Синее на белом

      Мои руки затряслись, как в те не такие уж далекие времена. Дрожь разливалась по всему телу, смешиваясь с яростью и страхом. Сине-зеленые синяки цвели во всей своей красе на матовой белоснежной коже Шута, что всегда казалась мне неизменной частью его образа. Глаз заплыл, другой же сильно покраснел, из-за чего взгляд шута прожигал в разы сильнее. Кривая ухмылка исказила его изуродованное лицо, когда я, стараясь унять дрожь, медленно опустил его на холодный пол.       Мы разговаривали, пока я раздувал огонь в очаге и осторожно, словно боясь разбить это хрупкое, непорочное существо, смывал кровь с губ и у висков. Даже сейчас, когда прозрачная кожа расцвела, словно мокрый лист бумаги, на который продлили акварель, он сохранял свою привычку говорить заковыристо и без подробностей. Это всегда поражало меня. Что бы ни случилось, он всегда накручивал слова на тонкую нить смысла, сплетая из нее паутину загадок. Впрочем, сейчас паутина явно не плелась, разрываясь и путаясь. Но это все ещё завораживало.       Когда он встал, чтобы уходить, я сам не понял, что случилось. Внезапным, резким порывом я встал и схватил его за тонкую костлявую руку, сжав так, что, кажется, услышал хруст.       — Не уходи, — прошептал я. Шут посмотрел на меня с удивлением. Посмотрел прямо в глаза — впервые за такое долгое время!       Был ли это глупый страх, что за дверью моей комнаты королевского шута вновь ждут люди, готовые накинуть ему мешок на голову, или отчаянный вопль моей одинокой души? Так или иначе, я еще сильнее вцепился в его руку, не намереваясь отпускать. Только бы не остался ещё один синяк...       — Что такое, Фитц? — Шут повел плечами, еще раз попытавшись мягко вытащить руку из моей хватки. Даже думать не хочу, как трудно ему было в своей шутовской манере повести бровями, опустив одну и изогнув волной другую.       — Останься. Побудь здесь еще, — голос мой не дрогнул, в нем звучала лишь уверенность. Хотя в глубине моего сердца был страх за себя. Как странно, ведь я должен был сейчас быть опорой для друга, что потерял покой своей комнаты и тонкую веру в неприкосновенность. — Я боюсь за тебя.       Может, это и было похоже на правду. Ореол загадки все еще окутывал человека, — человека ли? — стоявшего передо мной. И все же сегодня я увидел, как же истончилась его призрачная защита. Без своего острого языка Шут был беззащитен, хрупок, как фарфоровый младенец из его волшебной комнаты. Но, в отличие от фарфора, он еще не был разбит.       — И чего ты хочешь? — поинтересовался Шут. Я ничего не сказал, лишь отпустил его руку и стал осторожно стягивать с Шута рубашку. Это была узкая обтягивающая кофта, лежащая строго по точенной фигуре. Когда я ненароком коснулся выпирающих ребер, пальцы мои почувствовали дрожь теплой плоти. Живой, человеческой, не то что тонкие пальцы, которые я недавно сжимал. Говорят, что холодные руки означают горячее сердце. О Эда, почему я это вспомнил?       — А говорил, били только по лицу, — нахмурился я. — Ведь сам просил меня не врать тебе. Здесь тоже нужно обработать, иначе заживать будет долго.       Шут не сопротивлялся, позволив стянуть эту тряпку с себя. Я подвел его обратно к очагу. Ситуация была не лучше, чем на лице — три крупных кровоподтека цвели багрово-фиолетовым под левым ребром, на ключице и чуть ближе к бедру. Но даже в таком состоянии Шут все еще казался призраком, объем которому придавал лишь неровный свет пламени, пляшущий на прозрачной коже, сквозь которую, если приглядеться, можно было увидеть тонкие переплетения вен. Белоснежные волосы, похожие на паутину, кучерявились так же, как и в день нашей первой встречи, на этот раз не спрятанные под увешанный бубенцами колпак.       Я с удивлением понял, что не могу оторвать взгляда от его тела. Худые руки безвольно опущены, взгляд застыл в ожидании моих действий. Но я, словно пень, стоял, глядя на него сверху вниз и сжимая в руке баночку с мазью. Осознав это, я вздрогнул и негнущимися пальцами открутил крышку.       — Если хочешь, можешь сам… — пробормотал я, смутившись. Шут моргнул.       — На спине еще два, я не дотянусь, — сказал он спустя небольшую паузу. Я воспринял это как разрешение продолжить и стал осторожно наносить прохладную мазь, тщательно втирая ее в кожу. Шут сжимал зубы, мужественно перенося боль.       — Почему ты сразу не рассказал мне о том, что произошло? — печально спросил я, разглядывая кровоподтеки. Шут лишь промолчал, но я почувствовал, как напряглись мышцы спины, где я как раз проводил влажным куском ткани. Вода, в которой я заварил лечебные травы, уже почти закончилась, но на оставшиеся места должно было хватить. — Шут?       А потом вдруг я понял. Нежно взял его за плечи и попытался развернуть к себе, но, наперекор внешней хрупкости, Шут не шелохнулся. Тогда я приобнял его, наклонившись, чтобы положить голову на его плечо. И когда я успел так перегнать его по росту?       Крохотная капля упала на мою руку. Впервые я видел на лице шута слезы — не вырисованные черной и синей красками, а самые настоящие, мокрые. Шут не дрожал, не всхлипывал, оставаясь неподвижным. Лишь медленное вздымание его груди и шелестящее дыхание говорили о том, что это существо живо, и к моей груди прижат не фантом и не призрак.       Никто из нас в этот момент не мог объяснить, что за новый мост протянулся между нашими душами. Забыв обо всем, я прижался губами к губам Шута, наконец повернув его к себе, лицом к огню. Он не сопротивлялся. Я не настаивал. И никто из нас даже не вспоминал о жизни снаружи, о том, что дверь в комнату не заперта, о том, что совсем недавно я сам хотел ударить того, к кому сейчас прижимался и обнимал. И всё в тот миг было так естественно.       Его слезы были сладкими.