Паттерн

      Ранее он так сильно хотел ранить его, навредить ему, показать его неправоту, что почти мечтал об этом; нередко ему в полудрёме или забвении, трансе или дурмане приходили странные возбуждающие образы, в которых доктор Крайцлер истекает кровью в его честь, сплёвывая тёмные в полумраке комнаты сгустки себе в бороду, мерзко, ещё более дерзко обнажая маленькие резко очерченные зубы и говорил такое, что у него сосало под ложечкой и тянуло между ног. От каждого удара по круглому, в родинках, лицу, каждого бешеного взгляда болезненно выпученных глаз Крайцлер становился всё менее похож на человека: черты его тела плыли, расфокусировались, и Джон чувствовал себя так, будто тело под ним было не чем иным, как фата-морганой, безумной иллюзией; он помнил о захватывающих дух загадочных иллюзиях, которые сводили людей в дебри психотического бреда (взять хотя бы прогремевший на всю Америку в 1889 году случай на Аляске близ Фэруэтер), но здесь: в его кошмарах, в его мечтах, в репрезентациях его неосознанных потребностей - здесь он должен был быть перед ним. Поэтому он переставал бить, отворачивал голову, утирал пот с ресниц, даже выпивал виски из гранённого стакана, поднесённым Мэри (она сидела поодаль и смотрела во все глаза, иногда нервно переводя взгляд с Джона на Ласло и вскакивая, ощущая, что больше не выдержит, однако не останавливая ни того, ни другого), слушал голос Крайцлера, его мерзкие, клеймящие, обвиняющие, обличающие слова про все самые сокровенные желания, про подноготную, его и Мэри, и тогда снова бил до двоякости в глазах. Последняя его встреча с ним закончилась такой фантазией. А после его сны стали ей начинаться. Джон не находил себе места.       Его кошмары (а чем-то другим эту садистскую содомию назвать он не мог) по пробуждении причиняли ему разительное неудобство, качественно отличающееся от любого другого; неудобство такого типа, о котором девушкам знать постыдно. Встречи с доктором стали невыносимы, и Джон всё чаще предпочитал общаться с ним не иначе как через третьих лиц, а от любых "безотлагательных" встреч и поездок с ним наедине отказывался, придумывая причины одну за другой, иногда путаясь в них и боясь, что Крайцлер придёт лично его проведать или попытается застать врасплох в любимом пабе, хотя Джон сказал, что уехал по делам издательства (или зову любви). Они отдалились. Крайцлер то ли проявил не присущую ему тактичность, стараясь смягчить отношения, то ли потерял всякий интерес в общении с Муром и понял, что использовать его пока негде; что всё-таки было причиной их расставания — неизвестно, но факт остался фактом — репортёр криминальной хроники и самый известный алиенист в Нью-Йорке больше не сотрудничали. Несколько месяцев Джон о нём не слышал, не думал, не перечитывал адрес на визитке. Боролся с тревожными снами при помощи женщин и вина. Импульсивная злоба почти покинула его. Джон мягко тонул в своём образе жизни. А потом на место ночного кошмара пришёл кошмар наяву.       Ужасающие события, череда столь диких, животных убийств потрясли город. Показалось истинное лицо подвалов и водохранилищ Америки; люди увидели, кто может скрываться в тени от белоснежной простыни, перекинутой через бельевую верёвку на крыше их собственного дома. Джон жадно, не жалея себя, впитывал этот кошмар, иногда пугаясь, переводя дух, почти отступая, но раз за разом возвращаясь к делу о "небесном замке" и выпотрошенных телах мальчиков-шлюх. Подобного рода шок вытравил из него многое: и то, что не давало спокойно спать ночью, а по утру давило тяжким грузом обратно в постель, и то, что он считал своими достоинствами, выхолощенными манерами и правильным восприятием жизни, на деле бывшими зашоренными, закостенелыми паттернами расшатанной алкоголем психики.       Ранее Джону хотелось доказать этому настойчивому, бестактному, наглому, деспотичному садисту, что нельзя обращаться с людьми как с умалишёнными; что нельзя думать, будто его идеи вопиющей беспринципности и "серой" морали найдут отклик в сердцах других людей, нормальных, не испорченных ментальными недугами и врождёнными дефектами; что следует унимать, а лучше — искоренять его пристрастие к выпячиванию человеческих слабостей, выуживание мерзких, тошнотворных или просто травмирующих фактов из прошлого. Ранее. Как много вещей изменилось с тех пор.       Как много Джон видел, как много чувствовал, как много Ласло открыл ему самого себя — настолько много, что он сам, кажется, начал смотреть в самую суть вещей и острым проницательным взглядом вскрывать нарывы и гнойники в глубине личности человека напротив. Подобное не могло не принести с собой ощущения какого-то мягкого превосходства, сравнимого с превосходством отца над детьми. Джон всё видел и всё чувствовал. Джон всё понял. И не мог винить Ласло в том, что он понял всё раньше.