***
Скрипучий голос Вивлы врезался в уши, как шило. Оля в очередной раз не выспалась, и трели классной руководительницы воспринимала скорее как информационный шум. Да она и говорила что-то совершенно бесполезное. Кажется. Задребезжал звонок, в кои-то веки вызывая не глухое раздражение, а облегчение: наконец-то эта тягомотина закончилась. Сейчас Оля пойдёт домой, упадёт в кровать и будет… что будет? Целый день смотреть в потолок, любуясь танцем теней на побелке, а потом заснёт, так и не дождавшись идей? Поговорит вечером с Женькой, в очередной раз выслушает его рассказы о несуществующей олимпиаде, кивнёт, не поверив ни единому слову? Поймает очередной пристальный мамин взгляд? Встретит какую-нибудь многоногую тварь по дороге домой, и возвращение превратится в побег? До какого тут праздника. Единственное, чего хотелось Оле, — заснуть и никогда больше не просыпаться. Или проснуться, когда всё уже закончится, когда зловещая история останется позади. Когда остановятся стрелки. Когда она не сумеет вспомнить эти дни. Кто-то потянул её за рукав. Оля вынырнула из мрачных раздумий, осознав, что уже успела машинально, не глядя, собрать вещи в груду и теперь такими же механическими движениями засовывает их в сумку. Урок давно закончился. Из класса успели уйти почти все, кроме разве что неё самой и… Стаськи? — А… что… — только и выдавила Оля, смешавшись. Бывшая подруга стояла в проходе между рядами и буравила её взглядом из-под круглых очков. Белое худи делало её похожей на привидение, и сходство только усиливали мелкие тени, летавшие вокруг. — Поговорить надо, — буркнула Стася и снова дёрнула её за рукав. — Пошли, пока сюда другой класс не прибежал. Или пока учителя дверь не закрыли. Поговорить? О чём? Они не общались с того самого дня, когда вскрылась нелепая Олина ложь о котятах. Когда Женьку обвинили в живодёрстве, и весь класс отвернулся от «маньяка» и его «ручной крысы». Пусть времена травли прошли, а подозрения стихли, Стася её так и не простила. Её можно было понять. Оля обманула подругу. Подставила под удар котят, погубив их в лапах кровожадного зверя. До недавнего времени ей казалось, будто случившееся — целиком её вина, но сейчас, когда разрозненные нити связались в одно целое, картина изменилась. Теперь Оля понимала: вряд ли она что-то могла сделать. Котят всё равно убили бы. Но как объяснить это Стасе? И как самой перестать себя винить? Оле не хотелось этого признавать, но, когда бывшая подруга подошла к ней, в глубине души забрезжила обманчивая, несмелая надежда. Что они смогут помириться. Что всё обойдётся. Что её простят. Она уже знала: нет ничего более обманчивого, чем такие чувства. — Ты ужасно выглядишь, — заявила Стаська, когда они добрались до школьной столовой и встали в очередь в буфет. — Бледная, с синяками под глазами, с этой странной причёской. Смотришься так, будто вообще не спишь и почти не ешь. — Всё… в порядке, — вяло отозвалась Оля. Выглядела она и впрямь не очень: стресс и чудовищное напряжение последних дней не давали покоя, отражаясь на лице. Хотя, пожалуй, последние дни винить не стоило: началось всё намного раньше. Оля бледнела и тускнела ещё со времён Женькиного отъезда. Нет, даже не с него. Со времён начала травли. — Снова врёшь, — вздохнула Стася. — Вот так всегда. Мимолётно уколола совесть: одноклассница была права. С того дня, как её втянули в сверхъестественные разборки, Оля врала очень много, больше, чем за всю предыдущую жизнь, врала родным и близким, врала случайным бабкам в обшарпанных подъездах, врала друзьям — и никогда из этого не выходило ничего хорошего. Вот только альтернативы не оставалось. Люди не знали о чудовищах. Оля была вынуждена скрывать. — Какая разница, — протянула она. — Ты ведь меня сюда потащила не лекции о внешнем виде