l'affetto muore di stenti e non si ammazza da sé correte gente si salvi chi può
— Вы не хотите говорить об этой песне? — Незачем. В ней я сказал гораздо больше, чем хотел бы открывать, потом убрал часть строк, потом еще часть, потом оставшееся запутал метафорами… но все равно получилось слишком откровенно. — Кто-то видел полный текст? — Человек, к которому она обращена. Это не извинение, потому что за такое не извиняются, такое не прощают. Это объяснение. Крик о помощи и просьба понять. — Она поняла? — Даже слишком хорошо.///
Январь 2018, Рим Гораздо, гораздо позже Фабри узнает, что после этой ночи Эрмаль набросал в заметках неловко спотыкающимися пальцами первый вариант mi salvi chi puo. Вариант, который он покажет ему много месяцев спустя, когда вся эта история станет далекой, когда смягчатся углы и перестанет болезненно саднить душа от одного упоминания, одного намека. Эрмаль — художник, и даже те мгновения, в которые ему кажется, что рассвет уже не настанет, он использует для вдохновения. Перерабатывает их через себя, пропускает через душу, переживает заново и, как наркоман, ловя ощущения, записывает. Так, чтобы кто-то еще, слыша эти строки, смог увидеть в них себя. Та ночь станет для него кладезью боли, неиссякаемым источником вдохновения. В ту ночь Фабрицио рассеянно смотрит какой-то сериал с середины, постепенно засыпая под драматические переругивания главных героев, бестолково размахивающих руками в попытке в сотый раз выяснить, любят они друг друга или нет. Глаза слипаются, хотя на часах стрелка едва ли доползла до одиннадцати. Завтра утром его ждет встреча с Эрмалем, и от этого воспоминания на губах все время расползается умиротворенная улыбка, которую бессмысленно было бы прогонять. После не случившегося поцелуя Эрмаль молчал восемь дней, не присылая ему смешные картинки, не звоня и не отправляя сообщений. Фабрицио не хотел признавать свое поражение в этой детской игре в молчанку, хотя почти физически больно было каждый раз проверять пустующие оповещения на телефоне, но он сдержался, так и не извинившись за то, за что извиняться не хотел. Эрмаль, словно чувствуя, что он не сдастся, написал первым, сделав вид, что был просто занят эти дни, и они оба притворились, что все в порядке. Но Фабри свой урок выучил хорошо. За окном ветер, уютно скрипит ветками по крыше старое дерево, и глаза все же закрываются, неуклонно, и становится белым шумом телевизор. Полусон-полуявь рисует в его сознании что-то теплое и приятное, солнечный свет и солнечную улыбку, от которой так хорошо становится на душе, и Фабри закрывает глаза, удобнее устраиваясь и подтягивая к себе подушку. Выключить телевизор слишком лень, да и теперь он может себе позволить заплатить счет за электричество, и не нужно беспокоиться, не остался ли на первом этаже включен свет, не нужно идти проверять, заставляя себя подниматься с кровати. Но вся эта атмосфера покоя разрывается одним звуком, когда за окном резко хлопает дверь машины. Фабрицио вздрагивает, открывая глаза, и в следующий миг в его дверь уже отчаянно барабанят чьи-то костяшки пальцев. Сильно, до сбитой кожи и крови, которую он потом будет вытирать влажным носовым платком. Потом — но сейчас он подскакивает с кровати, вполголоса матерясь на какого-то бестолкового прохожего, или пьяницу, или еще кого-то, кто считает своим правом будить нормальных людей ночами, когда не спят лишь уличные фонари. Но что-то бесконечно тревожное есть в ритме этого стука, что-то, что заставляет его поторопиться, чуть не падая с лестницы. — Кто там? Фабрицио вырос не в том районе, где открывают дверь нараспашку