Недостойная

Не прикасайтесь ко мне. Я грязь сточных канав, я скверна, хуже распоследней гулящей девки. Я полюбовница Кабоша-живодёра. Это он поднял народ на мятеж: Симон Лекутелье, Симон-Кабош, мясник с Большой Бойни, сын торговки требухой с рынка Нотр-Дам. До недавнего времени он тяжёлым топором рубил головы быкам, раскраивал черепа, чтобы достать мозг, который выставляла потом мамаша Лекутелье на продажу в своей пропахшей требухой лавчонке. Вот почему его прозвали Кабош. Только теперь он уж не разделывает говяжьи туши, Симон-живодёр. У него иные заботы. Он вместе со своими дружками пускает человечью кровь, расправляясь с арманьяками и теми, кто осмелился поддерживать их. Он готов истребить и тех, кто дышал с ними одним воздухом. Это по его милости весь Париж, включая короля, облачился в белые капюшоны — опознавательный знак кабошьенов. Мне всё ведомо. Каждый вечер, каждый вечер Кабош приходит ко мне и, надувая щёки от гордости, рассказывает последние новости, хвалится своим ордонансом, оглашённым в парламенте. А потом… Потом… Я всегда отбиваюсь, царапаюсь, как кошка, впиваюсь зубами, так что ему всякий раз приходится брать меня силой. Но иногда случается так, что моё сопротивление ослабевает, и тогда я ужом извиваюсь в его руках, кричу от наслаждения и желаю, чтобы он обладал мною снова и снова. В такие минуты наглая ухмылка исчезает со склонившейся надо мной физиономии, жёлтые глаза хищника загораются иным, незнакомым огнём. Я ненавижу себя ещё больше, чем в те ночные часы, когда, обессилев, просто позволяю Кабошу утолять его похоть. Я недостойна служения Богу. Что я могу принести Ему? Только осквернённое, похотливое тело, откликающееся даже на прикосновения такого, как Кабош, да душу, отравленную ненавистью. Мне нельзя приближаться к храму. Наложница, даже и не жена мясника — вот единственное, чего я отныне достойна. А ведь Кабош первым потешался над моим отцом, стоило тому порвать с гильдией мясников из-за боязни крови. Я была такой же, как отец, мне претило любое насилие, но теперь я уже не прежняя кроткая Лоиза Ле Гуа, никому не желавшая зла. Я ненавижу и жду, жду того дня, когда Кабош больше ко мне не придёт, когда пеньковая удавка охватит его мощную шею. Я знаю, что так однажды случится. Я жду. Кабош-живодёр может сколько угодно говорить слова любви: они не достигнут моих ушей. Между нами пролегла апрельская ночь, довершившая день народного гнева. Проживи я хоть сто лет, никогда не забуду, как Кабош волочил меня, упирающуюся, сквозь беснующуюся толпу, заполонившую мост Менял. Вслед нам доносился яростный, нечеловеческий рёв, сопровождаемый грохотом: это грабили дом. — А где сам Гоше Ле Гуа? Подать его сюда! Смерть пособнику арманьяков! — Отец! Нет! — крикнула я. Жёсткая потная ладонь тут же зажала мне рот. — Ему уже не помочь, — заворчал Кабош мне на ухо. — Помалкивай, если не хочешь привлечь внимание этих молодчиков. Позволь мне спасти хотя бы тебя! Так говорил он, накануне обещавший бросить меня на утеху своим дружкам после того, как сам вдоволь натешится мною. Но он не бросил — ни в ту ночь, ни в одну из последующих. Однако мне всё равно не изжить животный страх, заполнивший всё моё существо, когда мы с Кабошем остались одни, когда он стянул с меня рубашку и распустил волосы по плечам. — Дай-ка как следует посмотреть на тебя, — приговаривал он, жмурясь от вожделения, пропуская пряди меж пальцами. — И охота тебе прятать под чепцом этакую красоту? Ну же, не трясись, не отдам я им тебя, никому не отдам. Ты моя. Слышишь, Лоиза? Отпрянув, я прижалась к стене, выставив вперёд руки, завопила во всё горло: — Оставь меня, зверь, дьявол! Не трогай! Не надо! На помощь, на помощь! А-а-а! Что значил жалкий призыв о помощи в городе, превратившемся в большую бойню? Я не знаю, почему не умерла в ту же ночь, как сердце не разорвалось на части от стыда. Он растоптал меня, его не остановили мольбы и слёзы. Он причинил и продолжает причинять боль, но иногда бывает и не так. Боль сменяется наслаждением. Болото, в которое Кабош швырнул меня, затягивает всё глубже, угрожая с головой поглотить несчастную грешницу. — Погоди, Лоиза, скоро мы с тобой славно заживём, — урчит он тогда, довольный. Горячая ладонь ложится мне на грудь. — Поселимся на улице д'Анфер, родишь мне парнишку… — Что стало с матушкой и сестрёнкой? — холодно перебиваю я. — Твои дружки их убили так же, как отца? — Нет. Их ищут, живыми или мёртвыми. Но, клянусь папским брюхом, я отыщу их первым! — Не смей кощунствовать! Ты не причинишь им зло, дьявол! Он хохочет, запрокинув голову, и я вижу, как ходит вверх-вниз кадык на его шее. Я поднимаю руку, чтобы сотворить крестное знамение, но, опомнившись, безвольно поникаю: грешнице негоже осенять себя святым крестом. Конечно, Кабош не послушает меня и посмеет, и причинит, как бы он ни уверял меня в желании помочь семье Гоше Ле Гуа. Он власть, никто не смеет ему противостоять. Днём он рыщет по Парижу, разделываясь с уцелевшими арманьяками, да горланит здравицы герцогу Бургундскому. Меня стережёт его матушка, обрюзгшая сварливая старуха. Обычно она сидит над лотками с требухой, вооружившись весами и крюком, ловко подцепляя им товар. Но теперь её лавка прикрыта. Мне слышно, как мамаша Лекутелье тяжело бродит по скрипучим половицам. У неё поистине звериное чутьё: от неё нельзя сбежать. Я попыталась на следующий же день после пленения. Распахнув окно, высунулась наружу, как была — растрёпанная и в одной рубахе, закричала о помощи. Мамаша Лекутелье, ворвавшись в комнату, тут же оттащила меня от окна, разразившись такой бранью, что сердце моё зашлось от ужаса. Возможно, тот случай совсем надломил мою волю. Больше я не порывалась ускользнуть из проклятого дома, где меня удерживали. Да и куда бы я пошла, босая, лишь в разодранной рубахе, почти не прикрывающей наготу? Кабош-мясник хитёр. Он всё предусмотрел. Он всё равно отыщет меня. Я принадлежу ему и забыла молитвы. Чётки, что он мне подарил взамен потерявшихся, лежат без дела. Я не осмеливаюсь касаться их. Разве имеет право развратница, испускающая стоны сладострастия, когда ею овладевает поросшее жёсткими рыжими волосами чудовище, впредь помышлять о Боге? Не троньте меня. Маленькой монашенки нет больше. Осталась гулящая девка, недостойная зваться ничьей дочерью. Замуруйте её в каменный мешок, как Агнесу-затворницу. Пусть её гложет холод и сушит солнце, покуда она, коленопреклонённая, сутки напролёт отмаливает грех. Возможно, когда погаснет вспыхнувший в ней огонь, она сможет покаяться. А пока… Не прикасайтесь ко мне. * Башка ** Буквально - Адская улица