читать. Так что какое это имеет отношение к… — Вообще-то имеет, — перебила Стаська. — Можно сказать, я поэтому тебя и позвала. Очередь дошла до них, и разговор ненадолго прервался. Сначала Стася купила себе сок и пачку печенья, потом взяла шоколадку с орехами Оля. Шоколад — единственное, что она с недавних пор ела в школе. Ничего другого в рот просто не лезло. — И в чём же дело? — спросила наконец она, когда еда наконец была куплена, а место — найдено. У самой стены, за длинным обшарпанным столом, какие стоят в каждой школьной столовой. Над головой висел портрет основателя лицея, и черты его лица кривились в неправильной, анатомически неверной улыбке, а глаза нездорово отблескивали. Твари в портретах — это что-то новенькое. Такого Оля раньше не встречала. — В тебе, — прямо заявила Стася, плюхаясь напротив неё. — Ты сама не своя в последние дни. Я, конечно, могу понять. Много чего случилось. Но… — Ты обо мне волнуешься? — не поверила своим ушам Оля. — Серьёзно? — Мы сколько лет дружили, — Стаська вздохнула. — Не могу же я просто так оставить тебя тонуть. Потому что ты тонешь. Выглядишь так, словно болтаешься на последней ниточке, скоро она оборвётся — и ты упадёшь. Поневоле вспомнилось: конец октября, холодный порывистый ветер, скрипучие качели на детской площадке. И она, Оля, ещё не видящая, но уже знающая, бросающая в лицо Женьке примерно те же слова, что ей сейчас говорила Стася. Если бы она тогда ему не помогла… Нет, не стоило об этом думать. — Так чего ты от меня хочешь? — глухо спросила Оля. — Что тебе нужно? Сейчас она как никогда понимала Женьку, который в тот осенний день резко осадил её, потребовав не вмешиваться в его дела. Дела, полные опасности, полные боли, полные… чудовищ. Оля не хотела такого своим близким. Даже Стаське, особенно Стаське. Пусть они и не общались — та всё ещё была ей дорога. — Правда, — ответила Стася. — Вся правда. И лучше бы тебе не врать на этот раз. Она замолчала, выжидающе глядя на Олю. Та опустила голову. Правда? Правда, которая наложила на её губы печать молчания ещё несколько месяцев назад? Правда, которая не вылетала на поверхность с тех самых пор, как Оля очнулась в невредимом автобусе и поняла, что Стаська, Никитка и остальные — вот они, здесь, живые, не помнящие ничего о собственном исчезновении? Как она могла рассказать такую правду? Злую, страшную. Чудовищную — во всех смыслах. И то, что происходило с ней и Женькой… об этом она говорить тоже не могла. — Прости, — пробормотала Оля, не поднимая глаз. — Я не могу. Просто… есть вещи, которые нельзя знать. Стаська фыркнула. Решительно отпила из пакетика с соком. Смерила Олю взглядом — та даже сквозь опущенные веки почувствовала, как пристально её осматривает подруга, и почему-то ощутила себя голой. — Нельзя знать? И что же это? Что-то похуже убийств котят? — Ты даже не представляешь… — начала было Оля, но Стаська её перебила. — Ну и что? Послушай, к чёрту уже! Хватит! Я не могу так больше, я смотрю, как ты медленно кончаешься, и думаю: а может, это я что-то упустила? Может, из-за того, что не знаю всей правды, зря тебя виню? Может, я отмахнусь от подозрений, потому что подруга мне наврала и сама виновата, а эта подруга потом шагнёт из окна — и что мне делать после этого? — Ты совершенно ни при чём, — заспорила Оля. — Послушай, даже если я тебе расскажу… ты не поверишь! Слова Стаси тронули её до глубины души. Всё это время та наблюдала за ней, сомневалась, винила себя? Может, даже хотела помириться и не делала этого, потому что не решалась? Огонёк надежды забрезжил снова, но Оля поспешила его погасить. Учитывая, как всё складывалось, ей нельзя было сближаться с людьми. Они подружились с Наташей — что из этого вышло? На девочку напали, и только счастливая случайность (или вмешательство