в любое время дня и ночи. У него за вешалкой для одежды — зонтик с массивной деревянной ручкой, крепкие замки на двери и привитая опытом осторожность. Один раз он видел, как соседку застрелили на пороге ее квартиры двое, ошибшиеся этажом. — Это я, — произносят за дверью, негромко и обессиленно. — Фабри, это я. Он отпирает мгновенно, чувствуя, как холодеет что-то внутри. Что-то случилось, иначе с чего Эрмаль стоит у него на пороге ночью, с чего у него такой неживой голос и взъерошенные кудри? Взгляд у него тоже потерянный. Отчаянный. Пальцы сжимаются конвульсивно на дверной ручке, и он не торопится шагать вперед и прикрывать за собой дверь, как будто сомневается теперь, когда его уже впустили — а хочет ли он зайти? Морщится от света в лицо. — Эрмаль?.. — повисает в воздухе незавершенной строчкой, Эрмаль поднимает глаза, встряхивает кудрями, будто прогоняя мысли, и закрывает за собой дверь с коротким, оглушительным хлопком. — Прости, мне не стоило… так поздно, и потом, ты… — начинает он сбивчиво, с опасно заикающимся дыханием, и Фабри делает шаг вперед, неловко касается рукой локтя. Он не знает, какие прикосновения сейчас позволены, он никогда не знает, но сейчас не угадать слишком опасно. Сейчас Эрмаль на любое движение может вскинуться раненным зверем и сбежать. — Что случилось? — мягко произносит Фабрицио, сжимает руку сильнее. — Я все равно не спал, не беспокойся — — Нет, мне все равно не стоило, я зря пришел, прости, — Эрмаль выдыхает, и Фабри угадывает его следующее движение — повернуться обратно к двери, уйти в ночь, потому что в неярком свете ламп ему некомфортно. Слишком заметно что-то пронзительное на дне глаз и вздрагивающие уголки губ, слишком бросаются в глаза непривычно дерганые движения и волосы в полном беспорядке, как будто он руками взъерошивал их снова и снова. Эрмаль не любит, когда кто-то видит его таким, разбитым на кусочки, с крошащейся на части маской и дорожками от слез на щеках, которые поблескивают в свете лампы, выдавая его с головой. — Я тебя не отпущу теперь, — полушутливо-полусерьезно перебивает его Фабрицио, за локоть настойчиво привлекая к себе, внутрь дома. Эрмаль сдается со вздохом, так легко, что Фабри становится страшно. Он не спорит, не отодвигается, просто падает на диван, подворачивая под себя ноги, словно пытаясь сжаться в комок, и сердце нервно пропускает пару ударов от его мрачной, болезненной тишины. — Что случилось? — снова спрашивает Фабри, решаясь осторожно погладить спутанные кудри, когда Эрмаль опускает голову ему на плечо. Он сам подается под руку, явно не против прикосновения, и хотя бы это беспокойство можно отмести в сторону, но пульс все равно бьется неровно. Смерть? Болезнь? Мысли одна хуже другой в голове беспокойными мухами, а Эрмаль все молчит, едва слышно дыша, и Фабрицио не решается в третий раз его поторопить только из-за собственной нервозности и с каждым мгновением рождающихся новых страхов. Ветки по крыше дома скребут теперь не уютно, а почти зловеще. — Это глупость, — выдавливает Эрмаль, наконец, поворачивая голову так, чтобы спрятать лицо у него в плече, и Фабри неловко высвобождает руку, чтобы обнять неподвижно закаменевшие плечи и успокаивающе погладить, старательно пряча в этом жесте острый приступ нежности. Он хотел бы защитить Эрмаля и от этой неизвестной беды, и от всего мира. Он, человек, который панически боится простуды и почти получает сердечный приступ от синяка на коленке дочери, который бежит от ответственности и не способен порой защитить даже сам себя. Он все равно хочет, все равно готов обнять его и повторять, что все будет