Камера обскура

Вечереет. Из нагрудного кармана форменной куртки достаётся мятая пачка. Обито закуривает. Эта была последняя сигарета, которая забила окончательный гвоздь в плохое настроение. До открытия ларька почти двенадцать часов, и тут главное — продержаться. А там уже новая пачка дешёвых крепких сигарет. Дрянное это дело — курить. Говорят, развивается рак, от которого разлагаешься живьём и постепенно. Обито ждёт этого с интересом. Посмотреть на воспалённые раны в глотке — чуть ли не ощутимое желание. Да-а... Умрёт в муках той смертью, которую выберет себе сам. Хороший был бы день. За спиной возня изрядно раздражает. Из-за шума проносящихся мимо машин не слышны всхлипы и мычания. Только шуршание одежды и злой шёпот: — Да заткнёшься ты или нет, сука? Риторический вопрос, учитывая, что крепкая ладонь перекрывает воздух, держась на лице, как намордник. Девчонка плачет. Совсем юная, вполне миловидная и бойкая. Чтобы скрутить её, пришлось приложить силу, которую обычно выпускают при задержании каких-нибудь отморозков. Обито в акте насилия не участвует. Дежурит у обочины, докуривая сигарету не спеша, с наслаждением. Когда стоишь себе руки в брюки, никого не трогая, то появляется ощущение, что ты не причастен к какому-то чудовищному происшествию. И всякая ситуация как будто обходит по дуге — тебя не касаясь. И сразу перестаёт мучить полудохлая совесть, потому что не подонок ты очередной, а просто случайный зритель. Ещё одна глубокая затяжка — и останется окурок. Обито жаль расставаться с предметом своего шаткого спокойствия, но пора. Он выкидывает бычок на горячий асфальт, — сегодня солнце палит как не в себя — тушит протекторной подошвой тяжёлых сапог и разворачивается. Картина блестящая — маслом. Девчонка, кажется, в бессознанке. Лежит ничком на капоте служебной машины, пока Хидан над ней нависает чёрной тенью. Рядом ошивается Кисаме, собранный и вычищенный — он не производит впечатление плохого полицейского. Он пускает пыль в глаза. Просто так же наблюдает, как минутой ранее наблюдал сам Обито за проезжающими редкими авто. Наручные часы показывают без двадцати час ночи, а значит их смена подходит к концу. Сегодня патрулируют другие. — Ты долго там ещё? — Накопленное раздражение выливается пенистой волной. — Табельные стволы сам сдавать будешь. — Ещё немного, начальник. Только засажу ей поглубже... Кисаме приглушённо посмеялся. Вот уж точно больной ублюдок. Пригладил свои волосы, а потом подошёл, хватая девичью руку и сбросил тело наземь, как только Хидан отстранился от неё в конвульсивных подёргиваниях. — Всё, поехали. Дел невпроворот, мы и так задержались, — говорит Кисаме, садясь за руль. — Подожди, тут в салоне женская сумочка осталась. Сейчас глянем, что там... — Да выкинь ты её. Всякие бабские штуки, что там ещё может быть. — Вы закончили дурью маяться? — Обито чувствует, что теряет терпение. Злость прокатывается по всему телу, скапливаясь в висках и начиная зудеть, как укус настырного комара. Сейчас больше всего хочется приехать домой, принять душ, лечь под одеяло и проспать год. А не заниматься вот этим всем... Подтирать слюни всяким соплякам только потому, что положение обязывает. — Начальник, надо было вам тоже присунуть, пока она в отрубе была, — бросает Хидан как бы между прочим; ведь подмывает же сморозить какую-то глупость и на что-то подбить. — Не интересует. — Вот всегда вы так... Теряете хорошую возможность. Если этот идиот не заткнётся, то Обито его застрелит. Да, вот так просто: достанет пистолет и в упор пустит пулю. Последствия его уже не волновали. И реакция вышестоящего руководства — тоже. В раскосых глазах плавает предупреждение; вязкая краска каракатицы затопила зрачок — лихорадочно блестящий и сливающийся с радужкой, такой же антрацитовой. Пугающая аура действует на бис: Хидан сникает, откидывается на заднем сиденье и упорно смотрит на сменяющие друг друга городские пейзажи. Едут они долго; на часах почти два ночи, когда машина, наконец, останавливается на служебной парковке. Рядом отделение: тусклый свет льётся из старых окон. Ещё кто-то на дежурстве. Обито выходит из душного салона, — сейчас бы закурить — и, не дожидаясь напарников, шагает в сторону входа. На посту дрыхнет Генма. Рядом валяющийся кроссворд почти решён, а кружка кофе уже пуста и покрыта засохшими пятнами — не помыл вовремя. По маленькому телевизору снова показывают какие-то дурацкие программы; минимальная громкость доносит редкий смех и отдельные реплики. — Ох, Начальник! Над душой стоите, так же можно и инфаркт получить... — сонно тараторит Генма, вскакивая со скрипящего стула. Спохватывается и отдаёт честь — ломанно, как заевший робот. — Брось. Не перед кем красоваться. Кажется, сослуживец тушуется. Не ожидал, что так прямо выскажут пренебрежение к этике. Потом решил, что раз такое дело, то можно и расслабиться. А Обито просто осточертели эти искусственные улыбки, деланная робость, увиливания. Это людское лицемерие. — Сдай за меня всё, — говорит он, отстёгивая пояс с кобурой. — Замотался. — Конечно! До завтра, Обито-сан. По сути, до сегодня. Середина ночи, а на работе быть уже к девяти утра. При таком темпе — бешеном, тяжёлом — всё чаще проскальзывала мысль застрелиться. Да, вот так просто. Разнести себе голову одним выстрелом, останавливая разом беспрерывное колесо Сансары. Наверно, так бы и сделал. Если бы был уверен, что эта цикличность жизни не продолжит вращаться в своём привычном русле. Только уже без него.

