Доверие

Должно быть, ему десять, или вроде того. Он болтает ногами, запустив ступни в прохладу пруда, и создаёт ворох блестящих на солнце брызг. Его зовут Кенни, и он даже не подозревает, во что превратится спустя не так уж много лет, однако детство уже покидает его вены. Вместе с кровью, в которую вдруг окрашиваются брызги. Он замечает это далеко не сразу, а когда замечает, то не придаёт особого значения. Вода забирает боль. У него навсегда остается шрам на выступающей боковой косточке левой ноги. И это было бы просто незначительным происшествием, но, вероятнее всего, именно оно запустило цепочку событий, которые привели его к тому, что он сейчас сидит и рассказывает всё это Тиму Скольду. Которому, блядь, внезапно захотелось откровений. «Лучше бы чем полезным занялся», — думает Джинджер. — Ну, ты повредил ногу, и что? Что дальше? Тим сидит по-турецки на дурацком пуфике для ног, и вообще непонятно, как он там умещается. Тим жуёт жареную курицу, что для Тима вообще-то крайне нетипично, и ни на что не огрызается уже сутки и два часа, Джинджер считал. — Дальше я вернулся домой, разглядел ранку, и, ну, ты знаешь… она была такая идеально-ровная, вот как от скальпеля, похожая на крохотный приоткрытый рот. И я ее потревожил ногтем, потому что мне захотелось, чтобы кровь снова текла. — П-тькла? — невнятно спрашивает Тим, набивая рот едой так, что щёки раздуваются. — Угу. — Ну Джииндж, — говорит Тим, прожевавший курицу, и готовый продолжать допрос с удвоенным рвением. — Мне из тебя каждое слово тянуть придётся? Что там дальше-то такое случилось? — Ну, я таращился на неё, как зачарованный, а потом понял, что у меня трусы на коленях болтаются, и… блядь, нет, я не могу! — Не. Я, конечно, примерно понял, но теперь мне интересно другое. — Что ещё? — Тяжко вздыхает Джинджер, надеясь, что это «другое» будет менее неловким. — Почему я до сего момента не видел, чтобы ты краснел? Что в этом такого? Джинджер придушенно стонет, запрокинув голову. — Да я понятия не имею! С чего тебя вообще заинтересовало, как я начал резаться? — Не знаю, — Скольд пожимает плечами. — Мне интересно. Ты вообще, знаешь ли, загадочный, о тебе ни одна собака не знает ничего, кроме того, что ты играешь на барабанах и клавишах. Чёрт, я даже не знаю, откуда ты родом! — Фремингем, Массачусетс. И что тебе это дало? — То, что теперь я знаю, откуда ты родом. Но мы ушли от темы. Итак… Ты повредил ногу, и понял, что тебя это возбуждает, подрочил, и? — И всё, — Джинджер скрещивает руки на груди и поворачивается к Тиму спиной. — Ты прямо сразу начал себя резать? Или спустя какое-то время? Или было что-то ещё? — Не сразу… — Скольд, блядь, не отстанет, но спиной к нему это определённо проще переносить. — Может быть, через пару лет. Просто, это усиливало… ощущения. И успокаивало ещё. — А ты дрочил неуспокоенный? — Тим старается не заржать, но Джинджер всё равно слышит сдавленные всхлипы и какие-то ещё звуки, названия для которых он не знает. — Да нет, блядь… вот же приебался. Просто так успокаивало, когда хуёво было… Блядь, Скольд, тебе хуёво когда-нибудь было вообще?! Тиму кажется, что он на волосок от того, чтобы услышать то, ради чего он вообще это спросил. Тиму кажется, что если он ещё хоть что-то спросит — Джинджер воткнёт ему в глаз кухонный нож, и скажет, что так и было. Так что он вздыхает, и как можно более искренне и серьёзно говорит, что хуёво ему всегда, в той или иной степени. Плечи Джинджера слегка расслабляются, он даже думает повернуться обратно, но так и не делает этого, продолжая стоять спиной и разглядывать тот самый нож, которого Тим вполне справедливо опасается. — Ты ведь тоже себя режешь, — вспоминает Джинджер. — Зачем? — Чтобы успокоиться, но… Ну, чтобы залить в себя собственную кровь, когда мне слишком сильно хочется чужой. — Чтобы было больно не мне, а моему телу, — возвращает