хорошо, что скоро наступит рассвет и рассеются все его тревоги и страхи. Если бы только Эрмаль ему позволил, но он слишком привык выживать сам, чтобы доверить эту задачу кому-то еще. Даже чтобы просто открыться. Тяжело наблюдать за тем, как он заставляет себя это делать, выдавливает слова мучительно, долго и путано, пересыпая их ошметками лирично-философского мусора, который потом станет песней. Может быть для того, чтобы эти слова не звучали так страшно и фатально, не вскрывали вены своей необратимостью и жестокой простотой. Всего три слова, но столько боли. — Меня бросила Сильвия, Фабри. Три слова, которые ломают сразу две жизни, и Фабрицио плевать на Сильвию, он видел ее пару раз в жизни и заочно не любит просто за ее существование и за то, с каким светом в глазах Эрмаль порой отвечает на ее звонки. Порой завидует ей, глупо и тоскливо. Ему плевать на нее и ее чувства, и услышь он эту новость от кого-то другого, он бы порадовался в глубине души, мелочно, но неизбежно. Но у этого уравнения две половины, и на другой стороне — Эрмаль, который у него на глазах распадается на части, некрасиво, страшно. Который пришел к нему, хотя в Риме у него много друзей, и многие двери открылись бы перед ним даже поздней ночью. — Как? — хрипло произносит Фабри, наклоняется, чтобы поцеловать его в макушку. Эрмаль улыбается, он чувствует это плечом, не видит, но легко представляет себе эту кривую усмешку, уродующую его лицо. Лицо, предназначенное для совсем других улыбок — светлых, сияющих. — По телефону. Девять лет, четыре квартиры и два города, а потом… по телефону, — он молчит, и Фабрицио обнимает крепче, пытаясь поддержать. Кому, как не ему, понимать каково это — лишиться точки опоры, точки отсчета, оказаться в полной невесомости одному. Как бесконечно можно падать потом в этом пространстве без направления, как пробирает насквозь прохладой ужаса, и как важно в такой момент удержаться на грани. Заземлить себя, якорем пристегнуть ко дну, не давая шторму окончательно снести в неизвестные моря, в которых на дне таится гибель. Не стоит делать точкой своей опоры человека. Но все мы раз за разом совершаем одни и те же ошибки по кругу, верно? Эрмаль устало передергивает плечами, возвращая его внимание. — Она сказала — мне не стоило ехать в Рим. Снова. Новые удары сердца не в такт, и в них какая-то странная надежда, но Фабри давит ее в себе всеми силами. Не время для таких мыслей, когда его другу нужна его поддержка. — И что ты сказал? — Что я сказал? — этот горький смех по коже наждачной бумагой, и Фабрицио невольно морщится. — Что я мог сказать, Фабри? Не помню уже, что я наговорил, ты же знаешь, как у меня это бывает… Слишком много слов, которые потом приходится за собой убирать. Но я сам виноват, и не только в этом. Ты лучше всех знаешь. Обо всем. Молчание накрывает их тяжелым одеялом, и Фабри теряется в своих собственных непроизнесенных словах, которых тоже слишком много, они бушуют в душе новорожденным цунами, захлестывают его с головой, и он тонет, тонет в них и в противоречивых эмоциях. Бледно-белым мигает на потолке отсвет луны, когда ее закрывают ветки деревьев. Ты лучше всех знаешь. Его слова можно понимать как угодно, и завтра Эрмаль найдет способ вывернуться из этой ловушки, когда соберет себя по частям и снова сможет улыбаться и делать вид, что ничего не помнит. Но в глубине души они оба знают, в чем он виноват, в чем виноваты они оба. И дело тут даже не в том, что было в далеком феврале, но та ошибка стала первой и обрушила лавину новых и новых, и вины тут с лихвой хватит на двоих — Фабрицио прекрасно помнит, как беззастенчиво