***
— Привет, заходи. Жизнь, она забавная штука: думаешь вот, например, что человека никогда не простишь, а прощаешь, говоришь себе, что делать чего-то больше не будешь, а все равно делаешь, хотя, может мы просто себя таким образом оправдываем? И даже сейчас, когда я одной рукой Колю прижимаю к стене в своей собственной квартире, а другой расстегиваю ремень на его штанах, думаю, что это последний раз, больше никогда не поддамся на его провокации, но оба мы знаем, он будет приходить ко мне снова и снова, а мне снова и снова будет сносить от него крышу. С Ирой у нас все по-другому — быстро и рвано, в душных кабинетах Пятницкого, в перерывах на обед, или у нее дома, за десять минут до того, как Сашка вернется из школы, в общем, где получится и как получится, особо долго не раздумывая. Да и не хочется чего-то эдакого с ней придумывать, в сексе она жеманная, остается все той же непосредственной моей начальницей, подполковником Зиминой, наверно, уже просто не может по-другому. А вот с Колей все совершенно иначе — долго и тягуче, настолько вдумчиво, что я бы смог весь день — вот так с ним проводить, к сожалению работа позволяет такую роскошь только на пару часов. Но мне и этого достаточно, чтобы в последующие недели член вставал при одной мысли об этом вечере, при одной мысли о податливом и несдержанном Коленьке, который сейчас так невероятно возбуждающе хныкал, в перерывах между громкими, оглушающими стонами, шепча мое имя, как в бреду; когда-нибудь, соседи обязательно вызовут милицию, и тогда нас застукает кто-то из своих, догадается обо всем и растрепет, — плевать, свалим с этой задолбавшей работы. А пока, пока нужно вот так конспирироваться, встречаться раз в две, а то и в три недели, обговаривать все заранее, планировать, чтобы ни у кого и малейшего подозрения не возникло, чем мы на самом деле тут занимаемся. Нет, конечно мы видимся каждый день в отделе, но там, мы на работе, там, Сергей Глухарев — начальник, Николай Тарасов — подчиненный, и вроде как, мы даже друзья. Это негласное табу ужасно меня раздражает, потому что время от времени, да что там, почти всегда, мне хочется прижать Кольку к стенке, или разложить на столе, огладить округлые ягодицы, плотно стиснутые форменными штанами, слегка прикусить мочку уха, руки назад завести и наручники надеть, чтоб не дергался лишний раз и трогать, трогать, трогать, везде, куда дотянутся руки. Потому что, Коля в милицейской форме, пожалуй, самое возбуждающее, что я видел в своей жизни, и понятия не имею, в какой именно момент я стал маньяком-фетишистом, тем, кто по ту сторону закона, кого было бы хорошо пожизненно посадить, или казнить, чтоб уж точно не вернулся, очень жаль, что смертную казнь отменили. Пора признаться, хотя бы себе, что ты Глухарев — больной, совсем слетевший с катушек псих, который быстро и целенаправленно катится в бездну, еще и юнца тянет за собой. Я во всем этом виноват, в том, что происходит сейчас; по сути, Колька — дурак еще, глупый экспрессивный подросток, который только-только начинает жить и мир познавать, ему свойственно ошибаться и учиться на своих ошибках, ведь он только вступает во взрослую жизнь. То ли дело я, знатно побитый и наученный этой самой жизнью, уже могу с уверенностью сказать, что хорошо, а что плохо, как я мог позволить себе такое допустить? Как могу позволять этому безумию повторяться снова и снова, словно идти по замкнутому кругу, каждый раз обещая себе, что сейчас он точно последний, и все равно забываться и растворяться в этом всеобъемлющем чувстве, каждую секунду своей жизни, как наркоман какой-то. Парадоксально, но я собирательный образ всех отбросов общества, с которыми борюсь. Я хуже Карпова, хуже любого оборотня в погонах, и подобные мысли убивают меня каждый день, но обычно это бывает уже после, а сейчас... Сейчас я оставляю очередной засос на нежной молочной коже своего Коли, и спешно расстегиваю многочисленные пуговицы на синей рубашке. Китель его остался валяться где-то у входа, да и его судьба меня сейчас мало волнует. Пуговицы не поддаются, а мое терпение заканчивается, поэтому я перехожу на брюки: расстегиваю пуговицу, стаскиваю их и отбрасываю в сторону. Затем нежно глажу парня по щеке и целую, так, как никого и никогда не смел целовать — глубоко, медленно и развязно, проникая языком в рот, скользя по кромке зубов. Он отвечает не сразу, видимо, сбитый с толку моей нежностью, таким он меня видеть не привык, однако, через пару секунд отзывается на поцелуй, вцепляясь в мою футболку и тянет ближе к себе. Я прижимаюсь к нему всем телом и, медленно поглаживая низ живота, запускаю руку ему в боксеры, Коля вздрагивает, как от удара током, и толкается бедрами вперед; обхватываю рукой его член у основания, и не торопясь веду вверх, двумя пальцами чуть потирая головку, он всхлипывает, разрывая поцелуй, и утыкается мне в плечо. — Боже, — шепчет мне в ухо и тяжело дышит, когда я повторяю свои действия. Я целую его в макушку, зарываюсь в волосы носом, вдыхая его запах, и продолжаю водить одной рукой по члену, а другой гладя парнишку по