***
Находясь в обществе Якова Петровича, больше всего внимания Коля уделяет его рукам. Достаточно тонкие, чтобы их можно было назвать изящными, и вместе с тем достаточно сильные, чтобы было ясно, что это руки мужчины, они хорошо отражают характер своего владельца. И еще кольцо на пальце в слишком пафосной оправе и с чересчур большим камнем, чтобы тот был настоящим. Языки доброжелателей упорно твердили, что камень – липа, как и сам Гуро, и вообще, что за побрякушки на руках взрослого мужика? Еще недавно Коля ничего этого не знал, но с памятного столкновения в ватерклозете седьмого этажа не может не прислушиваться к тому, что болтают о Гуро другие. Сам он не согласен: массивные кольца вполне для мужчины допустимы, и Якову Петровичу кольцо дивно идет, пусть даже цвет у камня не рубиново-красный, а более блеклый, чуть к рыжему. Спросить, настоящий ли камень, Коля не решается, но про себя думает, что тот вряд ли стал бы носить бижутерию, пусть и очень дорогую. Удивительнее рук в фигуре Якова Петровича только его лицо, и пытливые глаза, которые могут быть как лукавыми, так и проницательными – об этом Коля знает уже не понаслышке, и оттого избегает смотреть в лицо, предпочитая наблюдать за руками. Вот и сейчас, снова провалившись в облака, он пропускает мимо ушей вопрос, и приходится поднять взгляд, чтобы посмотреть в глаза психолога. - Что? – переспрашивает он, садясь на софе прямо. Гуро, расположившийся в кресле рядом, внимательно смотрит на него несколько мгновений, прежде чем повторить: - Я спросил, Николай, какие книги вам нравятся. - А, - тянет, Коля, в притворной задумчивости отводя взгляд. На самом деле тут все просто, и об увлечении своем он может говорить часами, цитируя Бальмонта, Рильке или Бодлера. Ему просто нужен повод, чтобы не смотреть на Гуро. Это их третья встреча – если считать тот самый первый раз за сеанс терапии. Вопрос немного неожиданный, потому что Гуро продолжает расспрашивать его о самых отвлеченных вещах: любит ли он зиму или лето (неверно, Коля предпочитает золотую осень), сколько у него братьев и сестер (Коле не удается сдержаться, и хотя он спокойно перечисляет имена, опуская брата, заминка не может не вызвать чужой интерес), и кем хочет стать – здесь Николай смотрит на Якова Петровича с недоумением. Ну в самом деле, что за вопрос человеку, который уже выбрал профессию? Но выражение лица у того абсолютно спокойное. На возмущенный ответ Коли он только кивает, явно мысленно делая заметку, но дальше не расспрашивает. Коля вроде и рад этому, но в глубине души начинает подозревать, что все это для проформы. Он замыкается в себе, и отвечает как будто неохотно, но все же отвечает. И сам не знает, чего ради приходит на следующую встречу. - В основном поэты-символисты Серебряного века, - отвечает он наконец, с подозрением следя за реакцией Гуро. – Бальмонт, Блок, Бодлер, Гиппиус, Андрей Белый... - Метерлинк, - понятливо кивает Яков Петрович, и Коля почти готов согласиться, но все поправляет: - Да, но он скорее прозаик. - Верно, - соглашается Гуро, и ничего в его фигуре не говорит о том, что подобное исправление его хоть как-то задевает. С ним так легко, что порой Коле кажется, что он говорит с одногодкой, и потому ждет соответствующей реакции. Но глядя на сидящего в кресле мужчину – штаны в белую полоску, безукоризненно отглаженная рубашка, и старомодный жилет, пиджак остался висеть на спинке стула за рабочим столом – Коля понимает, что до Якова Петровича ему как до луны. И это нисколько не обидно, потому что всем окружающим до него так же далеко, и вообще, лет четыреста назад, его могли бы сжечь на костре только за одно его умение смотреть так, что до костей пробирает. Но это Коля благоразумно держит при себе. Он еще не готов к откровениями подобного рода, все равно что читать свои стихи – а Коля, разумеется, считает их плохими – первому встречному. - Метерлинк слишком сух на мой вкус, - продолжает между тем Коля, - в своей «Синей птице»... И ему уже совсем не удивительно, что Яков Петрович может со знанием и интересом поддержать разговор о Метерлинке. Сам он серьезен, слушает внимательно и порой говорит пылко, не сдержавшись. Но что поделать, если после Саши Пушкина это первый человек, с которым можно говорить на подобные темы обстоятельно? Он даже перестает обращать внимание на время, но это и не обязательно. У Якова