...все мне ясно стало теперь.

Оп, новая часть. почему? Захотел, хорошо идет. — Какой-какой год? — Тысяча девятьсот семьдесят третий, — терпеливо, как всегда, стараясь не смотреть в расширенные, серые от шока и гнева — ну понятное дело — глаза Федора Басманова, царского опричника и единственного, кто мог успокоить буйную ярость монарха после покойной жены его, пояснил Шурик, чувствуя, как по загривку под клетчатой рубашкой ползут капли холодного пота. Смотреть на него было невозможно даже после первой стопки «анисовой» водки, которую царский любимец махнул без выдоха, как воду и кажется, не зажмурился даже — вот молодость. Хоть ракетное топливо пей и ничего, ни румянца. А между тем, ненамного старше него сам Шурик.       Опустил глаза на руки собственные Басманов, на царя растерянно посмотрел — по привычке у царского плеча встал, пока он за маленький скромный кухонный стол сел. Тесно тут так, не царские палаты, не двинуться. Вздохнул Федор, вороные волосы взъерошил…и вдруг резко за них себя дернул, да так сильно, что чуть было не оставил в ладони добрый клок. — Да что же вы делаете, Федор Алексеевич! — встрепенулся Шурик. В гостиной Бунша и Милославский медленно отходили от впечатлений, не решаясь покинуть квартиру — один все ловил на себе злобный взгляд опричника и двинуться боялся, а другой держал под холодной водой руку, которую каблуком сапога Федор отшиб так, что она распухла и увеличилась вдвое. И в поликлинику не пойдешь — документы потребуют, а там и милиция придет. Запишут, отправят на Колыму — и поминай, как звали. Будет есть макароны холодные вместо икры.       И прозвище будет «Князь». — Проверяю, не сон ли, не морок, — ответил Федор, потерев саднящую кожу под волосами. — Али станет тебе твой царь врать? — усмехнулся Грозный, который как-то быстро стал спокойнее, стоило только появиться его любимцу здесь, в мире незнакомом, колдовском. Рука его нашла пояс опричника, который так одежды черные не сменил — и резко потянула вниз, заставив его опуститься на колено лицом к лицу. — Вишь научного колдуна этого? Рассказал он мне, как работает машина его. Пробыл я тут долго. Все то техника настоящая. А я настоящий, а? Раскрасневшийся от движения такого, Федор сдержал улыбку и кивнул, ближе придвинувшись к царю. Так — надежно, хорошо, спокойно. Уж не пропадут. Вот только… — А этот! — Бунша сжался под указующим перстом Басманова, — Править вздумал вместо тебя! Сел, морду перевязал, на твой трон! Да я чуть не убил его! — А что же не убил? — деланно удивился Иван. — Так не успел! Перенес меня сюда колдун. — Потом убьешь, — успокоил его царь. — Возвращаться нам надо назад. Зажглись вдруг глаза Ивана, как два факела фосфорных — и вскинул он взгляд на Шурика. — Чародей, назад нам надо! Без нас шведы Киев возьмут, а бояре мои от рук отобьются, смута начнется, братоубийство, наследника ещно воспитывать и воспитывать, молодой еще, голова горячая, наделает бед! — Поломалось, мне нужно детали искать теперь по всей Москве, Великий Государь, — вспомнив сразу и обращения все, и уважительный тон, Тимофеев перевел взгляд с царя на опричника и обратно. О том, что там происходит между ними он и думать забыл, хотя поначалу скользили мысли, о которых рассуждать в Советском Союзе совсем стыдно. — Давайте решать проблемы поступательно, хорошо?.. Шаг за шагом, — поправился он, увидев, как на лицах гостей из прошлого застыло одинаковое выражение иностранца, услышавшего незнакомое слово в первый раз. — Первое, что нам нужно сделать сейчас — замаскировать вас…теперь уже вас, Федор Алексеевич, в современную одежду. И во что-то другое вас, Иван Васильевич, переодеть. — Ну держись, Сашка, если без меня страна в бездну канет!.. — погрозил пальцем Иване, но Шурик немедленно сложил руки: — Не канет. Я починю машину и отправлю вас ровно туда, откуда выкинуло. В ту же секунду. Понимаете, Иван Васильевич, время ведь не прямая ли… Шурик осекся, повертел