***

Её он встречает случайно. На объездной, недалеко от длинного моста, ведущего в город. Как раз в тот момент, когда помогает Хидану тащить очередную девчонку без сознания. Наступает такое отупение, что руки разжимаются сами: стройные ноги в красных сапожках падают на землю, ударяясь о россыпь камней. — Начальник! Какого чёрта роняете, ещё же не донесли... Обито в вакууме. Чувствует, что взрывается голова от внезапного потрясения, принося этим настоящую боль. Рин совсем не изменилась. Такая же красивая, по-детски невинная и утончённая. Такая же особенная: со своими клюквенными щеками, карамельными глазами — с мягкими, Обито уверен, пушистыми ресницами — рябиновой улыбкой... Она узнаёт его и — машет. Почти восторженно: маленькие руки, облачённые в чёрные кожаные перчатки, мотыляются из стороны в сторону, цепляются за подол габардинового пальто и приподнимают его, оголяя бёдра. Весь её вид — кричащий, и от этого у Обито кружится голова. Он бросает через плечо, что вынужден отлучиться на пару минут, чуть ли не бегом направляясь к стоящей, через широкую ленту дороги, Рин. Вблизи она ещё краше; даже симпатичнее, чем была в их юные годы. Распущенные волосы струились по спине до самого копчика и красиво блестели в лучах солнца. — Обито! Сколько лет прошло, я так рада тебя видеть! — говорит Рин, как только он подходит вплотную. Протягивает к нему руки, пахнущие дорогой кожей, хватается за остро очерченные скулы и оглаживает всё его лицо почти любовно. Проходится по старой сетке шрамов — грёбаная служба в элитных войсках — по рубцу на брови, полученном в юношеской драке, по прямому носу, вниз, к ямочке над верхней губой. — Я так скучала!.. Ты не предупредил, совсем ничего... Мы с Какаши искали тебя! Хоть какую весточку, — спешно проговаривает она, боясь, что её перебьют. До Обито доходит только одна фраза: мы с Какаши. Остальное пролетает мимо, не задевая его даже слегка. — Зачем вы искали меня? — спрашивает он, глядя в её мерцающие лихорадочным блеском глаза. Рин не понимает. Как и всегда, впрочем. Она никогда ничего не понимала. Когда Обито сказал ей, что хочет с ней встречаться, потому что любит, она не поняла. Просто не хотела. Посмотрела на него, как смотрят на больных людей — неизбежно умирающих из-за своих душевных страданий — и сказала, что ей нравится Какаши. Потом пыталась улыбнуться, но не смогла. Подбородок дрожал, губы склеились в тонкую полоску и — пропали с лица. В этот миг, переживая маленькую смерть, Обито увидел её истинное лицо: уродливое, мрачное, ненастоящее. И впервые испытал разочарование. Впервые столкнулся с тем диким лицемерием, которое блуждает по миру в поисках тех, кто попался бы в эти сети. Нет, он не сбегал. Просто уехал служить по удобно подвернувшемуся контракту в далёкие края и забыл там о всех горестях, что сопровождали его на протяжении жизни. Он ощутил свободу, так же впервые, и так же волнительно. И даже висящее на груди неподъёмным грузом оружие — не лишало его той умиротворяющей лёгкости, что он сумел обрести. Не было в новых лицах отголосков к прошлому, где остались Рин и Какаши, где остался он прежний — старый, но по-прежнему маленький наивный ребёнок. Обито превращался в молодого мужчину, целеустремлённого и знающего, что такое жизнь. В какой-то момент он понял, что она — эта жизнь, неуловимая и аморфная — не больше, чем перевёрнутое изображение. Такое же абсурдное и нелогичное. Такое же чужеродное, как и лицо Рин. Он не возвращался домой достаточно лет, чтобы забыть свою первую любовь. Обито, правда, надеялся, что это поможет. Но не помогло. И даже отчаянно вбиваясь в мимолётную любовницу, он видел её глаза и улыбку — натянутую, искусственную, страшную. Больно, чёрт возьми. — Как же? Мы волновались за тебя! Обито... — Рин