уговаривал друга пожертвовать выходными с Сильвией ради ненужной лишней репетиции или встречи в студии, или просто чтобы прогуляться с ним по Риму. С ним, не с ней. И как Эрмаль пожертвовал, не особенно сопротивляясь. Извиняться было бы глупо, ему нисколько не жаль ни тех двух вырванных дней, ни других, таких же. Но больно оттого, что есть и его вина в том, что Эрмаль не может сдержать сейчас слез, не может выбраться из-под бетонной плиты отчаяния и страха, и еще большего чувства вины. Фабрицио долго ждал этого признания, окончательного свидетельства того, что Эрмаль все помнит, просто говорить и думать об этом не хочет. Заверения в том, что ему не мерещится напряжение между ними, не кажется, что каждое прикосновение — с подтекстом. С невысказанным желанием и непроизнесенным чувством. Теперь это признание вылетело само, в воздухе вдруг став обвинением, острой иглой под кожей вместо ласки. И он не знает, что с ним делать. Разве что оплакивать свои разбитые надежды, дурацкие мысли о том, что будет, если. Которые теперь рушатся со стонами разваливающегося камня, потому что-то самое если сбылось. Он помнит, он сам сказал, и что теперь? Ничего. Эрмаль требовательно вжимается в него всем телом, и Фабрицио хотел бы найти способ его утешить, выдернуть из затягивающего водоворота слез и отчаяния, но сейчас ему самому вдруг становится нечем дышать. Сердце колотится как бешеное. Фабри трусливо выпутывается из рук, чтобы сходить на кухню и налить им по стакану воды, выдохнуть и собраться с мыслями, но он не успевает встать с дивана, потому что Эрмаль вдруг дергается и снова хватает его за запястье. — Фабри, — его голос испуганно вздрагивает, непривычно беззащитный, и потерянный взгляд заставляет остановиться. — Я не… — начинает Фабрицио, и не знает, как закончить. Я не ухожу? Я не знаю, что сказать? Я не знаю, что делать? Я не знаю, чего ты хочешь на этот раз, и я устал угадывать? И пока он сомневается, пока он ищет слова и пытается подобрать хоть какое-то объяснение паническим ударам сердца и своей нерешительности, Эрмаль решает все за него. Что-то в его лице неожиданно смягчается. Острые углы губ округляются, скулы словно разглаживаются, когда он поворачивает лицо навстречу свету луны, и становится отчетливо видно блестящие от слез глаза, прилипшую ко лбу прядь и взгляд, теперь неожиданно внимательный. Эрмаль прерывисто выдыхает и шагает из открытого люка самолета, не проверив парашют — Фабрицио читает это в его глазах — хватается ладонью за его плечо, чтобы приподняться чуть выше, привстать на коленях, и целует. С нежностью, от которой что-то ломается в груди, и по костям бегут трещины. Соленый привкус на губах совсем не мешает, и Фабри забывается в этом неожиданном поцелуе, он перезагружает его лучше стакана воды, лучше бегства на кухню, не оставляет в голове ни единой мысли. Ни единого страха. Сметает даже чувство вины напрочь, оставляя только облегчение и нежность. Где-то по дороге к этому мгновению он потерял веру в лучшее, потерял надежду, но теперь она возвращается, осторожно вступая на край сознания. Такая хрупкая, что можно сломать парой слов или одним жестом. Он падает обратно на диван, останавливается на мгновение, чтобы лбом коснуться лба, пальцами обхватить Эрмаля за шею, притягивая ближе, ближе к себе, чтобы разделить оставшееся в них обоих тепло на двоих. Чтобы выразить в простом поцелуе все свои чувства, которых слишком много, но все сводятся к одному. Он сцеловывает слезы с его щек, позволяя себе на мгновение эту слабость, и Эрмаль снова начинает дышать от его прикосновений. Он позволяет себе