откровенность Джинджер, и поясняет: — Когда нужно именно успокоиться, я режу сильнее. Так, чтобы больно. А потом он поворачивается, и сообщает Тиму то, от чего Тим даже жалеет, что начал спрашивать. — От тебя не помогло. Стало только хуже. Мне кажется, я бы умер, если бы не прилетел. Тим боится его искренности, и плавится от неё же, и он просто обязан сказать, что он тоже умер бы, но он не говорит. И очень собой гордится на этот счёт, разумеется. Как будто, пока он не говорит, это не является свершившимся фактом. Для Джинджера, впрочем, этот факт является свершившимся с момента, как он услышал голос мёртвой версии Тима Скольда. *** — Заткнись, а? Башка трещит. Тим думает, что Джинджер связался с ним очень зря, но, как ни странно, затыкается. Джинджер болезненно стонет, заползает под подушку, и надеется отключиться нахуй. Тим приложил его гитарой по голове — и теперь Тиму даже стыдно, потому что он абсолютно не помнит, зачем. Именно поэтому он с тех пор снова огрызается и носится туда-сюда, пока Джинджер обнимает подушку и делает вид, что его не тошнит. Джинджер тоже не особенно помнит, за что Тим обрушил на его голову несчастный инструмент. Впрочем, с инструментом-то как раз ничего не случилось. Даже с головой Джинджера ничего особенного не случилось, ну, лёгкое сотрясение, к вечеру пройдёт. Не случилось вообще ничего, кроме того, что Скольду приспичило поговорить. Результат разговора ему не то, чтобы не понравился, напротив — он ему понравился до полного божественного умиления. А с божественными умилениями у Тима хронические нелады, ну, так уж повелось, и он пару часов искал повод с Джинджером сцепиться. Вроде бы, даже нашёл, и даже убедительный. Ни один из них не может сказать, что же это такое было. Тим — потому, что забыл, а Джинджер — потому что и не знал никогда, и вообще мало, что понял. Ну, помимо того, что когда Тиму в следующий раз захочется откровений, ему следует рассказывать что угодно, кроме правды. Ха. Как будто это поможет. *** Тима никто не провоцирует уже сколько-то там, он не особенно силён в подсчётах, но ему кажется, что достаточно долго, и это начинает его беспокоить. Просить самому теперь кажется неинтересным. Впрочем, он и не помнит, чтобы просил когда-либо, это Джинджер инициативная тварь, хотя по нему так-то и не скажешь. В тихом омуте, или типа того — Тим думает, что всё ещё ничего не понимает, так, плывёт по течению. Ему начинает казаться, что это всё вообще стоячая вода, а течение там искусственное, и создаёт его точно не он. — Слушай, а тебе вообще понравилось? — А? — и без того вечно отсутствующее выражение лица Джинджера превращается прямо-таки в эталонно-отсутствующее, хоть сейчас в палату мер и весов. И это слишком подозрительно. Тим ничего не говорит, просто смотрит выжидающе, и это могло бы длиться вечно. — Ладно, — говорит Джинджер, когда ему надоедает игра в гляделки. — Ничего так. И снова отключается от видимой реальности. На самом деле, он ловит каждый ёбаный звук. Тим глубоко вдыхает, думает, что настолько непонятно не ощущал себя со средней школы, ещё раз вдыхает, кажется, забыв выдохнуть, и думает, что Джинджер редкостная скотина. — Тебе понравилось, — с нажимом произносит он наконец, и ждёт, сам не зная, чего. — Я видел. — Ну, и нахуя тогда спрашивать? Джинджер вообще не желает, чтобы его спрашивали. Игра началась, и если он хоть что-нибудь понимает в таких играх… Скольда легко провоцировать. Самое острое в этом то, что Джинджер понятия не имеет, на что конкретно он его провоцирует. И даже — чем конкретно. Но ему страшно хочется немного отомстить. И за откровения, и за сотрясение, и даже за то, о чём Тим спрашивает, потому что ему до сих пор больно сидеть. Так что, он возвышается такой бледной статуей. В светло-бежевой растянутой футболке Тима, которая Джинджеру безбожно велика, и в ужасно пошлых