Женьки) спасла их от дальнейшей слежки. А если Стася узнает? Если попадёт под удар та, кого Оля считала близкой подругой? — И что это за правда такая страшная? — вскинула бровь одноклассница. — Удиви меня. Спорим, что поверю? — Не поверишь, — натянуто улыбнулась Оля и встала из-за стола. — А если поверишь, окажешься в опасности. Считай, что я тебя спасаю своей ложью. Она развернулась и зашагала прочь — быстро, резко, чтобы Стася не увидела слёз в её глазах, слёз отчаяния и одиночества, слёз, которыми она оплакивала рухнувшую, теперь уже наверняка, дружбу. Портрет основателя зашевелился, а откуда-то из-под стола вылез фиолетовый язык, истекающий слюной. Отлично. Только этих не хватало. Пришли, сволочи, на эмоции. — Эй, стой! — Стаська нагнала её в несколько прыжков, удивительно быстрых для её комплекции. Схватила за рукав, развернула к себе. — В смысле — спасаешь? Издеваешься? Враньё никогда никого не спасёт! — Пусти! — рванулась было Оля, но подруга крепко держала за рукав кардигана. — Не пущу! Никуда не пущу, пока не расскажешь! — Не расскажу! Говорю же, это ложь во благо… — Да хватит уже! — рявкнула Стаська. — Нет никакой лжи во благо! Ты можешь сколько угодно в неё верить, но правды-то это не изменит! Мы с тобой поругались из-за того, что ты врала. Во благо, правда? Ситуация с маньяком? Тоже ложь! Смерть Фролова? Куча слухов, которые возникли на фоне вранья? Тебя, блин, ведьмой считают, потому что школьник умер из-за сердечного приступа. Было бы такое возможно, если бы не все эти лживые сплетни? Если бы вы с этим своим не врали, а честно в школе рассказали, что видели трупы? — Стася, Фролов лгал не во благо, — начала Оля. — Он лгал, потому что хотел уничтожить, а я хочу спасти… — Правда? А ты меня спросила, хочу я, чтобы меня так «спасали»? Подумай сама! Тебе было бы приятно, если бы близкий человек скрывал от тебя правду, врал, что всё хорошо, а сам тем временем загибался, и ты не могла бы ему помочь? Оля открыла было рот, чтобы возразить — и тут же захлопнула. Стася, сама того не желая, попала в самое сердце её сомнений. Потому что ровно так всё и было. Именно так, как сказала подруга. Она сама была на её месте. Женька. Женька, который делал с ней ровно то же самое, что она делала со Стасей — вот только опасность, угрожавшая ему, была не в пример масштабнее её проблем. Женька, который улыбался в камеру, с облегчением вздыхал, когда Оля говорила, что в безопасности — а сам наверняка в это же время прятал за глазами таких демонов, каких она себе и представить не могла. Если её догадки верны… — Я, представь себе, тоже живой человек! — окончательно разошлась Стася. — Сама могу решать, нужно мне что-то знать или нет. Понимаю ещё, если это не твоя тайна, но «это опасно» — вообще не аргумент! Может, мне всё равно, что опасно? Может, я того и хочу? Тебе откуда знать? А ещё… — Успокойся, — перебила Оля. — Тише. Хватит. Я расскажу. Только… тебе не понравится. Боюсь, это совсем не то, что ты хочешь услышать. Она ненавидела себя за каждое произнесённое слово — но подруга была права. Стаська имела право знать настоящее положение дел. Оля завралась, и эта ложь каждый день отравляла её, эхом отразившись от реальности и вернувшись к ней Женькиным обманом. Обманом, состоявшим из светлых намерений, но оттого не менее горьким. Пришло время положить конец лжи. — Это уже мне решать, хочу я слышать или нет, — хмыкнула Стася. — Пойдём обратно сядем, не в проходе же торчать. Оля посмотрела за её плечо. Фиолетовый язык с присосками окончательно выполз из-под стола и теперь медленно подбирался к ним, извиваясь, как червяк. Портрет основателя пузырился многоглазым взглядом. Нет, здесь оставаться не стоило. — Пойдём лучше… куда-нибудь ещё, — осторожно предложила Оля. — Не нравится мне тут. Стаська с