головой, взял бумагу, ручку — две пары глаз немедленно проследили за пишущим инструментом, а Федор потянулся потрогать белую, чистую, плотную гладь, — и стал рисовать линии, пересечения, альтернативные реальности… — В общем, я верну вас туда, откуда вы к нам пришли, ваши слуги и не поймут ничего, — с облегчением закончил Шурик, когда Грозный понимающе кивнул — для человека своего времени он удивительно быстро схватывал информацию, которая со школьной скамьи была понятна только советскому гражданину. Такое чувство, будто раньше люди как-то лучше воспринимали обилие данных. Даже Федор, благо, воин, молодой человек, радовал Шурика искрой понимания во взгляде. И всего-то — подробно объяснил, а вот почему жена управдома такая тугая на доходчивость? Да и сам управдом. — Государь, а что же, может, посмотрим, что у нас вокруг творится? — подал голос Басманов, чувствуя, как от водки и волнения у него разум оживляться начал, да сердце быстрее стучать. — Коли мы сейчас так поздно, когда еще мы это увидим? Мне будет, что отцу рассказать! И Малюте интересно послушать будет, он же больной до всякого разного.       Шурик занервничал, Иван оживился. — Товарищ академик, — в кухню сунул голову Жорж Милославский, который успел и от шока отойти, и руку немного уменьшить — она, правда, красиво переливалась оттенками синего, желтого и лилового. — Я все понимаю, у вас тут консилиум, но мне бы медработника и как-то домой добраться. Я старый и больной для таких…       Он осекся — русский царь был явно старше него, да еще и выглядел старше ввиду тяжелых условий жизни, а жалоб не проявлял. — В общем, не привык. У вас нет знакомых врачей? — Есть, кажется, друг с юга недавно в Москву на практику приехал, — засуетился Шурик, мысленно возблагодарив бога, что жена все-таки покинула его так вовремя — не нужно ей еще и с этим мальчишкой разбираться. — Сейчас я ему позвоню…а вы пока одежду найдите в моем шкафу Федору, у нас с ним почти один размер, в плечах он пошире…и в целом постройнее. Ну да найдется что-нибудь! Все, я звоню. Шурик умчался. А Милославский, молча обругав все силы — но ни в коем случае не государственные — в мире за его ужасную судьбу, вздохнув, протянул руку в сторону спальных комнат, где традиционно находились шкафы с одеждой. — Пожалуйте-с, — буркнул он чеканящему шаг каблуками Федору, который, кажется, по стати сильно переигрывал Жоржа, по его собственному мнению, харизматичного. И конечно, Иван Грозный, как коршун, гордо бородку вскинув, направился сначала следом — а потом еще и поравнялся с Жоржем, из-за чего тот прямо физически ощутил, что его самооценка уходит куда-то глубоко в сибирские шахты и пропустил его, уходя чуть ли не в угол. Кошмар. Лучше бы умер. Ему рядом с царем и вовсе хотелось пригнуться, тот почему-то одним своим присутствием создавал гнетущую…нет, властную обстановку в комнате.       Федор вертел головой, будто дитя в кондитерской лавке — все-то ему было интересно, вот ведь молодая голова. Видно было, как хочется ему потрогать все вокруг, поковыряться в приемнике, из которого еле слышно доносились сладкие отзвуки Песняров — «очень ранимые наши любимые, очень ранимые…», посмотреть на телевизор, да хоть машину волшебную оглядеть хорошенько, да не смеет он без разрешения отходить от царя. Мало ли, что могут сделать эти демоны? А в покоях этих маленьких, некрасивых ведь нет даже икон — как они могут жить без лика в правом углу? Иване уже хотел двуперстием себя осенить на правый угол, но осекся, увидев там только портрет какого-то незнакомого безволосого мужчины с усами козлиными, и не стал креститься в пустоту. — Расскажи, что последнее видел, когда ушел вслед за мной, — приказал Государь, садясь в кресло и устроив руки на подлокотниках, пока Жорж, на которого они обращали внимание, как на крестьянина какого, шкафы открывал да доставал рубашки да штаны здоровой рукой. Надо сказать, перелома там, похоже, и правда не было, но