белых трусах, которые ему тоже выдал Тим. О, его благословенные запасы невыразимо ебанутого нижнего белья. В упаковочках и с этикетками. Даже женского — Тим пришибленно ждал комментариев на этот счёт, но так ничего и не дождался. Как будто это вообще нормально — хранить в шкафу два десятка кружевных стрингов. В упаковочках и с этикетками. Джинджер готов спорить, что додумайся Скольд надеть на себя что-то из этого, это будет еще более неприлично, чем просто голый хуй. Голый хуй вообще ничего неприличного в себе не содержит, так-то. Вот хуй, вываливающийся из каких-то нелепых микроскопических кружавчиков — это уже совершенно неприлично. Если бы Тим попытался понять, о чём думает Джинджер, у него нихуя бы не вышло. Потому что Джинджер думает о микроскопических кружавчиках, с опиумной бездной в глазах. У него всегда в глазах эта опиумная бездна, как у кроликов или шиншилл. И особенно, если он думает о чём-то таком, но Тиму об этом знать неоткуда. Разве что, Тим догадался бы не пялиться на его глаза, а опустить взгляд несколько ниже. В итоге, он догадывается. Когда Джинджер вообще уже окончательно растворился в мыслях об упаковочках, этикетках, кружавчиках, и бурых пятнах на белой ткани. Тим догадывается посмотреть ниже, потому что опиумная бездна немного — охуеть, как — затягивает и оглушает, и ему хочется вынырнуть, пока не поздно. Сисек у Джинджера ожидаемо не обнаруживается, и Тим смотрит ещё ниже, ползая взглядом по его тушке, и буквально впервые думая о том, что тушка вообще-то ничего так, и что зря он дал ему хоть какую-то одежду. Его бы вполне устроил и абсолютно голый Джинджер. Более чем. Если в эти моменты что-то и происходит — то у них в головах, и это не занимает так уж много времени, скорее всего. Хотя, поскольку его не считает даже Джинджер, возможно, проходит парочка-другая вечностей. Возможно — меньше минуты. Равноценные по своей вероятности возможности. В любом случае, когда Тим обнаруживает стояк Джинджера, их мысли начинают синхронизироваться куда быстрее. Расстояние между ними двумя, и так невеликое, сокращается резким, судорожным почти-прыжком Тима. Пальцы вцепляются Джинджеру в горло, и опиумная бездна из его глаз пытается стечь вниз по ресницам. Джинджер думает, что ему нравится, когда ему нечем дышать. Джинджер думает, что как-то ухитрился выбесить Тима, просто стоя на месте и раздумывая про трусы. — Сильнее… сожми, — выдаёт Джинджер сдавленным шёпотом, и, блядь, улыбается. И Тим сжимает. Потому, что всё ещё злится. А потом Джинджер просит сжать ещё сильнее, и прижимается к Тиму всем телом, и Тим злится уже на то, что он вообще-то вполне всерьёз, и даже ему уже страшно, потому что он не хочет никого убивать. Задыхающийся Джинджер каким-то немыслимым образом просит ещё сильнее, в опиумной бездне вспыхивает блаженная муть, граничащая с абсолютным безумием, и Тим страшно жалеет, что он не может просто прокусить ему шею. Тим держит его так ещё несколько мгновений, потом разжимает пальцы, и ловит Джинджера за плечи, потому что иначе он бы рухнул — или потому, что Тиму хочется его поймать. Джинджер мягкий, словно у него кости растворились, но вполне живой. Да и мягкий тоже не везде. У него на шее наливаются яркостью следы пальцев Тима, от чего Тиму страшно и голодно, и хорошо до безумия, так, что дыхание прерывается. Словно на его горле тоже что-то стремительно и крепко сжимается. Так и есть. — О чём ты думал, Джиндж? — О стрингах, — хрипло сообщает Джинджер, безвольно висящий у Тима на руках, но при этом пытающийся потереться членом о его бедро. В пустой и лёгкой голове вспыхивает огнём что-то насчёт откровений и правды в адрес Скольда — но это немедленно гаснет, ему плевать, ему нужно больше прикосновений. И Скольд это слышит через их ебанутое телепатическое радио (он подумает об этом — какого хуя — потом), и оседает на