спине. Чувствую, как по пальцам стекает смазка, будто это его первый раз, а ведь я только начал. — Пожалуйста, — снова жалобно хнычет и толкается мне в руку, прося ускорится. — Нет, Колюнь, не так, — убираю руку и стаскиваю с него трусы окончательно. Коля сразу соображает, что я от него хочу, поэтому снова впивается мне в губы, попутно снимая с меня спортивные штаны вместе с бельем. У нас существует негласный закон, когда мы занимаемся этим — друг другу в глаза не смотреть, потому что стыдно, потому что неправильно, но остановится уже невозможно. Разворачиваю его к себе спиной, и он упирается руками в стену; быстро шарю по ящикам, где-то должен был быть крем. Пусть мы и договариваемся обо всем заранее, я никогда не смогу купить смазку в каком-нибудь секс-шопе, или где ее там продают, слишком стар я для этого, а Коля слишком стеснителен, и вообще вся эта ситуация запредельно дикая. Нахожу крем в нижнем ящике, выдавливаю значительное количество себе на ладонь, зачерпывая часть пальцем и сразу приставляю ко входу. Коля сжимается и начинает мелко дрожать, что вовсе не облегчает ситуацию. — Тише, все хорошо, — целую его в шею, продолжая спускаться губами ниже, пока не дохожу до ложбинки, — Потерпи. Проникаю в него первым пальцем и Коля начинает недовольно шипеть, чуть сильнее прогибаясь в пояснице. Легонько прикусываю ему плечо и запускаю второй, двигать ими становится немного легче. Я продолжаю нашептывать мальчишке какие-то ободряющие глупости, выпуская пальцы, размазывая оставшийся крем по расселине, и проникаю сразу тремя, на что Коля громко вскрикивает и резко запрокидывает голову назад. — Вот так, мой хороший, я же говорил. Провожу пару раз ладонью по своему члену, растирая крем и вхожу в Колю наполовину. Он сильнее прогибается в пояснице, подставляя задницу и я в очередной раз поражаюсь его невероятной гибкости. Делаю небольшой толчок, и проникаю в него чуть глубже, Коля протяжно стонет в голос и насаживается до упора сам. —Да...давай, Серег, умоляю, — захлебывается своими собственными словами, и я обхватываю его бедра, начиная не спеша двигаться. Он закусывает губу, упираясь одной рукой в стену, а другой принимаясь дрочить себе; по спине стекают капли пота, и Коля так размашисто подмахивает мне задницей, что я готов поклясться — это самое развратное действо, что мне доводилось видеть. Я постепенно схожу с ума, растворяясь в колиных эмоциях, ощущая себя где-то далеко за пределами этой квартиры. И откуда в этом пареньке столько отдачи? Где-то на периферии сознания слышу пошлые шлепки тела о тело и громкие крики и стоны Коли. На долго его не хватает, и он судорожно кончает, пачкая себе руку и живот, и приваливается к стенке тяжело дыша, пока я толкаюсь в него в последний раз и изливаюсь следом с громким рыком, прямо внутрь. Целую колину соленую от пота кожу между лопаток, и выхожу, видя, как белые капли стекают ему по бедру.***
Размышляю о том, что может и хорошо бы было, если бы мне пустили пулю в лоб в какой-нибудь прогнившей подворотне или... — О чем задумался, Сереж? — прерывает мои мысли Коля, и голос его кажется мне чем-то несуществующим и эфемерным. Он, не торопясь, выходит на балкон и прикрывает за собой дверь. Я упорно молчу, надеясь, что и сегодня этот разговор как-нибудь отложится, а Коля не начнет допрашивать — не на работе ведь. И он как будто понимает все и сразу, с одного только моего взгляда, встает рядом, облокачиваясь на парапет и соприкасаясь локтем с моим, достает пачку сигарет, вытаскивает из нее одну, закуривает и смотрит в темное, пустое небо да так внимательно смотрит, будто-то бы видит нечто действительно инстересное, коего не вижу я. — Я там чай заварил, — говорит, поворачиваясь ко мне, и смотрит своими невозможно блестящими глазами. — Чай — это хорошо. — Может пойдем тогда, а то тут холодно? — Ты иди, я - потом. Коля тушит недокуренную сигарету и жмется ко мне, правда чтоль замёрз? — Ты мне нужен, — шепчет тихо-тихо, едва можно услышать, и это все снова становится похоже на сон. — Сказал же, сейчас приду, — мне ничего другого не остается, только как обнять его, покрепче к себе прижимая, и медленно по спине гладить, чтоб окончательно не продрог. — Да я не про чай, я вообще; не знаю, что бы делал без тебя, — утыкается мне холодным носом в ключицу и горячо дышит, как будто ожидая, что я скажу на своеобразное признание в любви, и я не секунду не сомневаюсь, что это именно оно. И расплакаться хочется, потому что ну как вообще возможно быть таким? А может, просто возраст дает о себе знать, не молодой уже, хочется какого-то тепла и домашнего уюта, или я просто окончательно сошел с ума. Позволяю себе слабость, только потому что мы одни, одни вообще во всем мире, до самого утра, и касаюсь губами колиного лба, а потом вдыхаю запах его волос, и ощущения остро и болезненно колят грудину, будто я в первый раз проделываю такое с Колей, и нет больше следователя Глухарева. А завтра, все как всегда, будет Пятницкий, потерпевшие и подозреваемые, бесполезная бумажная волокита и никакого Коли, но это будет только завтра.