Я буду ждать тебя летом

Каждый год десятого июня Гошу отправляли в «дачную ссылку». Родители сажали его в поезд, едущий до Калининска, откуда потом надо будет несколько часов ехать на автобусе, обкладывали мешками и рюкзаками со всякими важными и не очень вещами, лично в руки давали пухлую сумку с едой и книжками, наказывали слушаться во всем Витьку и, поцеловав лоб, уходили на перрон, чтобы долго-долго махать на прощание сердито гудящему поезду. Гоша выворачивал шею, прислоняясь лбом к стеклу, и, глядя на становящиеся все меньше и меньше фигурки мамы и папы, старательно сдерживал слезы, а потом, малость поуспокоившись, доставал какую-нибудь книжку и читал-читал-читал запоем, только чтобы не думать о том, что не увидит родителей до самого конца августа. Ну, и еще чтобы Витька не прикопался — стебать не будет, конечно, но припомнит еще не раз. Мол, что ты как девчонка: может, будешь еще красится и юбку носить? Чем ответить на обидные слова человеку, пусть и родному, который старше тебя в полтора раза, Гоша не знал. В общем-то, на даче было хорошо, интересно даже. То есть, если быть точнее, не на даче, а в деревне: несколько обособленно стоящих домишек образовывали три не шибко долгие улички, смыкавшиеся на окраине у старой беленной церкви с деревянными куполами. За церковью располагалось старое кладбище, такое же небольшое, как и сама деревушка. Гоша любил лазать туда втихую от бабки с дедом и рассматривать покосившиеся кресты с искусной резьбой и надгробия из неотесанных валунов, покрытых густым зеленым мхом. На кладбище всегда было тихо, а местный батюшка никогда не запрещал побродить меж захоронений и прийти после в церковь, чтобы посмотреть на настенную роспись и величественные иконы. Наверное, потому не запрещал, что Гоша и Витя приезжали лишь на лето, а детей в самой деревушке было всего пять: взрослый — семнадцатилетний — Олег, которого и ребенком-то уже не назвать, уже шесть лет помогающий отцу в плотничестве, прошлым летом женился на Алеське, пятнадцатилетней девице, страстно увлекающейся вышивкой, а Мишка и Костик только по весне вот отметили пятилетний юбилей и были слишком малы, чтобы ходить в церковь просто так, без родителей. А еще была Милка. Рыжая-рыжая, как августовское солнце, с веснушками по всему лицу, на руках и даже на ногах, с небесно-синими глазами и яркой улыбкой, Мила была дочерью пекаря, но отнюдь не стремилась пойти по его стопам. Частенько она уходила на несколько дней в лес или полями в соседнюю деревню, где носилась как угорелая с мальчишками, играя в мяч или салки. Пару раз она и Гошу вытаскивала туда, но робкий и спокойный мальчик в той компании не прижился. И Мила просто стала меньше проводить времени в той деревне, оставаясь с тихим, немного зашуганным мальчуганом, предпочитающему книгу любому из обычных детских развлечений. Она садилась рядом на скамейку или прямо на траву у его ног и просила почитать ей вслух, и Гоша терялся, не находил причин отказать, а потом и вовсе незаметно привязался к рыжей-рыжей девчонке с небесными глазами и солнечной улыбкой. Они часто ходили вдвоем на речку или за ягодами, поднимались на высоченных холм, чтобы посмотреть на родную деревеньку сверху. А еще Милка научила его лазать по деревьям, ловить сердитых речных раков и с веселыми визгами убегать от полуручной лисицы, жившей в глубокой норе на самой окраине леса. Мила была потрясающей, и единственное, по чему на самом деле скучал маленький Гоша по возвращении в город — ее улыбка и блеск золота на освещенных солнцем прядях. Он еще не знал, что умудрился влюбиться. Год шел за годом, и каждое лето Гоша уезжал к деревню к бабке и деду. Как только ему исполнилось тринадцать, Витька перестал ездить с ним, поглощенный учебой на этом своем филологическом, и теперь почти три месяца Гоша проводил в одиночестве. Точнее, с Милой. В деревне так и не появились новые дети, хотя те же Олег и Алеська старательно над этим работали и на сеновале, и даже в открытом поле. Мишка и Костик подросли теперь тщательно