пол, утаскивая Джинджера с собой, и это похоже на погружение в тёмную и густую воду, с оттенком свернувшейся крови. Тим его правда трогает. Вообще-то, нормальные люди с этого начали бы — но думать о нормальных людях некому, да и кто вообще о них думает, кроме них самих? Даже они сами-то вряд ли. Тим правда трогает Джинджера, обнимает, стискивает запястья, отпускает, обнимает снова, надеется оставить следы, ещё следы, как можно больше. Тим втыкает свои совершенно тупые человеческие зубы Джинджеру в плечо, и ему кажется, что запах крови достаёт его через тонкую кожу. Ему кажется, сожми он сильнее свои тупые человеческие зубы — она всё равно хлынет ему в рот. Ему кажется, он может обойтись и без крови, в конце концов, он же не резал насильно всех, с кем трахался. С Джинджером просто особый случай, Тим знает, что можно и как-то даже больше ничего и не нужно. Обычно не нужно, но между ними весь день происходит что-то странное, что-то такое, что снова не умещается в слова. Тим назвал бы это бритвенным лезвием под напряжением, если бы у него было настроение писать стихи. Необъяснимые вещи, которые просто происходят и не умещаются в слова. Потому, что нуждаются не в словах, а в блядских прикосновениях. Тим стискивает задницу Джинджера где-то под тканью белых трусов, и думает, что стоило дать ему свои, вот прямо даже грязные — и это было бы вместо слов, в которые постоянно что-нибудь не умещается. Джинджер длинно и выразительно ругается, ни к кому конкретно не обращаясь, потом поясняет, что ему вообще-то больно, и Тим истерически смеётся. Жалующийся на боль Джинджер — было бы забавно, да, но он же ведь и не жалуется. Он так, информирует, и если бы Тим решил его вот прямо сейчас трахнуть, Джинджер бы позволил. Слизистая заживает быстро, но не настолько, чтобы ему было не больно сейчас, даже просто от прикосновений — которых много, самых разных, от нежных, до сознательно-жестоких. Но Джинджер бы позволил, и Тим это знает через их ёбаное радио, и так-то ему вполне этого достаточно. Тупые вещи из реальности, в которую Тим не хочет, неотвратимо строят улей в его мозгу, жужжат там, хотя он всё ещё в той же густой воде с кровавым оттенком и вряд ли когда-то выберется из неё окончательно. Он интересуется у Джинджера степенью его воплощённой бисексуальности — вот прямо так, от чего Джинджер открывает глаза и ошарашенно моргает, но потом радио подсказывает смысл этой ебанутой лексической конструкции. — Ну, семь из десяти, я думаю, я всё пробовал, кроме совсем уж трэша. Тим думает, что это за «совсем трэш» такой. Примерно миллионную долю секунды думает. Потом тупые вещи из реальности его достают. — Джиндж, трахни меня. Для этого придётся встать. Тим не желает вставать и выпускать Джинджера из рук. Тупые пчёлы из реальности настоятельно рекомендуют ему встать, хотя бы потому, что из десяти он выбрал бы четыре, что бы это ни значило. Ну, он хотя бы не думает, что Джинджер откажется, потому что с чего бы ему. Так что, они выныривают с пола в кухне Скольда. Не расцепляясь. Тим так и держит Джинджера, стараясь сохранять максимальную площадь соприкосновения их тел, и это катастрофически мешает передвигаться, но ладно, ему всего-то нужна смазка, и они вернутся. Тим это точно решил, раз уж всё так идёт. И тупые вещи из реальности идут нахуй — ну, кроме смазки, разве что. Да и то — это сейчас, он знает, что однажды проигнорирует жужжание улья, переполненного мёдом рационализма, целиком. Джинджер балансирует на грани между мирами. Какими-то мирами, он не уверен, что хотя бы один из них ему родной. Шея горит отпечатками пальцев Тима, и дышать ему сложно, из-за чего кажется, что Тим продолжает контролировать приток воздуха в его лёгкие. Тим сумбурно копается на полках, роняет кучу всего, находит то, что искал, и тащит Джинджера назад. — Ныряем? — безумным шёпотом, серо-голубые