Давай прогуляемся

Влюбился. Медленно утонул во тьме глаз, растворившись в медово-карих радужках и потерявшись среди тьмы расширенных зрачков. Как сейчас помнит, был конец мая. Все было в цвету: пышущие свежестью анемоны, яблони, вишни, нежными лепестками посыпающие землю под мощными стволами. Зеркальца луж от прошедшего дождя, ещё не просохшие, отражали голубое небо с белоснежными облаками, несущимися сквозь него. Сначала он влюбился в весну, а потом — в нее. Влюбился в ее нахмуренные густые брови. Влюбился в подернутый холодом взгляд, за которым билась горячая душа, билась, словно птичка в золотой клетке. Влюбился в изогнутые в лёгкой, чуть насмешливой улыбке пухлые бледные губы. Влюбился во вздернутый нос. Влюбился в блёстки на скулах, влюбился в подсвеченные неоном мягкие линии ее лица. Влюбился в тонкие запястья, на которых можно заметить красную ленточку — на счастье. Влюбился в тонкие, длинные, как у пианистки, пальцы, которые создавали поистине потрясающие шедевры в тонких скетчбуках. Влюбился в прикосновения. Они были невесомыми, мягкими, нежными, как будто она была бризом, что трепал ее шоколадные кудри. Он терялся в ее касаниях, ощущая мягкие подушечки на своих щеках, руках и шее, забывался среди них, когда она залечивала ему раны; когда перебирала его волосы; когда обводила двумя пальцами его лопатки и когда сцепляла их руки в замок. — Я хочу в ресторан! Влюбился в полки книг, влюбился в заваленный бумагами стол, влюбился в растянутые футболки и лёгкий, ненавязчивый цветочный парфюм. — Кстати, я сдала билеты, которые ты купил, экскурсия отстой... Она любила дикий пляж, спрятанный от чужих любопытных глаз среди поросших колючим кустарником влажных камней. Там песок сырой, мягкий, податливый, он проседал под ногами, словно вата. Там мелкие волны щекотали пальцы, а сладкие улыбки в губы были наполнены солью. Там на коже оставались влажные дорожки брызг, а сердце так сильно билось только на том пляже, где он смотрел на нее, такую счастливую, настоящую, яркую, сбросившую все маски к его ногам. — Мятный чай тут отвратительный... Она любила кафе на углу улицы. Оно было старым, а за стойкой всегда неизменно стоял старичок в толстых очках, приветствуя посетителей скрипучим, теплым, каким-то родным "добро пожаловать". Она всегда неизменно брала латте, наслаждаясь воздушной пенкой. Она грела замерзшие руки о стаканчик и с нежностью смотрела на то, как он складывал салфетки в смешные, кривоватые оригами. — А я и так много работаю... Она никогда не жаловалась. Она приходила домой, бросала сумку в угол и застывала на мгновение посреди узкого коридора. Он помнит ее напряжённые острые плечи, сжатые в тонкую линию губы, дрожащие ресницы на полуприкрытых веках и полумесяцы у нее на ладонях, потому что вот так она справлялась с неприятностями. Молча, смиренно, гордо. Он сцеловывал напряжение с ее тела, заговаривал ее до тех пор, пока она не начинала смеяться своим звонким, искристым смехом. Ему было все равно на остальной мир, если она не улыбалась. — Вызови такси, я ноги натерла. Она обожала пешие прогулки. Часами они гуляли по осенним бульварам, говоря о всякой ерунде вроде планетарных циклов, собирали причудливо окрашенные листья и раскладывали их дома по толстенным энциклопедиям, книгам и блокнотам в надежде сохранить этот бордовый цвет до следующего октября. И всякий раз, когда этого не случалось, они решали попробовать снова, и снова, и снова... И никогда, никогда она не переставала восхищаться октябрьскими кленами. Его это поражало. — Дождь, опять... "Дождь — это свобода". Она верила, что дождь смывает грязь с улиц и людских душ. Она говорила, что любит, когда в его волосах путаются дождевые капли. Он смеялся. А она, подставляя каплям лицо, говорила, что он когда-нибудь поймет. — Я все ещё люблю этот дом, хотя его бы давно продать пора... Он сделал глоток ненавистного ему мятного чая, потому что с недавних пор в этой съемной квартире не было кофе, ибо "слишком много калорий в одной чашке, Паркер". Его этот глоток даже не согрел. Во рту стало кисло, как от лимона, и он почувствовал, как на языке невыносимо сильно печет. Он ненавидел даже запах этого чая. И не только чая, если быть точнее. В этой квартире пахло чем-то приторным, как дешёвая сладкая вата, а воздух был тягучим, вязким, наполненным напряжением, отторжением и пустотой. От нее пахло розмарином и хвоей, а в квартире была свежесть и запах уличного дождя. Выплевывает чай, выливая содержимое чашки в раковину, и достает с полки сухое полотенце. Он случайно задевает полку рядом, и к его ногам падает книга, раскрываясь на сотой странице. А с нее, словно по мановению волшебной палочки, слетает бордовый лист, шелестя, как шепот прошлого. У него останавливается сердце. Смотря в ярко-зеленые глаза и понимая, что в них нет ничего, кроме пустоты, он делает последний шаг, заметив вдруг, что лицо напротив слишком угловатое, волосы слишком короткие и прямые, а брови непростительно неправильно тонкие, и изогнуты они в пренебрежении. Всегда в пренебрежении им. — Я не люблю тебя, Рин. Ночью холодно. С спортивной сумкой наперевес, с чувством свободы в груди он направляется в родной Куинс, держа в пальцах кленовый лист и игнорируя жжение на своей красной щеке. Он едет в метро, и не то от счастья, не то от скорости закладывает уши. И ночь кажется приветливой, и через раз работающие фонари в спальном районе, и полусонные многоэтажки, и даже занудное мяуканье местных бездомных кошек — стражей ночи. Пожилая консьержка посапывает в уютном кресле, прикорнув над книгой, но он почти уверен: даже если бы старушка бодрствовала, его бы это не остановило. Застывает перед белой дверью квартиры номер 332 и заносит руку для стука, сжимая пальцы до побеления. Тук тук тук. "Мое любимое число — три, потому что есть три вещи, которые нельзя скрыть: солнце, луну и правду". А правда в том, что я все ещё люблю тебя, Мишель Джонс. Все ещё. Она открывает почти сразу, стоя в пижаме с мстителями и спутанными кудрями. Смотрит на него заспанными глазами, которые спустя мгновение расширяются от удивления, и хватается рукой за дверной косяк, сжимая дерево тонкими пальцами. Он протягивает ей лист, дрожа всем промокшим телом, и нервно мнет в руках лямку сумки. — Смотри, он сохранил свой цвет. А я сохранил любовь к тебе. Она не простит его очень долго, потому что гордость не позволит, но он это как-нибудь переживет. Лишь бы снова однажды услышать тихое, чуть хриплое: — Давай прогуляемся.