занимались в церковной школе вместе с мальчишками из соседних деревень, а Гоша и Мила были предоставлены сами себе. Их обычные летние дела ничуть не изменились со временем, но все чаще Гоша стал замечать, что рыжая девочка с солнечной улыбкой превращается… в девушку. Притягательную, яркую девушку с округлостями во всех положенных местах и длиннющими ногами. Гоша начал бояться сам себя. Бояться своих мыслей, бояться того, что поселилось в его голове. А Милка хохотала звонко да тянула его ночами купаться в речке голышом. А Гоша все чаще отказывался. Двадцать первого августа, накануне его отъезда, Мила вновь потянула его в лес. Они бродили бесцельно меж сосен и берез, изредка перебрасываясь фразой-другой да скармливая друг другу редкие ягоды малины или черники. А потом вдруг вышли на небольшую полянку, густо заросшей поздней дикой земляникой. Темно-алые ягоды перемежались встопорщенными усами и мелкими белыми цветами, и Мила тут же опустилась на колени, протягивая руки вперед, бережно касаясь тонких веточек. — Это лес тебе подарок на отъезд сделал, — сказала она тихо и сорвала первую ягоду. — Смотри, какие большие! Гоша сел рядом с ней на траву и улыбнулся несмело в ответ на яркую ее улыбку, принимая из рук ее эту ягоду. Она действительно была большая и очень спелая, будто все лето именно этого и ждала — ждала оказаться вот так вот в чьих-то пальцах, полная сока, пропитанная солнечным светом и жаром. Он аккуратно положил ее в рот и вздрогнул от насыщенного сладко-медового вкуса. — Удивительно, — пробормотал он и сорвал ягоду для внимательно смотрящей на него Милы. Она пробормотала что-то неразборчивое, но ягоду взяла и тут же съела. На лице его было написано большими буквами восхищение. — С ума спрыгнуть, — хихикнула она и принялась набирать ягоды в горсть. Гоша не отставал. Несколько часов они обирали эту полянку, перемазавшись соком от макушки до пят, вдоволь наевшись потрясающе вкусных ягод, потом неторопливо пошли на выход из леса. На опушке Мила вдруг остановилась. — Ты завтра уезжаешь? — спросила она странным голосом и посмотрела Гоше прямо в глаза. Тот кивнул и нахмурился, но Милка покачала головой и шагнула вперед так, что оказалась прямо перед Гошей, почти прижавшись к нему своим телом. — Я буду ждать тебя летом, — сказала она и улыбнулась солнечно, заправляя за ухо рыжую прядку, а потом вдруг прижалась губами к его губам. Их первый поцелуй был со вкусом лесной земляники, дикой сладостью мёда и горечью полевых трав. Гоша не успел опомниться, а Милка уже отстранилась, коснулась быстро кончиками пальцев его щеки и убежала вдруг в лес, теряясь меж зарослей малинника, прячась под сенью ивовых ветвей. Гоша в неверии закрыл рот ладонью и тихо ушел домой, чтобы собрать вещи. От растерянности у него все валилось из рук, и закончил он уже за полночь, когда от толстой желтой свечи осталась едва ли половина. Гоша лег, не раздеваясь, на диван и долго-долго смотрел в потолок, то и дело касаясь губ пальцами. Он задремал лишь под утро, чтобы через пару часов растерянно и измученно распахнуть глаза от звонкого голоса милой бабули, напоминающей, что поезд до Петербурга отойдет через четыре часа, а Гошеньке еще надо позавтракать и попрощаться со всеми. Вяло пожевав столь обожаемые обычно им сырники и перепугав своим бледным видом бабулю, Гоша быстро дошел до церкви, где помолился в дорогу скоро и тихо, поклонился батюшке и ушел, не оглядываясь. Он чувствовал страстное желание найти Милку, объясниться, спросить… Но ее нигде не было. В деревне Милу не видели со вчерашнего утра, а ее мать лишь пожала плечами и посоветовала поискать «непутевую девчонку» в лесу. Гоша поблагодарил и молча ушел домой за вещами. Идти в лес было поздно. В душном стареньком автобусе, дребезжащем стеклами на каждой кочке, Гоша ехал один. Его расцеловала на прощание милая бабуля, дед крепко пожал руку и благословил, можно сказать, поступать на архитектора, а Гоша все высматривал в толпе соседей и знакомых, спешащих на тот же автобус, солнечно-рыжую