поверить, а потом чувствует, как на его собственные глаза наворачиваются слезы, когда Эрмаль прерывает его новым поцелуем, превращающим нежность в настойчивость, небрежно кладет руку на бедро; когда в этот момент Фабри вдруг угадывает душой, сердцем, причину. И отстраняется, кривя губы, чтобы не вырвался лишний звук. Чтобы не показать, как ломается та хрупкая надежда, осыпаясь стеклянными лепестками, вонзаясь в кожу острыми краями. Ему повезло, его лицо в тени, надежно спрятано в отличие от Эрмаля, который беззащитен перед лунным светом, и который читается легче книги, если умеешь читать. Фабрицио только учится его понимать, и только что ему преподали самый ясный урок. И самый жестокий. — Зачем ты так? — тихо произносит он, и Эрмаль целует его в уголок губ, легкомысленно пожимая плечами. — Ты же хочешь, — невпопад отвечает он, обжигает дыханием кожу и соблазняет одной своей близостью. Непривычным теплом и нежностью, с которыми он касается губами его лица, но Фабри только больнее от каждого подарка. Он думал, что он эгоист. Что он возьмет все, что дают, и попросит еще, потому что такова его натура — он не умеет отказываться от своих слабостей, он умеет только потакать им снова и снова, пока не станет слишком поздно. Он думал, что, если такой момент настанет, он не будет оглядываться назад и задумываться, просто поддастся желаниям и инстинктам — но он ошибался. Ошибался в том, насколько глубоко он успел увязнуть, насколько глубоко в его душу успели проникнуть корни этого ядовитого цветка, распустившегося где-то в сердце, не спрашивая его разрешения. И теперь поддаваться слишком больно. И слишком поздно. Ему уже не помочь. — Зачем, — просто повторяет он, уворачиваясь от поцелуя, пальцем нажимая на открытую рану, и Эрмаль ломается в его руках, зажмуривает глаза, снова превращая лицо в мешанину острых углов и ненависти к себе. — Потому что ты мне нужен, — бесхитростно отвечает он, прикрывая глаза и отпуская руку. — Потому что я не знаю, что со мной будет, если ты уйдешь. Прости. Прости, Фабри. Прости меня, если сможешь. Фабри хочется накричать на него, обвиняя в жестокости и эгоизме, выливая всю злость и всю свою боль на того, кто стал их причиной. Хочется ударить его, сжать пальцами хрупкое горло и сдавить, пока не покраснеет от усилия лицо, пока не закатятся сводящие его с ума темные глаза. Или, может быть, дать ему то, чего он так наивно просит — близости, с лихвой, и посмотреть, как он справится с этим, задыхаясь в его руках, в которых больше не осталось нежности. Или самому разрыдаться, глупо и безнадежно, как ребенок над открытым подарком, в котором оказался фантик вместо конфеты. Но вместо этого он вздыхает. Эрмаль ведь не знает, не догадывается даже, что делает ему больно. — Тебе это не нужно, — произносит он, выдавливая из сердца по капле жалость к себе. Он сам когда-то сказал, что они похожи тем, что выживают раз за разом, переступая через препятствия и сжимая зубы, когда становится слишком тяжело терпеть. Он переживет и это, просто ради того, чтобы не дать Эрмалю утонуть в отчаянии, круговороте боли и ненависти к себе. Ему это все слишком знакомо. Он знает, как это, сжиматься в клубок оголенных нервов и погибать от ужаса каждое мгновение, представляя себе смерть в одиночестве, бесконечную темноту, и зная, что никто не придет его утешить. Что никто не захочет. — Мне просто нужно, чтобы ты остался со мной, — едва слышно шепчет Эрмаль и сжимает его локоть так сильно, что завтра на этом месте останутся отпечатки его пальцев, единственным свидетельством этой ночи. Фабрицио предпочел бы, чтобы отпечатки оставались на его теле после совсем другого рода ночей, но в жизни мы редко получаем то, что хотим. — Чтобы ты был рядом… понимаешь? — Я буду, — шепотом обещает Фабри. Его шепот срывается.ххх