берёт его за руку, сжимает крепкую ладонь и вглядывается в глаза. — Ты очень дорог нам. Помнишь, как мы все втроём гуляли возле реки и я сказала, что всегда буду за тобой приглядывать? Я не отказываюсь от своих слов. Обито моргает. Потом ещё раз. А после уже с трудом сдерживает смех. Неужели она серьёзно? Аха... Ха-ха-ха. О, господи, Рин. Та стоит в растерянности: в глазах плавает непонимание — отчётливое, горчащее, и — неузнавание, неверие. Она опускает свои руки, не зная, куда их девать, — перебирает нервно пальцами в воздухе. В момент ей становится неудобно в своих вещах, неудобно в целом от этой ситуации, в которой сдерживающий себя от смеха Обито стоит напротив совсем чужой. — Ты так ничего и не поняла, — больше утверждает, чем спрашивает он. Для проформы оглядывает её, словно приходя в себя, избавляясь от этого вакуума. И видит всё: высокие сапоги, короткую юбку и края чёрной кофточки, что с трудом прикрывает белый живот. Он видит приклеенную маску и напускные эмоции — он чувствует мир. — Ты хорошо уяснила только то, что можно говорить красивые слова, не соответствующие в последствии действительности. Рин теряется. Становится маленькой, блеклой, вульгарной — на неё посмотришь мельком и сразу забудешь. Так хорошо ему не было давно. Будто с этими словами из него вылился весь накопившийся гной, который не давал зажить старым ранам. Он подводил черту целенаправленно. Просто потому, что нет никаких уз больше. И любви, тоже, нет. За спиной раздался гудок — Хидан сигналил с упоением. Имел право: пойманную девушку дотащил сам, когда начальник просачковал в беседе с призраком прошлого. На часах ровно восемь — значит, пора. Иногда ты половину жизни отдаёшь на достижение цели, которая так и не была достигнута в силу жизненных обстоятельств. Некоторые вещи не зависят от нас; от кого-то — да, а от нас уже — ничего. Иногда ты половину жизни веришь во что-то, а потом понимаешь, что это было зря. И единственное, чего тебе хочется — это закрыть дверь с пройденным путём. И больше к ней не возвращаться. Солнце скользит по небосклону лениво, неохотно — рубиновый закат размазывается небрежными линиями. Уходящие лучи красиво переливаются в длинных волосах, на стремительный миг застывают на остроконечных сосках и ныряют между разведённых женских бёдер. Рин болезненно хнычет. Брыкается и норовит выползти из-под крепкого тела — Обито не отпускает. Цепляет её руки в одну свою и врубается мощно, почти насухую. Ему до безобразия хорошо, почти отлично — так же свободно и легко, как и в тех краях, куда его закинуло в молодости. Дорогая Рин... Судорожно сжимающаяся, раскрытая и нагая. Такая же прекрасная, как и первый распустившийся цветок после морозной зимы. — Тихо-тихо, расслабься. Ты просто отпусти всё, прислушайся. Почувствуй. Я ведь не просто так сейчас своим принципам изменяю — против себя иду впервые. Рин, ну? Её колени напряжённо дрожат. Пытаются сомкнуться и оттолкнуть, всё время хаотично дёргаются, проезжаясь по его бокам. Обито исправно трудился много лет. Нарабатывал себе не столько стаж, сколько авторитет. Чтобы потом он работал на него самого. Чтобы при нужном моменте появились поддерживающие руки и подсобили. Рин держат втроём — как пришпиленная бабочка, она трепыхается на нагретом капоте и ощущает под собой возрождающуюся из пепла чужую жизнь. В момент, когда Обито переживает взрыв обрушившихся разом чувств, она отступает: смиренно замирает и как будто шире разводит ноги. Её глаза блестят мутными слезами, но из охрипшего горла не вырывается и звука. Ей хочется спросить: Когда это случилось? Имея в виду не совершённое насилие, а перерождение Обито. И, наверное, не нашлось бы на это никакого ответа. Как и не нашлось бы больше места для взаимной любви.