макушку. Но Мила так и не пришла его проводить. На перроне было многолюдно. Как и каждый год, впрочем. Гоша не знал, откуда и куда едут все эти люди, но некоторые лица были ему знакомы. С этой пожилой дамой он познакомился пару лет назад, а вот этого представительного мужчину ему представил Витька еще в самую первую их поездку. Они все улыбались и кивали Гоше и друг другу, а Гоша улыбался и кивал в ответ, все еще не в силах прекратить искать глазами отблеск золота на огненных прядях. Когда подали поезд, Гоша первым же делом занес все вещи в вагон, занял себе место большим рюкзаком и вновь вышел на перрон. Он понимал, что надеется зря, что Мила не придет — уже не пришла, — но растревоженное сердце молило остаться, постоять в толчее и суете еще немного. Поезд дал гудок, а Гоше показалось, что прогремел взрыв. Он подскочил на месте и спешно зашел в тамбур, чтобы замереть в дверях от пронзительного: «Гоша!», разорвавшего приглушенный людской гомон. Гоша резко развернулся, в последний момент успев ухватится за поручень. Расталкивая локтями недоумевающих провожающих, к поезду бежала Милка. Она вся была растрепанная и взъерошенная, старая растянутая кофта съехала с белого плеча, а в руках… В руках у нее была маленькая корзиночка, накрытая белой тряпицей. Гоша дернулся было вперед, но тут поезд дал второй гудок и тронулся. В панике взвизгнувшая Мила рванула вперед и буквально впихнула в руки какого-то мужчины, курящего в тамбуре первого вагона, корзиночку. Она задыхалась от бега и не могла вымолвить больше ни слова, но сумела-таки заставить мужчину обернуться. Гоша вяло махнул ему рукой, не отрывая взгляда от согнувшейся пополам Милки. Распущенные волосы ее самую малость не доставали до земли, а ноги — это было видно даже отсюда — дрожали от долгого бега. Вдруг она распрямилась и, глубоко вдохнув, закричала. Ее слова заглушил третий гудок, а поезд резко набрал ход, и Гоша, дернувшись от закрывающихся автоматически дверей, скорее прочел по ее губам, нежели услышал: «Я буду ждать тебя». Он в растерянности коснулся стекла в дверях и шало улыбнулся. Пришла. В этот момент дверь перехода между вагонами отворилась и в тамбур зашел тот самый мужчина, которому Милка передала корзиночку. — Твоя девчонка? — понимающе ухмыльнулся он, протягивая Гоше корзиночку. Тот медленно покачал головой и забрал ее, немножко кривоватую, нелакированную, тут же заглядывая под ткань. Корзинка была полна крупными ягодами поздней лесной земляники. — Не совсем, — грустно улыбнулся он и предложил мужчине ягоды: — Будете? — Не мне собирали, — усмехнулся как-то по доброму мужчина и, потрепав вдруг Гошу по волосам, ушел обратно через тамбур, а Гоша пообещал себе, что следующим летом обязательно приедет, В вагоне Гоша, не обращая внимания на умиленные взгляды и вздохи женской половины вагона, долго медитировал на переспелые темно-алые ягоды, изредка съедая по одной штучке — стремясь растянуть, продлить внезапное ягодное счастье, — но земляника все равно до обидного быстро кончилась. Пустую корзиночку он аккуратно убрал в пакет с книгами, а по приезде домой сразу же вымыл и понял внезапно, что это не сплетенная умельцами старая корзинка, а новая, из свежей еще ивы, оттого и не просушена, оттого и кривобока, не покрыта лаком… Милка сплела ее сама для того, чтобы донести ягоды Гоше. Он вздохнул счастливо и аккуратно поставил корзиночку на буфет. Всю осень грело его ласково-земляничное: «Я буду ждать», а по зиме началась подготовка к экзаменам, сочинения-задачи погребли его под своей массой. К весне как-то вдруг получилось, что Гоша и думать забыл про рыжую солнечную девочку… А летом Гоша не поехал в деревню. Оформление справок, вступительные, подготовка к первому учебному году в университете закружили его, утопили в суете и лишь двадцать первого августа, год спустя после того робкого поцелуя, вдруг понял, что не выполнил обещание. Не приехал, не вернулся к странной рыжей девчонке с солнечной улыбкой и небесными глазами. Он клял себя последними