больно было снова. Спасибо за аспирин. — Пир закатил самозванец, — произнес Федя, зипун расстегивая, да оставаясь в рубахе одной, легкой, шедшей ему очень. Распоясался, на кровать все сложил — и остановился взглядом на одежде, которую вывалил для него и с омерзением сморщил красивый нос. — Ну и пакость…как крестьянское платье. — Чего есть, то есть, — буркнул Милославский. — Импортного не водится у товарища академика, импортное на жене его было. — А где же жена? — оживился Федя. — А жена, как меня товарищ управдом успел просветить, с режиссером в Гагры укатила, — ехидно набросил как можно больше современного лексикона Милославский. — И платьица все с собой забрала, не померить уже. Побелел от ярости Федор, но в своем времени уже все увереннее и увереннее себя Жорж чувствовал. Не проймете, товарищ временной интурист. — Я тебе брюхо раскрою, — пообещал ему Федор и, помедлив, а после боком к царю своему повернувшись, чтобы видел хорошо, рубаху сбросил. Онемели и Иван, и Жорж — каждый по-своему. Хорош Федька, сух да поджар, тренирован, тело стройное, шрамов не видно на нем, разве что старые совсем, выбеленные молоком да травами. А новых нет, не дает к себе Басманов так подобраться, чтобы порезы оставить. — Выйди-ка вон, колдун, разберемся мы здесь сами, — приказал Иван, и если с опричником еще мог потягаться остротой языка Жорж, то перечить царю не рискнул, ушел сразу, с радостью, прикрыв дверь да оставив их обоих, наконец, наедине. — Продолжай сказ. — Да я и говорю, пир закатил, — перебирая рубашки да водолазки, Федор дождался, пока тот на кровать пересядет и перед ним встал, давая крепким, жилистым рукам себя так долгожданно дотронуться. — Начал пить, есть, и вижу я, что не похож он на тебя, вижу издалека, что не ты это. — Продолжай, — с ухмылкой в бороду тягучей Иван следил цепким взглядом, как становится ниже Басманов и руки кладет с головой на колено Государю, будто кот. — Малюта следит, но понять ничего не может, все ближе подходит, отца своего не видел я. И тут вижу — самозванец-князь этот петь начинает. Плохо поет, — сузил глаза-дымчатые свои сапфиры Басманов, чем развесилил царя мгновенно, уж очень он был хорош в ревности своей. — Глупость. И я решил, ай подберусь к трону…спляшу, своих соберу. Летник поверх кафтана накинул, кружусь, ближе подхожу, смотрю — чужой! Совсем разъярился Фёдор, вскинул на царя взгляд, поднялся, к груди приник. — Уж хотел зарубить сразу…но сначала тревогу поднял. Ведь не поняли ничего другие, Государь, никто не понял! — Или поняли, но не сказали, — нахмурил густые брови Иван и за подбородок поднял Федора, резче, чем следовало бы, в глаза заглянул, сжал до боли. — Ну-ка, в лицо мне, в очи смотри. Что первое подумал? — Что случилось чего, — не отвёл взгляда Басманов. — Что похитили, не углядел, что искать пойду хоть куда, хоть с демонами биться. И пошел, правда, слабоваты оказались для демонов…да и воины тоже — как дитю саблю в руки давать. Прямой взгляд его, будто сизые стрелы, убедил Ивана, и хватка на челюсти разжалась, оставляя яркие, красные следы. Не врут глаза. И Фёдор не врет. — Смотри, перед царем что перед Богом душой кривить будешь — кол тебе лаской покажется. — Это смотря, какой, — Фёдор дернул бровями, под руку подлазя, будто игривый кот, и был немедленно послан к чёртовой матери со своими непотребствами. И все же нашел Федька, что ему по нраву пришлось. Домчал-таки работник «Скорой помощи» Эдик до Шурика по первому же звонку и, рассыпаясь в ругательствах в адрес кареты: — Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса! Принялся латать пострадавшего вора мирового масштаба. И прощупал, и лекарства все дал, и мазью вонючей помазал, и забинтовал хорошо, написав, что в аптеке купить. А сам, берет сняв, на кухню отправился, как к себе домой, приговаривая с ярко выраженным южным акцентом, что Шурик со своими экспериментами себя совсем угробит. — Слушай, вот был у меня