глаза опять непостижимо выцветают в чёрный. Джинджер смеётся, теряя дыхание, и заявляет что-то насчёт того, что нырять надо голыми. Тупые вещи из реальности прекращают жужжать и умирают, путём сожжения собственного улья. Паркет на кухонном полу — отличное место для секса, вы правы, мистер Скольд. И мистер Фиш вас целиком и полностью поддерживает, так что мы приносим себя в жертву. Вашей феерической тупости. О, да. Тим не будет скучать. Джинджер обхватывает рукоять кухонного ножа, и безвозвратно лишает их обоих одежды — этой конкретной, по-крайней мере. Тим почти молится, чтобы Джинджер не задел ни себя, ни его, потому что только крови ещё и не хватает. Ему её действительно не хватает, но он наверное умрёт тогда от переизбытка ощущений. Разве что, Тим любит избыточность. Впрочем, Джинджер патологически аккуратный — это, то что Тим о нём знает теперь совершенно точно. И они ныряют на дно, и Джинджер уточняет что-то насчёт резинок, а Тим ржёт, как ненормальный, потому что они, блядь, пили кровь друг друга. Это хуже, чем «мы прожили в браке сорок лет». Это лучше, чем то же самое, и чем вообще любая из озвученных когда-либо степеней близости. Дальше ржёт Джинджер, потому что он разглядел на тюбике со смазкой Микки Мауса с огромным членом. Тим говорит, что это такая наклейка, и что если Джинджеру очень нужно, он может такую же наклеить ему на лоб. После чего, вообще без перехода, запрокидывает голову и раздвигает ноги, согнув их в коленях настолько сильно, насколько позволяют коленные суставы. Он терпеть не может трахаться на спине, это тупо неудобно. Тем более, если под спиной паркет. Просто спросить, нахуя он лёг именно так, совершенно некому — и это сходит за причину. Джинджер умудряется вылить на ладонь чуть ли не половину тюбика. Слишком нервные, слишком судорожные движения. Тим созерцает стол изнутри, и ёрзает, и думает, что никогда вообще так сильно не хотел, чтоб его выебали. Джинджер пытается осторожно, но осторожно нихуя не получается, у него дрожат руки, и это даже не от страха, точно не от него. Получается резко — у него уходит меньше минуты, чтобы впихнуть в дырку Тима аж четыре пальца, что вообще непонятно, зачем нужно. — Блядь, да забей ты хуй, я не хрустальный, — заявляет Тим, и это действует, как спусковой механизм. Джинджеру надоело пытаться быть осторожным пару вечностей назад, он слушает радио в голове, где весь эфир забит только жаждой Скольда. Единственное, что имеет значение — его блядский голод, Джинджеру нравится существовать только затем, чтобы этот голод утолять. Он вдалбливается в раскрытое тело, понимая, что уровень голода с каждым движением лишь растёт для них обоих, и предел не установлен вообще. Кому, нахуй, нужны ограничения? Тим тоже двигается, усиливая и без того не слишком нежные толчки. Усиливая, ускоряя, устраняя границы, если бы они были какие-нибудь. Джинджер несколько раз подряд вписывается лбом в столешницу, но умудряется этого не заметить. И кончает, приложившись особенно сильно, и умирает у Тима на груди, проходя все этапы жизни феникса за секунды послеоргазменных судорог. Тим не помнит, когда он кончил. Раньше, позже, одновременно — хотя последнее полная чушь, и ему, на самом деле, решительно наплевать. Он берёт лохматую голову Джинджера в ладони, и размашистыми движениями вылизывает его лоб. Всё-таки кровь, кто бы сомневался. Джинджера рвёт на пол рядом, и то — только потому, что он нашёл в себе силы вывернуть шею. У него всё ещё сотрясение, усугубленное ещё и столешницей. А ещё у него ссадины на коленях. У Тима содраны лопатки и поясница. Но ему это похуй, и в общем, Тим теперь согласен быть охуенно заботливым, пригодится. Кое-что ещё. Тим вылизывает рот Джинджера, постигая кислый привкус чужого — его, блядь — желудочного сока, и Джинджер даже не упирается, просто тихо охуевает. Доверие, вот как. END.