Lijo

      Когда виолончель раздается в наушниках, Соня останавливается резко, взметнув облако ледяной крошки. Японский лед ничем не отличается от родного, московского, в Мечте, но почему-то в этот момент он кажется чужим до дикости.       Воздух кажется чужим до дикости, и Соня задыхается.       — У тебя дикие глаза. Красивые.       У Игоря руки холодные, он ее лицо обхватывает ладонями, заставляя поднять его. Ему бы и не пришлось заставлять, на самом деле, она смотрит в ответ открыто, не таясь.       — Вот так. На меня смотри.       В паре должна быть химия, повторяют им тренеры. Для этого важно смотреть друг другу в глаза. Соня не боится того, что он в них может прочитать — он знает о ней все.       Она, думается ей, тоже не увидит в них ничего нового.       Он целует ее первым. Они шансов урвать хотя бы немного времени для себя не упускают, в конце концов. И губы его тоже холодные, как если бы он весь был изо льда.       Соня любит лед.       Соня любит лед настолько, что отталкивается снова, едва сумев взять себя в руки. Лед излечит, лед поможет. Лед не соврет. На катке никого, и некому помешать, некому остановить, нет риска в кого-нибудь врезаться. Она вращается с закрытыми глазами, так быстро, как только может, надеясь, что мысли вынесет из ее головы этой скоростью.       — Это как игра в Лего, только из движений, а не кубиков. Ничего сложного.       — В Лего ты не проигрываешь, если складываешь не ту фигуру, которая нарисована на коробке, — возражает она. Он смеется, притягивая ее к себе и целуя в висок. При тренерах только это, не больше. Ей дышится легче, когда их пальцы переплетены, ему, говорит он, тоже. Любой заметит, что дышат они друг другом, но сколько их, тех, кто поверит в это?       Их задача — сделать так, чтобы это число было как можно меньше. И они проваливаются раз за разом, потому что даже вне льда не могут друг друга не касаться. Слишком велик риск задохнуться.       Голос певицы в наушниках надрывный, плаксивый, болезненный — Соню саму изнутри будто разрывает. Ей бы переключить трек, ей бы выбросить все из головы, ей бы просто забыть. Она не может. У нее не получается, как бы она ни старалась. Лед должен помогать. Катание должно помогать. Как всегда. Но уже на третьем шаге она понимает, что повторяет вторую часть произвольного танца.       По крайней мере, то, что может повторить сама.       Она смеется, когда Игорь раскручивает ее в каком-то странном подобии танца. В их ушах по одному наушнику, и играющая в них мелодия подходит для вальса — что еще надо? Вокруг осенний парк, сосны, да клены, да тополя, да что там еще, сезон уже в самом разгаре, и расслабляться некогда, но выходные — это святое.       И кто помешает им проводить выходные вместе?       — Догони, — требует она, смеясь, выворачиваясь из его рук, несется по аллее так быстро, как только может, зная, что он бежит следом, и в какой-то момент останавливается и разворачивается к нему, широко, для объятий, распахнув руки. Он даже притормозить не пытается, влетает в ее объятья, подхватывает и кружит.       — На землю не верну, — грозится он шутливо, едва остановившись. — На руках носить буду.       — Если ты мне угрожаешь, это не работает, — фыркает она. — Мне нравится эта перспектива.       — Это не угроза, а обещание, — смеется он. — Никогда не брошу, никому не отдам, и все такое. И на руках буду носить. Веришь?       Поверила, глупая. Доверилась. Он не предаст, говорила себе, кто угодно может, а он нет. Где он сейчас? С кем? Нет, ей не нужен ответ. Она его и так прекрасно знает. Видит каждый день в инстаграме, слышит от других…       Она спотыкается на очередном шаге и с трудом выравнивает шаг. Нельзя быть слабой. Нельзя поддаваться слабости. Любой удар снаружи, любая попытка достать ее — не более чем промах. Она сильнее, она отразит нападение и улыбнется в ответ — но не тогда, когда бьют изнутри.       Когда подножку ставит тот, кому она доверила вести ее.       Воздух в Сайтаме ее душит, и не задохнуться кажется невозможным. Она пытается.       — А поедем в Париж, как сезон закончится? — предлагает он. Он смешной и уютный сейчас, когда они сидят на диване вдвоем, кутаясь в один плед, из одного бокала потягивая вино. Соня любит Париж и не скрывает этого.       Игоря она тоже любит, и это тоже не секрет, пусть и для самых близких.       — А давай, — соглашается она легко. — Прогуляемся по Монмартру, послушаем уличных музыкантов, наберем пару кило благодаря вкусной французской еде…       — Смотри, оторвутся у меня руки, поправившуюся тебя в поддержках таскать, и придется тебе за мою шею цепляться, — грозится он с улыбкой, но серьезнеет тут же. — Ты знаешь, я слово держу. Поедем в Париж, как на мире откатаем.       Обманщик.       Соня многое прощает, но не обман. Она говорит себе это, твердит себе это без конца. Ей легче сердиться за то, что он в Париже без нее, чем признать, что ей больно, что он там с кем-то еще. С кем-то другим.       С кем-то… другой.       Она даже не сбивается там, где он должен бы подхватить ее в поддержку, по какому-то наитию заменяет это твиззлами, и замирает, наконец, в финальной позе, ничего не видя из-за слез. Ей не хватает его, и того, как он обязательно лбом к ее лбу прижимался в этот момент. И не будь на льду пусто, может быть, она не рыдала бы сейчас, закрыв лицо ладонями, посреди катка, но не было бы слез и будь он тут. Но лед едва слышно рассекают чужие лезвия, и ее обволакивает запахом чужого парфюма.       — Все будет хорошо, — шепчет Саша, обнимая ее за плечи и позволяя выплакаться. — Вот увидишь, все пройдет и обязательно будет хорошо. Те, кого мы любим, всегда делают нам больнее всего.       Саша знает, не может не знать. Знает лучше, чем кто бы то ни было. И ей в плечо Соня позволяет себе уткнуться, чтобы выплакаться.       — Ты держишь в себе все, пока можешь, — говорит Игорь, поглаживая ее по спине, — а потом не можешь перестать плакать.       Она плечами пожимает, все еще раскрасневшаяся от рыданий, мол, что я с этим поделаю?       — Мама говорит, у меня в глазах плотина, реку сдерживает, — фыркает она. Он головой качает, волосы растрепанные ей приглаживает, и губами жмется к ее виску.       — Я думаю, — говорит он, — ты просто родилась в дождь. И теперь ему надо куда-то деваться из твоих глаз.       Глаза у нее карие, ни следа воды. Но раз он так говорит, значит, так оно и должно быть?       — Я тебе обещаю, — и голос его серьезен, — что сделаю все, чтобы этот дождь больше не шел. Веришь?       Верит.       Зря.