друг, да! Совсем со своими вычислениями плесенью порос, ни на танцы не сходит, ни в кино, ни на квартиник, ни покататься. Уж сколько мы его звали, какие девушки были — ни в какую! И представляешь — умер! От перитонита, правда…но ты смотри, гулять выходи! Жена как? — Да нет уже жены… — Шурик поджал губы и вздохнул, убирая водку в холодильник. — Товарищи, я прошу прощения, что влезаю в диалог, но напоминаю, что у академика дома два временных интуриста сидят, — покрутил забинтованной рукой Жорж. — Что делать-то с ними? — Ну, я им все расскажу, какие у нас изменения произошли, что с милицией нельзя спорить, — начал Шурик, но Эдик тут же влез: — Что за интуристы? Откуда? — Да так. Эдик, а на дежурство тебе не пора? — Ой, точно! Так, Шурик, дорогой, звони в любое время, примчу как ястреб! И, расцеловав его в обе щеки, наобещав ещё миллион благ, в последний раз проверив руку, задорный кавказец исчез в дверях. Пообещал только, что вернется посмотреть, что там за туристы, впрочем, без особенного энтузиазма — что, не видел, что ли, никогда. — А знал бы, откуда мы их взяли, — Жорж, уже почти оправившийся, налил себе боржом. — Остался. — Да он же с Кавказа, они там и не такое видели, — отмахнулся Саша и повернул голову на открывшуюся дверь, моментально забыв, о чем хотел сказать.       То, что Иван теперь был похож то ли на прошедшего войну академика, то ли на какого-то сурового руководителя театральной группой, то ли на сказочного колдуна в современных реалиях, это еще ладно — он даже перстни не снял, но где-то нашел ну очень приличный костюм, поняв, видимо, как его надевать, и все это так сошлось, что омолодило Государя лет на десять.       А вот Федор — черт возьми. Его можно было хоть сейчас в телевизор. В который раз Шурик порадовался, что его жена ушла от него с режиссером раньше, иначе этот кошмар пришлось бы наблюдать воочию, а это, кажется, не то, к чему был готов его исследовательский рассудок. Душа у опричника, видимо, разрывалась между желанием одеться в темное и наоборот, нацепить на себя побольше цацок — в этот момент Шурик понял, что явно не все, что описал Толстой, было неправдой — и Федя добрался до закромов шкафа, где тайно хранилось иностранное, которое он сам надевал только на какой-нибудь кинопоказ — не только жена ходила в платьях чешских. Поэтому на опричнике оказалась приталенная бордовая рубашка и джинсы, причем гад забрал самые лучшие, прямые, без безумного клеша. И немедленно прошел к зеркалу. — Я похож на чувырло, — вынес Федор вердикт и повернулся к себе спиной, не забыв с изумлением потрогать чистое, идеально отражающее зеркало в красивой раме. Без теней и искажений оно показало и его волосы, которые он расчесал, и фигуру, которую обрисовали приталенные джинсы, и изумленное, точеное лицо. — О, Господь…стыд какой, видно всю…все…все видно. — Ты писаный красавец, — опустил руки на плечи своего опричника Иван, любуясь молодой его статью — шея теперь казалась из-под необычного фигурного ворота так соблазнительно и нежно, что отвлекала без стыда и совести. — Рубашку нужно заправить, — нашелся, наконец, Жорж, отводя глаза. — Да что вы смотрите так! Ее нужно заправить, на мне тоже рубашка, я ее заправляю. Так принято. — Срам и стыд, — пробормотал Федор с таким выражением, будто женское никогда не носил и в рубашке одной в снег не прыгал лисицей, демонстрируя тогда куда больше, чем сейчас. — Все открыто. А саблю куда девать?.. — Она вам тут будет не нужна, Федор Алексеевич, — поспешил заверить его Шурик. — У нас сейчас опасности никакой нет, за порядком следит милиция. Никто вас не тронет. — Не бывает такого, чтобы злого умысла не было, — покачал головой Иване. — Ты, боярин, доброй души, молодой еще да наивный. А я людей всяких видел. О…и есть ли церковь рядом? — Есть, одна, недалеко… Да мало их стало, не ходит никто, только старушки. — Как?! — вот тут уже оба гостя из прошлых времен округлили глаза совершенно одинаково.