Фабрицио хорошо помнит, чем закончилась та ночь. Помнит и слезы, и молчание, и надрывный шепот, и свое сочувствие, и свою собственную боль, которую он так старательно отметал. Не время для нее. Помнит рассвет за окном, тускло-серый и безрадостный, но все равно пробуждающий их обоих. Помнит холод, и как ежился Эрмаль, стоило им обоим встать с дивана, стоило ему разомкнуть сцепленные руки, перестать касаться. Помнит свой вздох, как пуля, навылет, и помнит, как вел его за руку в свою спальню, потому что с приходом рассвета ушла темнота, но никуда не делось отчаяние. Кончились слезы, но боль стала только острее. Фабри знает, как это, поэтому он молча позволяет Эрмалю упасть на кровать в одежде, спиной к нему сжимаясь в комок, кладет руку ему на плечо, касается кончиками пальцев напряженной, сгорбленной спины. Он устал, невероятно устал, но невозможно сомкнуть глаза, пока сердце сходит с ума от беспокойства. Он помнит, как лежал на кровати, глядя в потолок, то и дело проваливался в сон, но каждый раз просыпался, чтобы рукой нашарить рядом теплый бок. Он помнит, как часы показывали девять, когда Эрмаль наконец-то повернулся к нему лицом, как придвинулся ближе и носом уткнулся в подушку, позволяя усталости затуманить сознание. Помнит, как перевел дыхание с облегчением и почти улыбнулся, осторожно отводя со лба кудри, осторожно поглаживая его по волосам. Серое утро уже становилось безжалостно-белым, когда он сам, наконец, расслабился и заснул нормально, не на пару минут.ххх
Фабри просыпается первым, когда на часах уже далеко за полдень. Он чувствует себя разбитым — растоптанным на кусочки, которые уже не соберешь. Ни сил, ни желания. Бездумно смотреть в потолок проще, чем рефлексировать, жалеть себя и крутить в голове обрывки вчерашнего вечера, которые он предпочел бы забыть. И почему он не достал ночью бутылку виски? Им обоим стало бы лучше, пусть ненадолго. Им обоим бы не пришлось ничего вспоминать потом. Но он знает на самом деле, почему не выбрал этот простой, проверенный путь. И вовсе не потому, что он ведет в никуда, ведет к зависимости от приглушающего боль вещества, будь то таблетки, порошок или бутылка. И не потому, что он желает Эрмалю только хорошего, всегда только хорошего. Просто им не стоит пить вдвоем. Фабрицио знает за собой неумение противостоять соблазнам, неумение отказываться от удовольствий — он бы не смог сказать «нет». Он и трезвый едва удержался. Фабри чувствует, как от этой мысли трещина в груди расходится чуть шире, и закрывает лицо руками, крепко прижимая ладони, ведет ими выше, вцепляясь пальцами в волосы. Его сжирает это невероятно поганое чувство не то сожаления, не то обиды, и от него не спрячешься даже под одеялом. Но Фабрицио все равно пытается — поворачивается на бок, избегая требовательного, почти осуждающего взгляда потолка, укладывается удобнее, стараясь снова заснуть, но глаза все не закрываются. Вместо сна он рассматривает спящего Эрмаля. Его нахмуренные брови, поджатые губы и пальцы, сжавшие край подушки — будто ребенок, который готовится к драке. Горькая складка на лбу, на щеках все еще видны следы засохших слез, и волосы в полном беспорядке, часть прядей прилипла к коже, часть — торчит в стороны непослушными вихрами, и если в любой другой день Фабри улыбнулся бы этому зрелищу, этим проказливым локонам, то сегодня они выглядят… печально. Как будто Эрмаль со вчерашнего утра не смотрелся в