Петровича стоит будильник на три часа, хотя зачем это, он не совсем понимает, ведь Гуро выключает его аккурат перед тем, как тот должен зазвонить. Три часа – это часть ритуала, к которому Коля привыкает не сразу, как и к тому, что в его распоряжении всегда софа, и что на нее надо лечь – серьезно лечь, сняв ботинки, словно он пересмотрел американских мелодрам. Сначала это кажется нелепым, но уже к концу второго сеанса Коля обнаруживает, что невольно расслабляется в первые пять минут. И подушка под головой такая удобная. Гуро каждый раз глядит на него из глубины своего кресла совершенно безэмоционально, но Коля уверен, что это только маска: ну не может живой человек быть так спокоен. Вопрос эмоций Якова Петровича со временем начинает занимать его все больше и больше, он даже готов променять на его мысли вопрос о кольце, и о том, откуда в их скромном университете у психолога шикарный кабинет с едва ли не антикварной мебелью – а это то, о чем воспитанный и тактичный Коля никогда бы не заговорил вслух. Три часа означают, что время пить чай.***
В школе Коля всегда был белой вороной. Почему так получилось – он бы и сам не смог сказать, а спрашивать у матери он не хотел. В любом случае, обидные клички вроде «пижон» и «мерзлячка» появились достаточно поздно, и обе, как ни странно, были заслужены. Конечно, Колю это обижало – не важно было, какие слова он слышал в свой адрес, одного намерения обидеть уже было достаточно для юноши, проклятого тонкой душевной организацией. Но как и все ранимые подростки, Коля был горд, и это его спасало. Он отгораживался презрительной стеной молчания, не понимая, что это заставляет его обидчиков беситься только сильнее. Они хотели его слез, его унижения, его хотели растоптать, доказав, что он хуже – потому что мысль о том, что он лучше, была для его недалеких обидчиков невыносима. Сам вопрос – хуже или лучше – появился, вероятно, из-за его независимости. Независимость Коли Яновского проявлялась очень просто: к учебе он относился серьезно, литературу читал, одевался не по моде, а как хотел, и волосы у него были длинные. А когда ты отличаешься от других – жди открытой ненависти и бойкота. Такова обычная средняя российская школа. В завистливых глазах даже одного пункта из этого списка было достаточно, чтобы записать человека в изгои. Так что конец школы был для Коли своего рода освобождением из личного ада. Он мечтал, как по утрам перестанет видеть одни и те же лица ненавистных одноклассников. Так что не было ничего удивительного, что после школы он сохранил воспоминание только о двух знакомствах – с Сашей Пушкиным из параллельного класса, который был единственным светлым окошком в его школьной жизни, и Лизой. Саша писал поразительные стихи и твердо был намерен стать журналистом, но, в отличие от тихого Яновского, был экстравертом, и в обиду себя никогда не давал, задиристо отвечая едкими остротами и выставляя своих недоброжелателей на посмешище. Нужно ли говорить, какое восхищение он вызывал у Коли. Вторым человеком была Лизонька Данишевская. Они вместе учились и сидели за одной партой вплоть до третьего класса, пока отца Лизы – тоже военного – не перевели в другое место, и эта связь оборвалась, оставив о себе лишь смутные воспоминания о плохих стихах, которые Коля писал подруге, и которые она упоенно цитировала, смущая его до потери пульса. С восьмого класса самой большой бедой Коли в школе стала физкультура. Как и все дети его склада, физические упражнения Коля не любил, предпочитая им книги. Не говоря уже о том, что никаких душевых в обычной средней школе не было, и натягивать на потное тело одежду, в которой придется ходить целый день, было отдельной пыткой. Но дело было совсем не в этом, а в том, что у физкультурной формы были короткие рукава. Коле это грозило проблемами – пока он не узнал о напульсниках. Все остальное время Коля всегда носил одежду с длинными рукавами, а летом, когда жара была абсолютно невыносимой, одевал на руки кучу силиконовых браслетов, которые заимствовал у Маши. В универе физкультура перестала быть угрозой – их умница-староста Оксана сумела отмазать их от занятий, как-то договорившись с физруком. Как – осталось тайной, но лично Коля был ей за это невероятно благодарен. Не будь Оксана по натуре стервой, а более возвышенным и одухотворенным типом женщины, он бы даже написал для нее стихи.