаза кажутся неестественно тёмными и слишком внимательными. — Ваши, - Миллер делает издевательский упор на этом слове, даже угол губ у него дёргается раздражающе похоже на кого-то. На меня, понимает Алекс. До боли похоже на меня. – Ваши сняли двоих наших у казарм в Сараево. Это были мои люди, я отправил их туда. – И договаривает тихо, отворачиваясь, чтобы скрутить с бутылки крышку: - В восемьдесят пятом было легче. Наверное, потому что я не трахался с КГБшниками. Множественное число непозволительно бьёт по рёбрам. У Ченкова так хорошо с самоконтролем, что секунду он даже жалеет об увязшем в зубах «Да пошел ты нахуй». За окном май девяносто второго, здесь, в Берлине, переживаемый как-то проще, чем в бывшей Югославии. — А чего ты хотел? – он спрашивает жестче, чем собирался. – Там война, ты в курсе? Или из-за океана плохо видно? Я сделал этот грёбаный крюк, на самом деле хочет сказать он, пока двигаются губы, я дезинформировал своё начальство, своих людей и даже тех, кто меня вёл – а меня всегда ведут, знаешь? Я накинул эту ёбаную петлю на половину Европы, чтобы прийти сюда – и мы считаем трупы, хотя лучше бы не открывать этот счёт. Нет, всё должно было быть совсем не так. Алекс чувствует зуд в кончиках пальцев – обычно так бывает перед стрельбой или сексом. Лично он шел сюда за вторым. Леонард пропускает хриплый негромкий смешок, его усмешка кривится, изгибается, уродливым шрамом ползёт через безупречное лицо. Где-то Алекс видел такую. Где-то и такую тоже видел. — Я их туда отправил. А твои убрали. Так что да, я вроде в курсе. Как вы там говорите? Лес рубят – ветки летят? — Щепки, - механически поправляет Ченков. – Лес рубят – щепки летят. Его неприлично заводит скруглённый на острых звуках, мягкий, проваливающийся и шипящий русский Миллера, но он по-прежнему сидит на этих двух чертовых метрах расстояния, далёкий от Леонарда, как никогда прежде, в почти кромешной тьме необжитой квартиры, похожей на декорацию к провинциальному спектаклю, и смотрит, как тот, не морщась, глотает свой виски. Бледный свет с улицы бликует на оружии под его рукой – и Ченкову на секунду становится легче от успокоительной, надежной тяжести пистолета за ремнём брюк. А если бы это были мои люди, которых сняли его, думает он, то что? То – я бы тоже залил это, а потом сказал: лес рубят. Вот она, весёлая игра, в которую мы все играем, ты же знал правила, блять, ты же их знал. — Я бы выстрелил в тебя, - вдруг говорит Леонард – и он едва подавляет желание самому потянуться к рукояти. – Тогда, в Париже. Я бы выстрелил в тебя. Я бы смог, на самом деле говорит он. Ченков слышит именно это: будь уверен, русский, и не сомневайся: я бы смог. Но мы были не одни, и женщина бросала нас, уходя навсегда, и кто-то стрелял в неё, и вокруг было слишком много твоих, моих, своих, чужих… Но я бы смог. Алекс кивает: ты смог бы. — Я тоже, - буднично отвечает он. Он и хотел, он собирался, он почти спустил курок, тогда ему помешало только чужое «Я должен ей помочь» - и он дал слабину. Единственную, за которую никогда себя не отчитывал, хотя прямо сейчас, наверное, стоит начать. Леонард кивает, как опоздавшее за жестом отражении: я знаю. Может быть, именно из-за этого кивка, из-за медленного наклона чужой головы, из-за ломких и ловких пальцев, снова сомкнувшихся на стекле, из-за закатанных рукавов и темноты, больного глянца в глазах и мая девяносто второго, из-за памяти о Париже и тоски по тому, что могло бы быть, из-за разочарования и проклятого «всё должно было быть не так» он вдруг спрашивает у Миллера: — А сейчас? – и поясняет в ответ на чужую дрогнувшую полу-усмешку: – Если бы мы сидели в том парке прямо сейчас? Любопытно же. Раз всё равно не трахаемся. Рикошет. Любопытство – не порок. Порок – это ты со своими аквамариновыми глазами, костровым запахом виски, украденной у меня ухмылкой, и во рту у тебя сейчас горько, и пахнешь ты порохом, и будешь вырывать у меня руки, контроль и выдохи поочерёдно, но я ничего из этого тебе не отдам. Не отдал бы. Он знает, что ни одна мышца на его лице не дрогнет, когда Миллер не глядя протягивает руку, обнимает пальцами рукоять пистолета и наставляет его прямо Ченкову в грудь. Черный слепой глаз, откуда смотрят нелепая смерть, трагикомический исход, кровь на рубашке и такое обидное «поймался». Чужие глаза совершенно нечитаемые. Мог бы и лицом к окну сесть ради приличия. — Стреляй, не тяни. Миллер тянет – тёмно-синий воздух растягивается, как резина, и Ченков собственными ушами слышит треск, с которым он рвётся. Чужое лицо напротив такое спокойное, без малейшего выражения, что это почти оскорбительно. Надо опередить его, выхватить из-за пояса пистолет, выстрелить первым. Сейчас, буквально через секунду. Вместо того, чтобы так и поступить, Алекс прикидывает, можно ли разрушить эту зрительную дуэль, встать, сделать шаг и взять бутылку, потому что ему тоже хочется запить что-то мутно-горькое. Он уже решается, когда Миллер быстрой тенью подаётся к нему, упирается руками в плечи и толкает назад. Ченков, ударяясь затылком о стену, запрокидывает голову ему навстречу с капитулирующим автоматизмом, неосознанно, привычно, и тогда понимает: это значит, что он сдался. Это значит, что Миллер выстрелил – не сейчас, гораздо раньше, выстрелил и попал. Рот Леонарда действительно горький и горячий, жадный до боли, Алекс царапает губу о кромку чужих зубов и смешивает тёплую кровяную соль с их хинной слюной, виски, табаком и потерями. Он поднимает руку, быстро оглаживает Миллера снизу вверх, от пояса брюк до распахнутого ворота, проходясь по ремням кобуры, а потом с силой сжимает пальцы на чужом горле и опрокидывает Леонарда на диван, придавливая сверху собою и упираясь коленом ему в пах. Они могли бы посоревноваться в любой другой момент, Ченков даже уступил бы, но сейчас он сильнее, тяжелее, злее. Гораздо злее Миллера. Что-то жжется там, в черепной коробке, будто спирт на содранной коже. — Никогда, - тихо, ровно, как новичку советует он, - никогда не наставляй на меня ствол, если не собираешься стрелять. Миллер выдыхает тёплым и горьким сквозь раскрытые губы, его рот будто зияющая рана, отверстие от пули, из которого толчками выбивается кровь. Алекс наклоняется зажать рану и остановить кровопотерю. Он не различает, кому из них принадлежит этот низкий горловой звук, вибрирующий на языке и переходящий в облегченный стон – словно опускаешь обожжённую руку в холодную воду. Это ответ на вопрос, мельком думает Алекс. А потом не думает ни о чём, потому что всё становится так.