зеркало, не задумывался о том, как он выглядит, забыл про свою драгоценную прическу. Это пугает. Он не хочет видеть его таким ни сейчас, ни вообще никогда, не хочет, чтобы горечь вытеснила из его жизни всю беспечную радость, которой он обычно так легко заражает всех окружающих. Эрмаль умеет радоваться даже самым небольшим успехам, не забывает улыбаться, увидев на улице ребенка, рисующего радугу на асфальте, или цветок в раннем апреле. Никогда не забывает благодарить мир за такие подарки. Но сейчас его тяжело представить с улыбкой. Фабри не знает, сколько он рассматривает его лицо — гладит невесомым взглядом каждую складку на лбу, надеясь, что от этой ласки она сойдет на нет, проводит им по горбинке носа и сжатым в неприятную гримасу губам. Верхняя чуть кривится, как обычно. Срисовывает мысленным взглядом его черты, запоминая лениво тянущиеся мгновения, сам не зная зачем. Пока, наконец, Эрмаль не стонет едва слышно и не переворачивается на спину, чтобы тяжело шевелящимися после сна руками протереть глаза, пальцами пройтись по лицу, словно пытаясь вспомнить — кто он? Фабрицио невольно усмехается, хоть ему и не весело, и Эрмаль переворачивается набок, чтобы посмотреть на него. Он явно не до конца проснулся, потому что на его лице вдруг расплывается улыбка, такая светлая, что перехватывает дыхание — а потом также медленно сползает с его губ. Когда он вспоминает. Постепенно вспоминает сначала вчерашний рассвет, потом вчерашнюю ночь, потом вечер и тот самый фатальный звонок — и его лицо постепенно мрачнеет, снова приобретая оттенок трагичного отчаяния. И ненависти к себе. Фабри хочется потрясти его за плечи, встряхнуть и крикнуть в лицо — это не твоя вина. Но они оба знают, что вина — его. Может быть, не только, но и его тоже, и утешаться тут нечем. Чувствовать тяжесть рухнувших отношений на своих плечах Фабрицио не впервой, он всю жизнь только и делает, что идет вперед, оставляя за собой развалины, оставляя за собой и в себе боль и тоску, что опять не случилось, опять обернулась обманкой очередная вечная любовь. У него так и не получилось найти умиротворение, и вряд ли уже получится. Но Эрмаль — другой, он был счастлив и будет счастлив снова, ему нужно только пережить эти болезненные минуты, часы, дни и месяцы, когда кажется, что все хорошее в этом мире он уже упустил из рук. А еще ему нужно будет извлечь урок из случившегося, понять, что Фабри — не тот человек, которого следует подпускать близко к себе. Не тот, которого следует слушать, когда отношения разваливаются, а он перетягивает веревку внимания на себя, как ревнивый ребенок. Во всем этом и его вина тоже. Фабрицио протягивает руку, осторожно касаясь его лба ладонью. От переживаний и слез может подняться температура, может разболеться голова и измениться давление — и почему Эрмаль смотрит на него так удивленно, перехватывает его руку, чтобы убрать от своего лица? Но оставляет в своей. — Ты в порядке? Звучит глупо, и Эрмаль лишь усмехается в ответ, качая головой. — Нет, Фабри. Совсем не в порядке.ххх
Он похож на тень самого себя — со спутанными кудрями, висящими вдоль лица грустными прядями, бледным лицом и уголками губ, опущенными вниз. Синяки под глазами — не новая картина, но в этот раз от них веет какой-то отчаянной безнадежностью. Фабрицио окидывает его взглядом и добавляет в кофе ложку сахара, молча придвигает ему кружку. — Я… — начинает он хрипло, сглатывает, и снова опускает глаза. Фабри успевает налить себе чаю и сесть напротив прежде, чем он решается продолжить. — Прости меня. Это безумно стыдно, это было отвратительно с моей стороны, не знаю, о чем я