недоумением посмотрела на неё и пожала плечами. — А что не так?.. ну ладно, как хочешь. Тогда в холл на первом этаже? — Идёт, — быстро согласилась Оля. До коридоров, ведущих туда, эта тварь, медленная и неуклюжая, быстро не доберётся, особенно если закрыть дверь — а короткая память не даст ей их преследовать. Они засели на скамейке неподалёку от раздевалок. Большинство ребят уже ушло, так что сейчас холл пустовал, за исключением редких опаздывающих и одного ребёнка с продлёнки, носившегося между колоннами. Да ещё их двоих. — Скажи, — проговорила Оля, пытаясь начать издалека, — ты ведь заметила, что с осени происходит что-то странное? — Да не то слово! Сперва Фролов, потом маньяк этот… — Я не о том, — перебила Оля и закрыла глаза, чувствуя, как горят уши. — Ещё недавно всё было хорошо. А теперь ты боишься выходить в туалет по ночам, а иногда в темноте тебе кажется, что кто-то вот-вот схватит тебя за ногу. Иногда тебе глючится, будто ты даже что-то видишь — но это оказывается игра света на потолке или случайное отражение. Когда она наконец разлепила веки, Стася смотрела на неё таким застывшим взглядом, что Оля снова внутренне выругалась. Попала в точку? Вот чёрт! — А началось всё после той экскурсии, — тихо закончила она. — Я права? Подруга медленно кивнула, продолжая во все глаза смотреть на Олю. В голубоглазом взгляде плескались страх, осознание и… понимание? Сочувствие? — Ты хочешь сказать… — осторожно начала она, и теперь кивнула уже Оля. — Да. Именно так. Мы действительно попали в кошмар на экскурсии. Эти твари действительно существуют. А теперь скажи — хочешь ты знать такую правду? Она молилась, чтобы Стаська отказалась. Чтобы покачала головой, нет, чтобы покрутила пальцем у виска, чтобы никогда больше не спрашивала, чтобы обозвала её чокнутой дурой и убежала из холла, не пытаясь уже помириться — но в распахнутых глазах подруги виделся ответ, и он был совсем не таким, на какой Оля рассчитывала. — Хочу, — кивнула Стася. — Это звучит очень страшно… но я всё равно хочу. Расскажи мне всё, Оля. Вот чёрт. Несмотря на разочарование, дышать стало легче. Хоть она и ненавидела себя за решение поделиться правдой с подругой, хоть и шла сейчас наперекор всему, что говорил Женька и что она успела выучить сама, хоть её решение и могло поставить Стасю под удар, непостижимым образом ответ пробудил в душе давно позабытое успокоение. Точно нитки, на которых она держалась, пытаясь не упасть, вдруг окрепли и превратились в канаты. Всё ещё слабая опора — но уже какая-то. Оля вдохнула побольше воздуха, точно собираясь нырять.***
— Мама, — заявила она с порога, — нам нужно поговорить. Мама обнаружилась на кухне, на знакомом диванчике, где, помнится, ещё совсем недавно сидели они с Женькой, отходя после случившегося с Фроловым. На плите остывала кастрюля, а мать уткнулась в книжку с яркой цветастой обложкой. Она казалась совершенно поглощённой сюжетом, и всё же, когда Оля вошла — отложила книгу и улыбнулась. По-доброму, но тревожно: в глубине глаз плясали неспокойные огоньки. — О чём? — О… важном. Очень, очень важном. — Оля попыталась добавить словам веса, но вышло глуповато. — О жизненно важном. Мама моргнула. — О. Вот как. Значит, созрела наконец, — медленно произнесла она и поспешно добавила, заметив Олино замешательство. — Да не пугайся ты так. Думала, я не заметила? Ходишь сама не своя, бледная вся, чуть ли не падаешь. Мы с отцом уже беспокоиться начали. Хотели напрямую тебя спросить, но ты успела раньше. — Да, мам… — Оля улыбнулась уголками губ. — Извини. Мне стоило рассказать тебе ещё тогда… когда всё началось. Они разговаривали со Стасей до вечера. Уже солнце начало заходить, а ворчливая техничка — гнать их из школы, а они всё говорили и говорили, заполняя словами пустоту, что осталась на