словами, но ничего не мог уже исправить. Учеба в университете оказалась в разы сложнее учебы в школе. Гоша почти что поселился в ближайшей к дому библиотеке, не успевая не то, что сходить с немногочисленными друзьями в кино на выходных, а даже нормально пообедать с родителями. Но если днем все мысли его занимала учеба, ночи его были посвящены Ей. Милке. Взрослой, стройной, очаровательной девушке с рыжими-рыжими волосами, синими, как небо, глазами и солнечно-яркой улыбкой. Она то укоризненно смотрела на него, не давая приблизится ни на шаг, то прижималась вплотную, целовала крепко, а руки ее оказывались там, где никогда не были в реальной жизни. И Гоша просыпался из раза в раз то в холодном поту, то с таким крепким стояком, что можно было гвозди забивать. Гоша боялся себя, но не мог не признать, что Мила вдруг оказалась нужна ему как воздух. Год шел за годом, Гоша выучился, получил красный диплом и место в известной компании. Теперь уже Георгий Сергеевич одевался в дорогие костюмы вместо драных джинсов и безразмерных футболок, носил документы в строгих черных портфелях и каждую субботу выпивал по рюмке горькой, чтобы хотя бы одну ночь не видеть тоски и укора в воображаемых небесно-синих глазах. Мила стала его наваждением, она не покидала его сны ни разу, а с каждым годом сны с ее участием становились все горячее. Гоша не раз задумывался о том, что просто бредит, что нужно просто завести нормальные отношения, потрахаться в конце концов с какой-нибудь блондиночкой из ближайшего клуба… Но не мог. Соблазнительно-солнечная улыбка мерещилась ему в потемках, и Гоша молча выпивал по субботам горькой, чтобы уснуть без боли. (боль не исчезала). И однажды Гоша смирился. Смирился с тем, что его личное наваждение не дает ему жить спокойно, что ни работать, и отдыхать без ощущения теплого небесного взгляда за спиной не получается. Что ночами он просыпается — и порой не по одному разу — с болезненным стояком и переводит кубометры воды только на то, чтобы потушить огонь желания, огонь вожделения… Или на то, чтобы отстирать во внеочередной раз простыни. Гоша смирился, собрал вещи, написал заявление по собственному, выслушал возмущенный ор начальника, недовольного тем, что его лучший сотрудник уходит из фирмы, купил билет и первым же поездом уехал в Калиниск. Вагоны были все такие же старые, на перроне — все так же многолюдно, автобус так же устало дребезжал мутными стеклами. Гоша обнимал старый рюкзак, с которым еще на первом курсе ездил закупаться на овощебазу, и шало улыбался. Дикое напряжение, крутившее ему, оказывается, все это время нервы, потихоньку отпускало. Деревня стояла все такая же тихая. По полудню все пасли на лугах зверьё да работали в полях и огородах, но Гоша нутром знал, куда идти. Что-то — в его голове? в его сердце? — подсказывало ему дорогу. У реки он свернул за разросшийся малинник и оставил рюкзак у старого кривого вяза, а сам пошел по узкой, едва заметной глазу тропке. Перед выходом на ту самую полянку он глубоко вздохнул и, раздвигая ветви руками, задержал дыхание. Она была там. В белом сарафане, измазанном землей и травяным соком, с распущенными волосами, солнечно-рыжей волной закрывающей ей спину. Мила обернулась на шорох и обернулась, такая же тонкая и прелестная, как он помнил, но ставшая с возрастом еще краше. Небесно-синие глаза ее смотрели внимательно, серьезно и — теперь Гоша это понимал — влюбленно. — Здравствуй, — сказал он хрипло. — Я ждала тебя, — улыбнулась она уголками губ и ослепила солнечным счастьем. Гоша шагнул вперед и аккуратно взял ее изспачканные в земляничном соке руки в свои и коснулся их губами, с робостью и величайшим благоговением вслушиваясь в родной смех. Он распрямился и притянул к себе, коснулся губами губ — почти так, как когда-то очень давно она сама поцеловала его. И в этот раз Мила не стала убегать, лишь коснулась испачканными в соке пальцами его губ, напоминая, обещая. Их третий поцелуй был со вкусом лесной земляники, дикой сладостью встречи и горечью долгой разлуки.