думал, наверное, вообще не думал, но я просто — Эрмаль обрывает фразу, закрывает руками лицо, с силой трет глаза, почти со злостью. — Не хотел быть один. Я понял, — договаривает Фабри, жалея его и не жалея себя. — Нет, — с нажимом произносит Эрмаль. — Нет, я вовсе не… не знаю, может быть мне казалось вчера так, что главное — оказаться рядом с кем-то. Когда сознание отключается, остаются простые животные инстинкты… верно, Фабри? Я плохо помню, что говорил, нес, наверное, какую-то чушь, как обычно… и за это меня прости. Если сможешь. Я знаю, это было не самое приятное зрелище, — он усмехается, комкая в нервных пальцах салфетку, отпивает кофе, чтобы спрятаться за кружкой. Наверняка обжигает язык — Фабрицио еще не притронулся к своему чаю, потому что знает, какой температуры кипяток — но даже не вздрагивает. — Все в порядке, — через силу произносит он и осторожно протягивает руку через стол. — Я понимаю, каково это. Я не буду тебя винить. Эрмаль облегченно улыбается, хватаясь за эту руку, и на мгновение его лицо снова светлее солнца, но тень набегает слишком быстро. — На самом деле, я… я должен был сказать тебе раньше, но мне непросто признавать такие вещи, даже мысленно. Я мог бы поехать к кому угодно вчера… К Антонелло, к Алессандро, мог бы сесть в поезд и вернуться в Милан, но садясь в такси я даже не задумался о том, какой адрес называть, потому что мне нужен был только один человек. Эрмаль поднимает глаза, как будто с надеждой, но Фабри находит силы только на смешок. — Давай без этого, — морщится он, с трудом выдавливая из себя слова. — Закроем тему. Он не хочет слышать об этом, потому что знает, когда тебе больно — ты не выбираешь, ты просто пытаешься избавиться от одиночества. Эрмаль может сколько угодно убеждать себя в том, что не случайно приехал сюда, чтобы теперь, при свете дня, не смотреть в лицо неприглядной правде, но Фабрицио все понял еще вчера, когда он пытался удержать его рядом, предлагая себя. — Да… прости, я больше не буду, — едва слышно обещает Эрмаль, прерываясь на полуслове, полувздохе, и снова закрывает лицо кружкой так, будто сейчас снова расплачется. — Я думал, ты… ладно, неважно, это моя вина. Прости меня, я не это хотел — Фабрицио не умеет говорить, что чувствует, не умеет обращаться со словами, если они не заключены в плен бумаги, и понятия не имеет, как сказать сейчас, почему ему больно и почему он не хочет больше слышать про то, что он особенный. Тем более, что он точно знает, что вчера Эрмалю был нужен кто угодно, а не именно он. Он сам сказал это… или не сказал, Фабри плохо помнит все его слова и жесты, но Эрмаль не хочет думать о нем иначе, чем как о друге, и даже если он вчера был в таком отчаянии, что опустился до поцелуев, это еще ничего не значит. Эрмаль после этой просьбы увядает еще сильнее и лишь безвольно крошит в пальцах свой тост вместо того, чтобы съесть его. И поглядывает на телефон, словно ждет, что Сильвия позвонит ему и скажет, что передумала. Фабри хочется сжечь этот телефон взглядом. Безрадостный день заканчивается также безрадостно, он провожает Эрмаля до отеля, отвозит его на вокзал и берет с него обещание позвонить. На календаре четвертое января. Эрмаль звонит ему пятого. Февраля.///
— Я получил прощение, хотя тогда и сам не понимал, что извиняюсь совсем не за то, за что следует. И я извиняюсь до сих пор. За все, но главное — за то, что позволил себя прервать и так и не сказал человеку, который меня спас, как много он для меня значит. Этот альбом мог быть намного короче и намного жизнерадостнее, но мы сами создаем себе препятствия к счастью изо всех сил, верно?