месте потерянной дружбы, создавая на месте разорванных нитей — новые, утоляя жажду общения, за время ссоры ставшую невыносимой. Подруга поверила ей безоговорочно. Поверила и пообещала помочь. Она даже знала, как. Но для того чтобы всё сработало, Оле нужно было поговорить с родителями. Закончить ложь окончательно, причём сделать это так, чтобы её не отправили к психиатру. Задача предстояла сложная, почти невыполнимая. Но раньше казалось, что и со Стасей она не объяснится — а вон как вышло! Значит, и с родителями может выгореть? — Сразу тебе скажу, не переживай, — успокаивающе протянула мать. — Я не буду тебя ругать. Мы все были молодыми. Даже если что-то и случилось, никто на тебя косо смотреть не будет. Хотя рановато, конечно… — Мама, ты о… чём? — быстро проговорила Оля, чувствуя, как загораются щёки. — Что вы с папой уже там надумать успели? — А что, дело не в этом? — приподняла бровь мать. — Ты общаешься с мальчиком, потом он резко уезжает, а ты начинаешь вести себя так, будто у тебя жизнь рухнула. Ну в самом деле, Оля, ты думаешь, мы ничего бы не поняли? Женин отец, возможно, не хотел огласки, вот и… Ох, нет. Такого она точно не ожидала. И что с этим делать? Как теперь-то объясняться? Оля ощутила, как накатывает волна смущения, горячая, как ветер в жаркий день. Неужели мама и вправду считает… и папа тоже… — Всё не так! — чуть ли не завопила, вспыхивая, она. — Ты что!.. нет, нет, ничего такого не было, упаси боже! Мы не… я не… боже, мама, ну ты что, думаешь, я совсем е… безголовая? Ругательство едва не слетело с языка, но она вспомнила, с кем разговаривает. Хотя проораться хотелось. Ещё бы: мать всё это время думала, что её проблемы — из-за несчастливого подросткового романа! А теперь чуть ли не беременность ей придумала! Если бы проблема была в этом, Оля бы поговорила с родителями в первую очередь. Тогда б таких сложностей точно не возникло! — О боже, — простонала она, плюхаясь на соседнюю табуретку, — после такого вы точно мне не поверите, да? Решите, что я больная, и весь мой план по спасению нас обоих пойдёт прахом. Отлично. — Спасению? — нахмурилась мама. — Ты о чём? Всё не так, как мы с папой предполагали? Серьёзнее? — Да, мам, серьёзнее, — уже спокойнее призналась Оля, — и дело точно не в романе. И не в беременности. Ничего такого не было, зато случилось… кое-что похуже. И мне нужна ваша помощь, потому что в одиночку я не справлюсь. Теперь мать была, кажется, ещё более взволнована. Догадки не подтвердились, и доброжелательная уверенность сменилась искренним недоумением — и беспокойством. — Я слушаю, — коротко сказала она. — Не уверена, что вникаю, о чём ты, но… это что-то опасное? — Да, — Оля кивнула. — И очень странное. Только пообещай, что поверишь мне и не будешь запихивать меня в дурку… или вроде того. — Да что ты такое говоришь? — хлопнула глазами мама. — Думаешь, я бы свою дочь… ох, Оля, ну в самом деле. Объяснись. Не обещаю, что пойму с первого раза, раз уж дело такое причудливое, но постараюсь принять и поверить, что бы ты ни сказала. Уже во второй раз за день Оля ощутила, как на глаза наворачиваются слёзы. Какие у неё всё-таки хорошие родители! Пусть они не видят чудовищ, пусть не понимают, в каком мире она живёт уже целую осень и, вероятно, будет жить всегда, пусть не в состоянии угадать, что именно её гложет — но всё-таки! Как она вообще могла столько времени их обманывать? Вспомнился последний Женькин подарок, отданный ей незадолго до отъезда. Так и лежавший в ящике стола не как полезная приблуда — как горькое напоминание. Разбитый пластиковый корпус, покорёженные детали… такое не починишь. Или всё-таки? — Мама, — осенило вдруг Олю, — прежде чем я всё расскажу — напомни, папа же умеет паять?.. Ей пришла в голову идея, ещё более безумная, чем предыдущие.